никто из
нас, почти никто не встречает  в  свое время того, кто был бы нас достоин...
Таких  не  бывает,  что ли? Нет,  не  приходят к  нам принцы,  и время  наше
пролетает напрасно. Но все,  о чем я думаю, тебе непонятно, Акутин, но ты уж
извини, мне двадцать семь лет, я давно прошла  через тот возраст, когда ждут
от жизни принцев..."
     Учительница внимательно смотрела на Митю, сидя на  стуле,  мы с ним оба
сироты,  а в  детском сиротстве  все  настолько похоже,  что  сироты  разных
народов  и времен  составляют единое братство, в кругу  которого нет тайны у
одного перед другими. Мы все знаем, что может получить тот или иной наш брат
от  внешнего мира  и что  чувствует сиротское настороженное сердце в  минуту
опасности или  нечаянной радости... Словом,  мы все знаем друг о  друге,  да
только  нам  знать этого  не  хочется. Поэтому в  огромном  нашем  мире один
сирота,  увидев другого, сразу распознает его, подойдет, хлопнет товарища по
плечу  да  молча уйдет  дальше и  не  оглянется  --  мы  не  любим своих
воспоминаний.  Когда  человек  мал,  ребенок  еще, ему дороже всего  чувство
безопасности,  которое  исходит  обычно  от   взрослого  человека,  готового
положить свой  живот ради  ребенка,  -- и эту готовность последний сразу
научается распознавать своим безошибочным  чутьем. Учительница  же, глядя на
него  сумрачными, непонятными, вовсе не добрыми глазами,  постепенно вгоняла
Акутина  в  тоску. Он изредка поднимал  голову  и  робко взглядывал на  нее,
тотчас же отводя глаза в сторону от распаленного розового женского лица.
     После  того достопамятного  дняучительницапринялась действовать. Теперь
все рисунки  Акутин должен был  показывать ей.  Это уже выглядело  как некое
принуждение.  Она разбирала  рисунки  и наставляла  его  -- может  быть,
наставления  были и полезны  для развития способностей мальчика, но душа его
смущалась  все  больше, и  порою рисовать ему вовсе  не хотелось. У  него, к
сожалению,  не  было  моей  беличьей  проницательности,  иначе  он  сразу бы
распознал, что за зверь одарил его своим вниманием.
     Теперь часто бывало, что, специально освобожденный для рисования --
благодаря  хлопотам учительницы,  --  Акутин  делал  вид,  что уходит  с
альбомом на  Оку, а  сам кружным путем  пробирался в захламленный сарай, где
стоял верстак, утонувший в сугробах  курчавой стружки, а  в углу на кирпичах
покоился  остов  небольшой  автомашины без  колес, с разобранным  мотором. К
стене был приставлен новый  гроб, так  и  не использованный  по  назначению,
сделанный старым  детдомовским столяром  Февралевым, который недавно  умер и
был почему-то похоронен не в этой домовине собственного изготовления. Акутин
употребил гробовой ящик с  большой пользой:  поставил  за  верстаком,  набил
стружками  и устроил мягкое  ложе. В  сарай никто не наведывался,  испытывая
страх перед этим неиспользованным гробом, и никому в голову не пришло как-то
избавиться от него. Так  и оставался  сарай местом мистическим, детдомовской
публикою  тщательно избегаемым,  и  Акутин  был  вполне  доволен, что  нашел
убежище,  где  чувствовал  себя  вдалеке  от посягательств  учительницы, все
настойчивее говорившей о его способностях. Но она выследила его....
     Итак, выследила  она Акутина, который вкусно похрапывал в гробу столяра
Февралева. Дело было весною, в пору таяния снегов и томительных дней первого
тепла, когда так и тянет на дрему и  ленивый покой, голова сама  клонится во
хмелю новой  весны. Учительница сухо зашуршала стружками и присела  на  край
гроба, в  котором Акутин возлежал,  словно некий аскет, с молитвами на устах
ожидающий смерти.
     -- Ну и что ты хочешь этим доказать? -- спросила учительница, с
чьей  гладко  причесанной,  черной  головы соскользнула  назад,  к  затылку,
пуховая шаль тонкой вязки.
     Акутин, ничего не желавший доказать, обошелся в ответ молчанием и хотел
встать из гроба, но учительница  протянула руку, толкнула его в грудь, молча
повелевая  ему  лежать,  --  и он послушно лег обратно,  невольно закрыв
глаза, ибо сквозь распахнутую настежь дверь влетел луч солнца, просек надвое
полутьму сарая  и ударил  ему в лицо.  Было  странным ощущение теплого луча,
-- будто волнующий знак  снаружи, из мира, где все правильно,  хорошо, в
мир  заблуждений,  печали  и  смутной  вины  мальчика.  Он  после  хмельного
весеннего сна  вдруг  ощутил  такую новизну  восприятия, что  даже нетесаная
балка над  головою,  шуршащие  стружки  вокруг, солнечный  свет  и  красивая
учительница, промелькнувшая перед глазами, казались  ему  никогда  раньше не
виданными причудливыми реалиями ему неизвестной действительности.
     Не мешайте мне летать  -- я лечу,  лечу над синей водою озера! Дует
ветер,  он меня  сносит к дальнему берегу, на лету клонит,  опрокидывая вниз
головою,  и  я  вижу  близко, возле самого лица,  небольшие  волны,  частые,
разрываемые на пенистые клочки и такие сочно-синие, что, кажется, выпачкаешь
руку, если окунешь ее в воду; ветер подбрасывает меня, вновь переворачивает,
и  я  теперь вижу одно  лишь  небо да сосны,  вершины  которых запутались  в
ослепительной  вате  пушистых  облаков. И  мне не надо  рисовать эти  сосны,
облака и волны.  Я могу просто протянуть вперед  руку и пальцем обозначить в
небе контур  сосны. Или взять  соломинку потоньше и нарисовать прямо на воде
все  извилины и  паутинные пряди  солнца внутри  волны. Зачем  мне бумага  и
карандаш, который надй без конца затачивать?
     --  ...Никаких  преимуществ  перед другими,  понимаешь ты или  нет?
-- говорила Лилиана  Борисовна. -- Тебе все придется делать  самому.
Работать во сто раз  больше других.  Одного таланта мало, надо  еще приучить
себя к работе. Только тогда, Митя, ты добьешься успеха в жизни...
     Я не возражал ей,  но только  лишь потому, что не слышал ее  дальнейшей
речи.  В  раскрытой  двери  сарая  показался  белый   венчик  волос  старика
Февралева, он  кивнул  мне  и  затем,  словно вытаскивая сеть из  реки, стал
перебирать руками и  по воздуху подтягивать мое  размягчившееся  существо  к
себе.   В  ящике  на  стружках   я  оставил  другое,   подменное,  существо,
бесчувственное, как колода, но об этой подмене учительница не подозревала. А
старик Февралев, отнеся меня под мышкой за сарай, поставил на ноги и хлопнул
по спине. Но я сосредоточил все свое внимание не на этом дружеском хлопке, а
на  том быстром, резком, нетерпеливом прикосновении  узкой руки учительницы,
которое запомнила моя юная безмятежная грудь. Лилиана толкнула меня, чтобы я
остался  лежать и чтобы в  таком беспомощном положении, должно быть,  полнее
ощутил свой стыд и глубже проникся раскаянием. Но я  коварным образом сбежал
от ее нотаций и вместе  с  веселым призраком  столяра  отправился к  Оке. Мы
сбежали по широкому скату берега к  воде, и там, скрывшись  в кустах, старик
долго шевелил зелеными верхушками ивняка, затем появился передо мной,  держа
в  руках два  дырявых  ведра,  -- сегодня,  значит,  полетим  на дырявых
ведрах, такова новая придумка Февралева.
     "Никогда  ничего  не  рисуй,  понятно? -- учит  он  меня,  когда мы
перелетаем через Оку, далее в одно мгновенье проносимся над курчавым зеленым
руном сплошного леса  и оказываемся в зените озерной синевы, и края круглого
озера, словно обведенная кистью кайма, впитали непроницаемость темной ночной
синевы.  --  Не  срисовывай,  ибо  все  будет  ложно, все  не то.  Зачем
рисовать,  если все уже есть на свете и это гораздо красивее, чем ты сможешь
нарисовать?"
     "Ладно. Но ты можешь сказать мне, для кого ты гроб сделал?"
     "Я,  во-первых,   не  один,  а  два  гроба  сделал.  В   одном  меня  и
похоронили..."
     "Ну, а другой кому?"
     "Во-вторых, я тебе не скажу кому... Может быть, тебе?"
     "Я маленький, он мне по росту не подходит".
     "Небось вырастешь".
     И я не хочу вырастать. Грудь моя помнит прикосновение женской руки, и в
груди зреет  отчаянный крик  горя и протеста. Мы с  Февралевым летим, каждый
стоя одной ногою в  ведре, наклонившись вперед под  крутым углом к горизонту
-- и машем, машем руками, как крыльями. Я настолько явно понимаю правоту
старика, уговаривающего меня не рисовать... свободной ногой  я размахиваю и,
загребая ею воздух, меняю направление полета.  Куда сегодня летим, я еще  не
знаю, но, как и всегда, я прилечу неукоснительно на то же место...
     --  Да скажи ты  мне,  ради  бога,  что  с тобою произошло, Акутин?
-- переходит учительница на  ласковый, участливый тон.  -- Случилось
что-нибудь? Обидел кто? Заболел или новость плохую узнал? Что случилось?
     --  Ничего,  Лилиана  Борисовна,   --  отвечаю  я  и,  стряхнув
наваждение,  выскакиваю из гробового  ящика.  -- Ничего  не случилось, а
просто мне не хочется больше рисовать.
     -- Боже мой, Акутин, что ты такое говоришь, -- всплескивает она
руками,  --  опомнись!  У  тебя  выдающиеся   способности,   выдающиеся,
понимаешь?  Я  тоже в детстве рисовала,  в изостудию ходила, хотела  даже  в
училище поступать... Но я ни у кого не видела таких рисунков.
     -- Ну и что? -- отвечаю, и синее озеро, до которого удалось все
же долететь мне,  еще раз мелькнуло перед  глазами. -- Я не  хочу больше
рисовать.
     -- Почему же? Какая причина?..
     -- Неохота, -- сказал я то, что было самой подлинной причиной и
правдой.
     Вот именно, было неохота: брать карандаш, проводить по бумаге штрихи, в
то время  как мир существовал, шелестящий миллиардами листьев леса,  и нигде
не  было того  синего озера,  куда он каждый  раз  устремлялся  и в  котором
скрылась  мать,  привидевшаяся  в  ярком  сне.   Об  этом  озере  Акутин  не
рассказывал  никому,  кроме   меня  и   призрачного  Февралева,  навещавшего
детдомовского  художника в старом  сарае  в  пору, когда с гулом  и  хрустом
ломались  льды на реке,  а  высокое небо обмирало в  нежной дымке,  словно в
ожидании звонкого  клика прилетных журавлей. Акутпн, лежа в  ничейном гробу,
предавался воспоминаниям о матери, а коснулась его груди рука чужой женщины,
вернее, когтистая лапка хорька-вампира...
     Сколько же опасностей нависает над человеческим  талантом, стоит только
появиться ему на  свет! Вот  взять тоску и  безразличие, идущее  от  раннего
познания  двусмысленности  законов  нашего бытия.  Родившись  в душе, дьявол
сомнения  уже  не уйдет, а  будет  лишь расти  и укрепляться.  Подтачиваемый
изнутри   этим  сомнением,   способный  человек   потеряет   всякое  желание
шевелиться, а тут еще  окажется  рядом  этакая  беспокойная,  требовательная
Лилиана  Борисовна...  Акутину  было  бы   так  больно  и  тяжело  допускать
кого-нибудь к миру своих  грез,  приближающих к нему загробное существование
матери... по своему юному возрасту  он и думать о  серьезном  не мог, только
грустить и, в силу своего скрытного  характера, лелеять свою  едкую грусть в
молчании и  одиночестве.  Но рядом некая тетка трещит и трещит  о выдающихся
способностях...
     Собственно,  вроде бы и добра желает такая учительница юному таланту, и
печется о  нем, и заботится, и ведет умные беседы,  а  в результате  все  ее
действия  сводятся  к  тому  лишь,  чтобы обескровить  этот  талант. Таковы,
наверное,  все эти  неистовые жрицы,  жаждущие послужить гению, эти женщины,
готовые быть верными подругами великих художников.  Впрочем, тебе ли, белка,
судить о женщинах?  Предоставь вести рассказ самому  Акутину;  а может быть,
пусть расскажет  сама  виновница всех  его несчастий? Ей бы лучше всего  это
удалось -- при  условии, конечно,  что она  не будет лгать да увиливать,
дабы обелить себя.
     Ну  что ж, постараюсь  не лгать,  так и быть, --  к тому же,  чтобы
"обелить себя", мне и нужно  именно не лгать. И  я не хочу, чтобы хвостастая
белка  пыталась  рассудить  мою  беду и  боль  своими  крошечными мозгами...
Расскажу сама, попытаюсь изобразить внятным хаос и  убедительным абсурд моих
непостижимых желаний.  Белка ушла вверх по стволу сосны и скрылась в  густой
хвое, но  оттуда, припав к ветке и замерев на ней, будет внимательно следить
за  мною.  А  бедный Митя время  от  времени  будет  поправлять  меня  своим
глуховатым нерешительным голосом.

     Я решила увезти с собой  Акутина. Срок моей отработки  после  окончания
института закончился,  и я могла вернуться  домой, в Подмосковье. Два  года,
которые проработала я в детдоме, будут теперь лишь предметом  моих невеселых
воспоминаний.
     С самого  начала я  поняла,  что, несмотря на всю мою  решимость хорошо
исполнять  свой долг,  я  полюбить свою работу не  в силах. Меня коробило от
вида стриженых  девочек,  их  убогих  казенных  нарядов,  от ранней  детской
грубости и казенной обстановки сиротского приюта.
     Я мучилась страшно,  не могла дождаться, когда  придет  летний  отпуск.
Жила я  одна,  занимала  комнату  во флигеле, питалась  в  столовой детдома.
Однажды приехали  навестить меня подруга  с  мужем,  они  случайно оказались
недалеко  от меня в санатории.  Я повела их кормить  в столовую,  а там наши
дежурные  девочки, официантки и посудомойки, подняли форменный скандал, мол,
корми всяких дармоедов, посуду за ними убирай -- и  так далее. Мне стало
так стыдно перед своими гостями, что я заплакала -- впервые за все время
работы в детском доме.
     Не знаю, как бы  я выдержала эти  два года, если бы не открыла Акутина.
Что  его  рисунки  очень  талантливы  -- каждому было понятно с  первого
взгляда. Исполненные  тонко заточенным  карандашиком -- это, собственно,
были не  рисунки, а  запечатленные  движения. Он  рисовал ветер!  Гнущий над
песчаным берегом гибкие лозы тальника. Раскачивающий высокие тополя.  Ветер,
трепавший зеленые ажурные одежды плакучих берез. Ветер на водах беспокойной,
широкой  Оки.  Бег облаков в  тревожный  ветреный  день,  полный бесконечных
перемен света  и тени. Скольжение лунного змея  в сонной воде ночной реки...
Все это могло, оказывается, быть передано с  могучим  чувством достоверности
при  помощи простого карандашика! Ах, Акутин! Я не могу знать, почему именно
ему такой дар, но я могу увидеть, распознать и верно служить этому.
     Окончание  школы  у  него совпало  с  завершением  срока моей  работы в
детском доме, и я уговорила начальство отпустить Акутина  со  мною в Москву.
Правда,  последнюю  весну  он  совсем   перестал  работать,  что-то   с  ним
происходило,  однако я надеялась,  что крутая перемена  жизни, путешествие и
добрая обстановка помогут ему  выбраться из уныния и замкнутости, охвативших
его. Июнем  я  повезла  его в  поезде, затем на электричке  к  подмосковному
дачному  поселку  В-ке,  где был  мой  дом.  Я  не могу сказать, чтобы  Митя
проявлял бурную радость.
     И хотя это так  и было и я действительно ничуть не радовался совместной
поездке с нудной Лилианой, я уже понимал, какие огромные перемены происходят
в моей жизни. Мою душу переворачивало от волнения, что я скоро ступлю своими
ногами на  перрон Москвы, увижу Кремль...  Москву-реку... Третьяковку.  Ведь
все это я знал только по книгам да рассказам Лилианы.
     В  поезде  случилось  одно  происшествие,  странно  сблизившее  нас   с
Акутиным.   Какой-то   здоровенный   мужик,   бурильщик,   после   посещения
вагона-ресторана впал в невразумительное, угрюмое состояние, снял рубаху и в
одной  майке, пьяно икая,  сел  напротив меня,  долго разглядывал мои ноги и
затем вдруг молча схватил меня за руку. Я попыталась вырваться, но не тут-то
было.
     А  я в это время сидел рядом со  своей учительницей, оглянулся на нее и
увидел,  как   покраснело  ее  лицо,  исказился  красивый  рот,  выдавая  то
незаметное посторонним напряжение, с которым она пыталась вырвать свою белую
узкую  руку из смуглой лапы мускулистого бурильщика.  Во мне  замерло сердце
--  от внезапной ненависти и  прилива гнева. Я впервые почувствовал, как
это говорят, зверя  в себе, с силой вцепился  в запястье бурильщика и  отвел
его руку; он  выпустил Лилиану, рванулся,  хлюпнул сырой подмышкой и, скрипя
зубами, уставился мне в глаза  тяжелейшим неподвижным взглядом. Я,  все  еще
держа его за толстое  запястье, не смог вынести этого взгляда и опустил свои
глаза  --  не  было  во  мне столько  ненависти,  чтобы  в  равной  мере
противостоять  тому тяжкому чувству, которым были полны свинцовые очи  моего
противника.
     А я  обмерла  в  страхе, подумав,  что  мой  юный  заступник испугался,
показал свой  испуг  и  тем  самым дал пьяному  идиоту  возможность  обрести
уверенность    для    дальнейшего    хамства.    Корявое    лицо    матерого
мужиканаглазахпоменялоцвет,из благодушно-красного, пылающего стало тусклым и
серым, как мыло.
     Я выпустил его руку, все во мне  замерло, и  то, что ощетинилось было в
моей груди,  подобно зверю, -- чувство неистовой мужской ревности --
вмиг исчезло, будто юркнув в какую-то нору. И с опустошенным сердцем, совсем
одинокий,  я смиренно сидел  перед нарастающей глыбой непостижимой для  меня
злобы. Я не могу сказать, что струсил, ибо то спокойствие,  с которым я ждал
дальнейших  событий,  было  полно  печали  --  в этом мире я, пока  жив,
обречен  испытывать скорбь  перед  злобой,  но не  страх. Моя учительница  с
тревогой следила за нами,  я сидел неподвижно,  погруженный в  пронзительную
свою  печаль, и  рядом опадало,  испуская  горячий, зловонный дух,  чудовище
ненависти,  постепенно  превращаясь в обыкновенного пьяного мужика в  майке,
который пыхтел от напора распирающих винных паров.  И учительница,  прикусив
перекосившуюся  нижнюю  губу, смотрела  на меня почти с  насмешкой, но, надо
сказать, вполне дружелюбной.
     Я смотрела  на бедного  Акутина с удивлением, растроганная  тем, что он
из-за  меня  осмелился  наложить  руку на  этого пьяного  зверя. Мне никогда
раньше не  приходилось задумываться, как мальчик  относится  ко мне, и вдруг
самым неожиданным образом выяснилось, что есть в  нем чувство и внимание  ко
мне... хочется ему защитить меня, слабую женщину...
     Это  послужило  началом  --  с  незначительного  дорожного  случая,
обойденного  в  дальнейшем обоюдным  молчанием,  мы  вдруг  осознали  тайную
сложность наших отношений.  Но  слишком была велика разница, человеческая, и
дистанция времен, прожитых каждым, едва ли была преодолима,  чтобы один  мог
сердцем  довериться   другому.  Мои  душевные  силы,  вернее,  моя  душевная
слабость, замкнутость мальчика,  который любил свидания  с матерью во сне  и
утешался дружбой с призраком столяра Февралева, не находили ни подспорья, ни
противодействия в страстной  смятенности женщины,  старше меня  почти  в два
раза. Мы общность свою  оба воспринимаем как  необходимость, которая, --
непонятно, -- была ли нам дорога или тягостна? Чего же мы хотели один от
другого?  Разве  не того  ли,  чего  желает  блуждающий  в потемках,  --
случайной опоры  на  невидимой дороге?  Мы  ехали  в  одном  поезде, в одном
направлении, но в разных временах шли  наши пути. Словно  облако и его тень,
нас  разделяло некое  пространство, и соединиться мы не могли,  --  лишь
двигаться в  одну сторону.  Две надежды,  столь не схожие и по природе своей
такие разные, путеводили нами в этой дороге.
     Чего   хотелось   мне,   семнадцатилетнему   юнцу,   круглому   сироте,
детдомовскому  воспитаннику? Я  хотел, чтобы первая моя жизнь, вся состоящая
из неискупленной печали, вскоре кончилась и началась бы другая, непохожая на
прежнюю. Это желание обрести совершенно новую судьбу было настолько сильным,
что я согласился поехать вместе с Лилианой, чье бледное лицо,  темные глаза,
сильное женское тело были бесконечно чужды мне, а ее пристрастное внимание к
моим  рисовальным способностям стесняло,  томило и отпугивало. Я не понимал,
что ей до моего рисования, видел,  как я  сам для нее почти ничего не значу:
столь же безразлично, как и к другим детдомовским своим ученикам, относилась
она и ко мне, но рисунки мои хватала и разглядывала с жадным вниманием.
     В его рисунках я видела искупление  мерз