му не
обращая на меня внимания, стал устраивать во дворе рабочее место... Не зная,
чем бы угодить мастеру,  я стала предлагать ему чаю, на  что он ответил, что
уже  позавтракал,  встал  в три  часа и дома,  в  мастерской, успел  кое-что
поделать.
     --  Услуги, -- говорил он, осторожно  постукивая молоточком  по
клину рубанка,  --  всем нужны услуги. Тащат ведь, с самого утра  тащат,
Лилиана  Борисовна,  кто  часы  дедовские, можно  сказать, музейный экспонат
-- Павел  Буре и компания, кто ружьишко --  приклад менять. А не  то
бабка принесет самопрялку:  "Миленькой,  поцини,  надо  связать доцке  носки
теплые, а  прясть  не  на цем". Вот  и  выходит,  что жизнь моя  --  это
сплошные услуги, некогда бывает, Лилиана Борисовна,  выходной день  свободно
провести  или  в лес  сходить  из  любви  к  природе, грибочков  поискать по
заветным   местам...  А   вам,   --  говорил   он,  доставая  из  ветхой
хозяйственной сумки  инструменты и раскладывая их  на доске, --  по всем
правилам  сделаю  филенчатую дверь,  да непременно с  фигареями,  потому как
дверь есть фасад всему обозрению.
     Я слушала  речи Кузьмы Ивановича, наблюдая  за тем,  как  он  работает,
берет  в  руки  инструмент,  склоняется  к  доске  -- и  вмиг  его  лицо
преображается, озаряясь удивительной добротой. Спокойная улыбка застывает на
нем,   и   все   движения   мастера   приобретают  мягкость,   отточенность,
завершенность. Увлеченная  своим  наблюдением,  я застыла  как  столб  возле
сарая, и  смешные,  никчемные  мысли полезли в голову.  Я думала, как славно
было  бы прожить жизнь  с этим  добрейшим  человеком, в  котором  чистота  и
совестливость окончательно взяли верх над всеми низменными инстинктами... Мы
могли быть с ним как брат  и сестра, и наша взаимная симпатия, а возможно, и
великое обожание выражалось бы лишь в беглых взглядах, которыми обменивались
мы за самоваром. Ах, жизнь получилась бы  славной,  ее можно было бы прожить
без тоски... И тут я заметила, что за углом  сарая, позади Кузьмы Ивановича,
маячит чья-то высокая фигура.
     Это  произошло летней  порою,  в августе,  лет  за  семнадцать  до моей
смерти. Увидев незнакомого человека, почти такого же высокого, как столяр, я
в  первую  минуту приняла  этого незнакомца  за какого-нибудь  державинского
приятеля, который явился к нему из-за очередной "услуги", и хотела было уйти
в дом, но  Кузьма Иванович,  заметивший  рядом  с собою этого  по-городскому
одетого,  с  азиатским лицом,  седоватого человека, ничего ему не сказал, не
поздоровался, а, сосредоточенно потупившись, стал что-то делать на верстаке.
     Он держал в руке очки, этот  пришелец, и протирал  их  носовым платком;
затем  напялил на  широкоскулое  лицо и  в упор, с любопытством уставился на
работающего Кузьму Ивановича. Тот покосился в сторону наблюдателя, замер  со
стамеской в руке и мгновенно залился румянцем...  Минута наступила странная.
Мы  все  трое  молчали.  Державин  стоял  красный,  я  топталась  на  месте,
незнакомец сосредоточенно, словно музейный экспонат,  рассматривал длинного,
в  черном  рабочем  халате,  в  тапочках  на босу  ногу,  смущенного  Кузьму
Ивановича.
     Земная  жизнь! Ты  проходишь во множестве  подобных немых  сцен,  тонко
срежиссированных  неведомым постановщиком, забавником и остроумцем, а  потом
бесследно  исчезаешь,   истаиваешь  в  прозрачном   воздухе,  уже   навсегда
недоступная всякому зрителю...  Я вскоре узнала от  пришельца,  что  он  был
другом  и сокурсником  Мити, и вспомнила, как много  Митя в  прежние времена
рассказал мне о белке. И он, оказывается, знал обо мне многое, хотя  это его
знание  о  моей жизни было столь  же приблизительно к истине,  как  и  любые
домыслы людей относительно друг друга.
     -- Я приехал к вам вот зачем, -- начал он, когда я завела его в
избу и усадила на стул, а сама села в сторонке,  на лавку. -- Я хотел бы
знать,  окончательно ли вы  забыли  Митю  Акутина, когда прошло  столько лет
после его смерти...
     -- А зачем это вам? -- естественно спросила я с удивлением.
     -- Объясню, -- сказал он  и, дернув головою так, словно пытался
коснуться подбородком  плеча, издал  звук, напоминающий мычание  глухонемого
(что-то  нервное, наверное,  какой-нибудь особенный тик). -- Я  никак не
могу  объяснить  себе, как это  так  получается, что человек живет, живет, а
потом исчезает  и  после него ничего  не остается, даже следа  на земле. Вот
взять Митю  Акутина.  Сиротой  был  круглым,  самой  что  ни на есть нищетой
студенческой. Другие ходили  в модных свитерах, в американских джинсах, а он
детдомовские  штаны и  ботиночки со шнурками донашивал...  Но зато талантлив
был необычайно, просто чудо какое-то. И что же из этого? Митя умер, и, может
быть, один  я  на всем белом  свете еще поманю, никак не  могу забыть его да
вот,  может быть,  еще  и  вы... Так  ли это?  Пожалуйста, ответьте  со всей
честностью!
     Я  рассказала  странному  гостю о днях  моей  темной ненависти к самому
существованию своему, когда все ночи я проводила  в  тщательном  обдумывании
множества  разных  способов  самоуничтожения,  и   о  неожиданном,  чудесном
избавлении от этого мрака, о появлении восставшего из могилы Мити.
     Мой  гость внимательно меня выслушал, и  лишь тогда, когда я умолкла, с
внезапной  скорбью  задумавшись о  неукротимой ненависти  некоторых людей  к
столь очевидной для меня  истине единства жизни-смерти, прошлого и будущего,
мертвого и живого... он  вдруг улыбнулся и, сверкнув  очками, вслух закончил
мою мысль:
     -- И они немедленно  упрятали  бы  вас в сумасшедший дом, если б вы
рассказали им о своих свиданиях с Митей.
     -- Без всякого сомнения... Но почему? Кому  бы это помешало? --
посетовала я. -- Отчего люди  бывают такими  непримиримыми к собственной
глубине?
     -- Это не люди, -- понизив голос, произнес мой гость, -- Вы
имеете  в виду  тех,  которые так и  не стали человеками,  но вместе  с  тем
утратили  звериную  чистоту  и  прямоту. -- И еще  тише, почти  шепотом:
--  Они не могут,  как  можете вы, незаметно для  себя  переходить через
невидимый  мост  отсюда  туда и  обратно.  Смотреть, как  ветер  раскачивает
деревья, и знать при этом, что это шумит ветерок из прошлого тысячелетия.
     И он внимательно посмотрел мне в глаза, улыбнулся и весело произнес:
     -- А не кажется ли вам, что я сейчас  высказываю  ваши  собственные
мысли?
     -- Да,  кажется,  --  с воодушевлением подтвердила  я. -- И
более того, я почему-то думаю, что мы с вами верим во что-то одно...
     -- Истинно... И еще я хотел бы вам сказать, пока могу... Не бойтесь
зверей.  Будьте  тверды  и  спокойны, и они  поникнут  перед вами,  подожмут
хвосты, а потом станут лизать ваши руки.
     --  Не  совсем понимаю... -- отвечала я на это.  -- О каких
зверях вы все время толкуете?
     -- Это долго и  сложно объяснять, -- сказал он и устало  поник,
разглядывая свои ногти. -- Скажу только одно...  В нас с вами тоже много
звериного, и как звери -- мы с вами смертельные враги. Я, скажем, белка,
а вы хорек, любящий чужую кровь...  Но я сейчас  явился к вам  как человек к
человеку.  И  мне необходимо  сказать  следующее. Давайте  мы с вами  --
именно мы  с  вами, вы  и  я -- произведем над собою  некий эксперимент.
Какой?  А  вот  какой. Попробуем, будучи  двуедиными  существами, носителями
звериного и человеческого начала, попытаемся по собственному желанию  изжить
в себе все звериное и оставить одно человеческое.
     -- Опять туманно, так что снова не совсем понимаю...
     -- Ну ладно, буду откровеннее. Вот вы, действуя от своего звериного
начала,  погубили  уже  троих  людей.  Митю  Акутина,  Иннокентия  и  вашего
покойного мужа, фамилия  его Житинев,  кажется? Так вот, Иннокентия Лупетина
вы погубили тем, что прокусили ему горло, когда он  в восхищении склонился к
вам, желая  поцеловать вашу изящную лапку. А Митю и  вашего мужа  вы  просто
выпили. Ночью, когда они спали  рядом, вы прокусывали у них на шее крохотную
дырочку  и  высасывали  кровь.  И  наутро они  чувствовали головокружение  и
слабость, а ранка на шее у них затягивалась, они ощущали только легкий  зуд.
Ваш муж потому  и  свалился со  стены новостройки, что, шагая по ней,  вдруг
почувствовал слабость, дурноту и мгновенно  навалившееся великое безразличие
к жизни...
     -- Да, ваша правда, -- перебила я  его,  --  что  мы с вами
враги!
     --  Но  только  в  наших  звериных началах!  --  воскликнул он,
улыбнувшись, весело  сверкнув  очками.  --  А  как незаурядная  женщина,
способная общаться с посланцами иных времен,  вы должны понять  мою правоту,
выраженную  нормальным ассоциативным  способом! Вашему  человеческому началу
дороже всего должна быть истина, не так ли?
     --  И  в  данном  случае вы  видите ее  в  том,  что я кровопийца и
послужила причиной гибели двух любимых мною людей?
     --  Совершенно  верно! Такова истина, но вы, как  носитель разума и
человеческого духа, должно быть,  во-первых, беспощадны к самой себе (во имя
служения той же истине), а во-вторых, отнестись  к  ней,  какова  бы она  ни
была, бесстрашно. Чего же бояться правды о себе  или закрывать на нее глаза?
Вот я,  например, белка, существо  трусливое, но это позорное с точки зрения
человека качество помогает мне  выжить, вовремя уходить  от  опасности и  не
попадать в неприятное положение.  Как же мне  отнестись к  своей трусости? Я
думаю, что отнестись я должен в первую очередь спокойно, без лишних  эмоций,
памятуя лишь о том, что  правда о себе самом нужна прежде всего мне  самому.
Не так ли?
     --  Словом, вы призываете меня, молодой человек,  чтобы  я признала
справедливым обвинение в убийстве двух мужей?
     --  В  невольном  убийстве!  --  поправил он, воздев палец  над
головою.  -- И не обвинение мое  признать,  а согласиться с  несомненным
фактом  вампиризма,  заложенным   природой  в  вашу   сущность.  Всего  лишь
согласиться с тем, что есть на самом деле!
     -- А для чего все это? -- спрашивала я. -- Для чего это мне
теперь,  когда мужей своих  я  уже выпила, оказывается,  а сама стала  почти
старухой,  и нет у меня ничего, кроме моих дорогих воспоминаний?  Вы пришли,
чтобы и их отнять у меня?
     -- Только не за этим! Я вам  уже говорил  об эксперименте... Ведь я
тоже нахожусь в железном плену воспоминаний, и я так  же, как и вы, свободно
путешествую в потусторонний мир,  то есть в прошлое, и возвращаюсь  обратно,
то есть в свое настоящее, чтобы с  грустью убедиться, что в этом "настоящем"
для меня все пусто...  Я  нашел вас и  приехал сюда затем, чтобы заключить с
вами перемирие и образовать союз. Давайте попробуем с вами стать  подлинными
людьми!  Возможно  ли это для нас, имеющих потаенные хвостики и клыки? Вот в
чем эксперимент, и он имеет  великое значение! Всей оставшейся жизнью, всеми
пережитыми    страданиями,предстоящимитерпениеми   разочарованиями...   Всем
человеческим содержимым,  которое еще осталось в  нас, всем существом своим,
милая моя,  да устремимся мы  к этой цели... Что? Да ради  одного того лишь,
чтобы  доказать!..  Что  не все еще  пропало, что  есть еще у нас  путь, что
вполне  возможно это -- перерастание  зверя в подлинного, окончательного
человека... Да,  да! Именно мы с вами должны провести это испытание на себе.
Почему? Да потому, что мы оба любили подлинных людей, а потом их утратили, и
нам остались лишь умопомрачительные воспоминания, эти призрачные путешествия
по прошлым временам.
     Я ведь тоже любил когда-то... О, как сакраментально звучат мои слова! А
ведь за ними -- мучительно прожитая жизнь, дикие страдания. Человечество
гибнет у нас на глазах, гибнет при  собственных родах -- оно  корчится в
родовых муках, производя  на свет само себя из себя самого. Эти  муки длятся
уже немало, может, сто тысяч лет, а  мы все еще  не разродимся окончательно.
Кажется,  ребеночек пошел ножками вперед, и это грозит  бедой... Вы  верите,
что у человечества  есть благополучное будущее? Не верите? А ведь нельзя  не
верить -- даже  пес верит, иначе бы он лег на дорогу  и  подох. Нет,  вы
втайне верите и всегда  верили,  поэтому  и смогли дожить, пардон,  до седых
волос.
     Все  это так, но  сегодня  я пришел  к  вам с  разговором особенным,  с
предложением необычным. Я многое  знаю о вас, Лилиана Борисовна, потому  что
неоднократно  перевоплощался в вас, хотя  это, признаться, не доставляло мне
особенной  радости. Вы зверь очень хищный, но из  всех оборотней  на свете я
могу обратиться только к вам, потому что вы, именно вы с неслыханной силой и
мукой полюбили подлинного человека, одного из редких представителей далекого
будущего.  И ваша любовь, вначале безобразная,  потом прекрасная, совершенно
преобразила вас, и вы уже совсем не то, что были раньше...
     Ваше  замужество?  Оно,   скорее,  явилось  попыткой  уснуть,  проспать
мучительный остаток жизни,  когда вы  поняли,  что призрачный Митя,  уже  не
принадлежащий  ни к какому  времени, не  может быть вашим мужем,  супругом в
обыденном смысле  этого слова. А ведь  до  этого  вам  казалось, что, если б
можно было, вы согласились бы  держать у себя  в комнате гроб  с телом  Мити
-- лишь  бы  оставался  он  недоступным тлену.  На самом же  деле, когда
воскресший  Митя явился к вам -- живехонький, во плоти, моргающий своими
акутинскими глазками, -- вы не вынесли испытания высшей любовью и, вновь
пожелав низшей,  отослали Митю путешествовать по  прошлому, а  сами смиренно
вышли  замуж  за  строителя  Житинева.  Теперь  же,  после  его  смерти,  вы
вознамерились  уединиться здесь и  ждать  возвращения Мити. Но на  горизонте
появился  новый   парус  одинокий  --  Державин  Кузьма  Иванович...  Вы
покраснели, вы смущены, ах, не трясите  сердито головой,  я ведь все  видел,
стоя за сараем,  я имел возможность  наблюдать за вами,  пока вы сами еще не
видели  меня.  А знаете ли вы, Лилиана Борисовна,  как много можно угадать в
человеке, подсмотрев его тайно, в ту минуту, когда он уверен,  что его никто
не видит? Какими  глазами вы смотрели на этого человека... Я хотел бы, чтобы
на меня хоть когда-нибудь так посмотрела  женщина...  Но сказать ли вам, чем
все это у вас кончится? Предрекаю, пророчу, да, у меня дар ясновидения.
     А кончится вот чем.  Вы, разумеется, постепенно приручите этого чудака,
одинокого  бобыля,  и  он станет бывать у вас  все  чаще.  И  однажды летним
вечером  после  чая  да  рюмочки  вы  настолько славно с ним поговорите, что
сумеете убедить его в необходимости совсем остаться у вас.
     Посмущавшись, повздыхав, Кузьма  Иванович промолвит; "А что,  понимаешь
ли... Старость  не за горами,  это  ты права, Лилиана  Борисовна",  -- и
полезет  из-за стола. Он скроется вот за этой занавеской, сядет  там на вашу
кровать, и вы услышите стук брошенного на пол сапога. Волнуясь и трепеща, вы
разденетесь вот здесь, бросите платье на этот стул  и, шлепая босыми ногами,
тоже пройдете за занавеску. Но именно с этого мгновения вам откроются всякие
неожиданные стороны в  сущности Кузьмы  Ивановича Державина,  о  которых  вы
сейчас и не догадываетесь. Во-первых, вы не увидите за занавескою ни  самого
Кузьмы  Ивановича,  ни  его сапог,  которые,  как вы слышали, он  с грохотом
сбросил с ног.  Ни столяра, значит, и ни его обуви -- а только раскрытые
в  полумглу  вечера  створки  окна  и  далекое  обручальное  кольцо  месяца,
наполовину выставленное из-за  лиловой длинной  тучки. Вся вспыхнув, вы тоже
броситесь  в  одной  рубахе  к  окну,  вмиг  перемахнете через  подоконник и
окажетесь в росистой траве, среди трелей ночных лягушек. И тут увидите,  как
вон за  тем  забором, по тому  бугорочку мчится  длинноухий заяц, прижимая к
груди сапоги.  Увы,  Лилиана  Борисовна,  предмет  вашего  нового  увлечения
окажется обыкновенным робким зайцем, которого не  так-то  легко  настигнуть,
ибо  у  него длинные и резвые ноги...  Вот какое  приключение ожидает  вас в
недалеком будущем, уважаемая Лилиана Борисовна...
     Так закончил мой посетитель свое пророчество, и надо сказать, что оно в
точности сбылось -- и сапоги были, и лягушачье  пение за окном, и лишь о
тумане он ничего  не сказал, о  низком  вечернем тумане,  который стлался за
огородами, и убегающий от меня  Кузьма Иванович то и дело с  головою нырял в
этот туман, подбирая, видимо, оброненную на бегу обувку... Я вернулась тогда
в избу,  обогнув ее со  стороны  двора, где был запасной вход через дровяной
сарай (вход в дом с улицы был  заперт изнутри), босые ноги мои были мокры от
росы  и  горели  от ожогов  невидимой в  темноте крапивы.  И,  потирая  свои
бесславные  жгучие раны,  я  сидела  в темноте  избы на  кровати, смеялась и
плакала и вспоминала пророчество белки.
     Мой  давний  гость  был прав.  Да, я не должна  была забывать  Митю. Не
должна, по  крайней мере, пытаться делать это вопреки велению своего сердца.
А оно  повелевало  мне принять то,  о чем  говорил  ...ий: вечное  ожидание,
готовность  Пенелопы; предпочтение вдовьего отшельничества всему остальному;
спокойное устремление к великому молчанию, которым обычно завершаются ночные
жалобы  одиноких вдов. Гость меня учил:  не пытайся уйти от самого страшного
своего  поражения,  не  скрывай его  ни перед  людьми, ни перед самим собою.
Знай, что все самые великие твои поражения достойны  лишь мимолетной улыбки,
когда ты  сможешь вспомнить о них  у рубежей этого бытия. И  хотя  тебе пока
неведомо,  сможешь  или не  сможешь  вспоминать  о былом, оказавшись  по  ту
сторону,  но тебе дана возможность сейчас, пока жива, мысленно перейти через
роковой мост, оглянуться назад и  тихо улыбнуться всем своим прошлым ужасам,
тревогам, страхам и проклятьям.  Не  забывай Митю, наставлял меня ...ий, жди
его возвращения и,  спокойно храня  верность одному из  самых лучших  людей,
постепенно сама станешь  человеком, освободишься от всего звериного. А когда
это  произойдет -- незримо для  всего  мира,  безо всякого  постороннего
свидетельства, -- ты достигнешь своей  цели и сможешь быть всегда вместе
с тем, кого ты любила великой любовью.
     И  я  тогда  не  знала,  сидя  в  темноте на кровати  и потирая пальцем
крапивные ожоги на ногах, что именно таким путем -- через  пронзительную
телесную боль и плотскую  маету, водворяется в нас духовность  и  происходит
очеловечивание. Впоследствии  я  испытала  еще  немало  боли  и  маеты, пока
однажды не поняла, что таким образом  угнетается мой родной зверь, в котором
сижу я  со  своей  душою. И  освободиться  я могла, подобно Красной Шапочке,
только тогда, когда  разрежут  чрево бедному зверю.  А  он  усердно,  жадно,
тревожно и ежедневно заботился о насыщении, искал убежища, ложился  отдыхать
и неотвратимо старел, понуро двигаясь к смерти.
     Я  нечаянно  обрезала палец, когда чистила морковь, полоснула  ножом по
пальцу -- и это  было одной из самых незначительных моих попыток вскрыть
оболочку зверя и выйти вон. В другой раз я несла на спине полмешка картошки,
споткнулась  о порог и  упала, налетела лицом на край  ведра, рассекла лоб и
скулу, и хлынувшая кровь залила мне глаз, залепила ресницы. Я лежала на полу
рядом с горкой упавшего  мешка, ведро откатилось в сторону  и почти  исчезло
под кроватью, я охала и  плакала, зажимая рану рукою,  и  мне было  горько и
ужасно подумать,  что я одна  осталась под старость, и кровь налипла к щеке,
словно  мокрая  тряпка. Нет,  никогда зверь  не  бывает  одинок,  как бывает
человек,  и если зверь нечаянно  рассечет морду о ветку или камень, ему и  в
голову  не  придет   мысль  о   надвигающейся  старости.  Это  оно,   сугубо
человеческое, на  миг выглянув  из  пореза кровавой  раны,  могло в  тусклом
отблеске  ведерного  дна,  еле  видимого  в  темноте  под  кроватью,  узреть
чудовищный зрак враждебного  бытия.  Я плакала,  размазывая по лицу кровь  и
слезы, и яростно  спорила с давнишним  своим  посетителем,  который призывал
когда-то меня  изгонять из себя зверя и оставлять то