курса. Их уже  нет, каждого одолела злая судьба --
последним пал Жора Азнаурян, прошитый автоматной очередью в уличном бою. Его
направили к  маклеру по  делам  репатриации  армянских граждан  на родину, а
маклер отправил  своего клиента в  Иран, где  вскоре вспыхнула мусульманская
революция. Георгий  погиб, принятый повстанцами за  врага... И вот я остался
один из того списка. Как же теперь поступят  со мной? Каким  образом заговор
распорядится  относительно  меня? Любимая,  я  хотел бы  сейчас  назвать вам
полное свое имя... Но чу! -- звериные вкрадчивые шаги приближаются.  Они
непременно придумают что-нибудь совершенно неожиданное...

     Один  из его новых друзей художник Литвягин  говорил: "Не было  другого
такого редактора,  уж  он-то все понимал в нашем  деле,  хотя почему-то и не
стал художником. А  мог  бы работать не хуже многих из нас, ведь рисовал  он
бесподобно, иногда так  поправлял чью-нибудь работу,  что только ахнуть,  но
сам никогда не пытался сделать плакат. И дома для себя тоже не работал, и на
этюды не  ходил.  Завел  собаку, сибирскую  лаечку,  много  возился  с  нею,
натаскивал  на  белок и  лосей,  и когда  псу исполнилось  года  три,  начал
выезжать  с ним куда-то, пропадать по нескольку дней. Но ружья не покупал, а
кто-то мне рассказывал, что ...ий безоружным травит в лесу кабанов.
     А в  последний  год, когда  издательство  наше  собирались объединить с
другим и  начались всяческие тревоги, кто усидит на месте да кто будет шефом
и кого куда передвинут -- в самую ответственную  пору ...ий вдруг запил.
До этого, надо сказать, он и капли в рот не брал, а тут как с непи сорвался.
Или  дома у него были нелады -- с женой  отношения  у  него  всегда были
странные, непонятные для меня, он вроде жалел Наталью и в то же время всегда
насмехался,  зло  иронизировал  над  ней,  обзывал коровой,  а она время  от
времени  поднимала бунт, запирала перед  его носом дверь и не пускала  домой
или сама уезжала с сыном в Свиблово к матери.
     Словом, не мое дело было разбираться  в их отношениях, и я ни о чем  не
расспрашивал ...ия.  Он начал устраивать пирушки у себя, в кабинете главного
художника, и  в комнате худредов. Петр Сергеевич Крапиво, который тогда  был
вместо заболевшего Кузанова, не раз предупреждал  ...ия, но тот  с улыбочкой
выслушивал Сергеича и давал ему слово больше  не грешить -- да куда там!
Дошло до того, что он в одиночестве напивался у себя в кабинете и засыпал на
письменном столе, а уборщица  никак  не могла войти, ключ-то у него торчал в
замке изнутри.
     Однажды, дело было на даче у Павла Шурана, они с ним заспорили о смысле
жизни,  словно  мальчишки.  Павел  --  он ведь  заядлый спорщик,  мог бы
профессию сделать из этого, да вот дал ему бог талант монументалиста, да еще
и  росту  под два метра  в  придачу, и силушку непомерную, голубые  глаза  с
прищуром и нос  сапожком --  нет,  лучше  бы ...ию не  затевать с Пашкой
Шураном спора.
     Началось с  того,  что  ...ий сболтнул самое  что ни на есть банальное:
"Скучно вы живете, друзья, а еще  называетесь художники. Соберетесь -- и
сразу водку пьете, о машинах разговариваете, о дачках. Для приличия  хотя бы
пять минут об искусстве поговорили".  На что  Павел  ответил: "А ты вроде бы
все и  знаешь?" -- "Что "все"?" --  "Как разговаривать и что делать,
чтобы скучно не  было?" -- "Нет,  не знаю, к  сожалению. Да  и знать  не
хочу.  И никто не знает".  На что  Шуран  делает вот такие глазики,  смотрит
сквозь щелочки  на противника и выталкивает  из  себя слова, как  булыжники,
--  по   одному,  увесисто  так:  "Сейчас...   когда...  человечество...
приближается...  к бессмысленному уничтожению самого себя..." -- и  тому
подобное, как  это  может наш Павел. "А  мне-то  что, -- отвечает ...ий,
-- я белка, не человек". --  "Что-о!  --  грозно  кричит  Шуран.
-- Самоустранение?!  Ты белка, а я зайчик, а он овечка... Мы не хищники,
значит, а потому и не  наша вина? А кто будет драться с хищниками?" И  понес
дальше, стуча кулаком  по  столу, аж стаканы повалились. Вот тут-то и сказал
...ий: "Не вижу в  этом  никакого смысла". --  "Как так?" -- "А  так
--  хотя  бы  и водородная  бомба,  не  страшно".  --  "Как  это  не
страшно?!" -- "А  очень  просто. Не страшно, и  все.  Для каждого живого
существа  его  смерть и  есть водородная бомба.  И так  как этого  все равно
никому не  миновать -- чего  же  тут  особенно  страшиться?" -- "Ну,
подобное  рассуждение  действительно  не  может  позволить  себе  нормальный
человек..."  -- "Тебе  же  было и сказано: я белка!"  -- "А если  ты
белка, то нечего сидеть  среди людей. Лезь  на дерево!"  --  "Что ж,  ты
прав, пожалуй..." И не успели мы опомниться, ...ий хватает со стола бутылку,
прямо из окна терраски лезет  на липу,  -- растет там  у Шурана  на даче
громадная липа, -- лезет, значит, на самую  ее верхотуру, и там, стоя на
суку и ни  за что не держась, выпивает из горлышка, а в  бутылке водки  было
больше половины. Мы, значит, высунулись из окна и смотрели  на него, пикнуть
не смея. Вот так он и развлекался...
     Вдруг  узнаю,  что  он  купил ружье, и,  должен  вам признаться, сердце
почуяло  неладное. А тут еще приезжал ко мне  в мастерскую со своим ружьем и
просит показать мое, была у меня старенькая тулка, еще отцовская. Наши ружья
оказались  одного калибра,  ...ий осмотрел  все  мое охотничье  снаряжение и
попросил дать ему желтые патроны. Ох, в душе у меня сразу заныло, зачем тебе
мои патроны,  говорю, мог бы и в  магазине купить, а не грабить товарища. Он
рассмеялся и  отвечает,  что у него есть  патроны лиловые, жуткого цвета, их
даже неприятно, мол,  в руки брать,  а вот желтые  ему  нравятся, по крайней
мере,  желтый патрон не  оскорбляет  его  эстетического чувства.  Он  обещал
вернуть  столько же  штук из своих запасов, сколько возьмет у меня, но  я не
дал ему".
     Литвягин,  добрая душа,  не дал  мне  патронов, это  был  замечательный
художник,  видный  плакатист,  толстовец, запрещавший  жене делать  аборты и
наживший с нею восемь человек детей, ну  да мы с тобою, Валдай,  обойдемся и
без желтых  патронов,  отправимся в осенний октябрьский лес без ружья, как и
раньше.
     К чему  нам ружье, братец? Поставив перед  собою зеркало, увижу я  рыло
оборотня, а я его ненавижу, и  от этой ненависти не спасет  меня ни жена, ни
любимый ребенок, и мы с тобою, Валдай, уходим от них все дальше...
     Лес туманно  голубеет  за желтым полем, я, нагнувшись, спускаю собаку с
поводка, она срывается с места и весело скачет по  жнивью, далеко выбрасывая
прямые,  замечательно   свитые   из  сухожилий   и  мускулов  лапы,   затем,
остановившись на всем скаку, вдруг с озабоченным видом горбится, приседая, и
мельком,  искоса, бросает в мою  сторону  взгляд, исполненный необыкновенной
важности. Ах, братец, не  будь столь серьезен, не придавай большого значения
своим насущным делам, веселись  и  развлекайся, веселись и развлекайся, а  я
тем временем  наведаюсь в Австралию, к другу, но его уже нет там, он уехал в
Персию, он в Тегеране, где вспыхнула мусульманская революция, которая прошла
у всего мира на глазах по экранам  телевизоров.  И я вижу, как трое лохматых
парней с искаженными гневом лицами настигают моего друга и расстреливают его
из автоматов, и он падает у решетчатой ограды какого-то парка.  Ты все такой
же, шепчет мой друг, все такой же осторожный и  подозрительный, нет, отвечаю
ему сквозь слезы,  я презираю  свою осторожность и мне  стала ненавистна моя
подозрительность.
     Ко  мне,  мой верный  Валдай!  Хвост бубликом, шерсть белая, как чистый
снег, что скоро выпадет  и прикроет наши невидимые,  остро пахнущие следы на
этом пожухлом  грустном поле. Ты совершенный и прекрасный зверь, не ведающий
сомнения! Ровно сложив  передние  лапки, с прыжка  бросаешься на  соломенный
шорох в стерне, мышкуешь. Играй и веселись,  мой пес, я вижу сон, прекрасный
сон, называемый жизнью, я один из тех,  кто видел это желтое поле в октябре,
его  сизую дымчатую  глубину, где дремали под  скучающими  тучами  недвижные
стога, огороженные пряслами.
     Четыре  лошади --  три гнедых  и одна белая -- брели по жухлому
жнивью,  поматывая  головами,  и мой  играющий пес издали  облаял их, словно
громко приветствуя и спрашивая, куда они идут. Неужели им не грустно, как  и
этим  недолговечным  тучам,  брести  предначертанными  путями  божественного
сновидения? Неужели  и  мне,  внезапно захваченному  пронзительно-синим, как
щель неба меж тучами, и неотвратимым, как острый нож, приставленный к горлу,
чувством жизни, -- мне так и  не решить  про себя,  куда и зачем идти по
зеленым туманным узорам отросшей отавы? О, пристанище последней печали моей,
Русь,  огражденная  синим  забором  лесов,  пусти в  теплую  избу  одинокого
странника с белой собакой.
     Пустынно осеннее поле. Край молодой сосновой посадки выходит на него, и
возглавляет это воинство густорунных хвойных дерев  купа березок в золоте, в
тихом шелесте,  -- словно белые козы  впереди длинного неспешного  стада
зеленых овнов.
     Лес уж совсем  рядом, за мостом через неширокую речку с чугунной водою.
Я  поворачиваю  к  этому  мосту  и,  подойдя  к  одинокой  калине,  красной,
сверкающей, утяжеленной тесными гроздьями ягод, вижу возникающего из воздуха
человека.  Он стоит  посреди  глиняной дороги, глубоко  выбитой  тракторными
колесами, странно машет поднятой рукою, словно дирижирует невидимым хором. И
я сначала думаю, что  это, вероятно,  пастух, но, подойдя ближе, узнаю  Митю
Акутина, и  ничуть не удивляюсь, что  именно его  повстречал я в этот день и
час моей жизни, в преддверии леса.
     Здравствуй,  сказал ему, вижу, что работаешь,  пишешь  в  воздухе  свои
картины; решил, значит, калину ягодную изобразить. Митя спросил, не прерывая
работы,  куда  иду, и я с улыбкою ответил, глядя  на  него,  что  иду искать
своего  ангела, на что Митя тоже  улыбнулся и  спросил:  нет, на самом деле,
куда направился? И в этом вопросе звучало уже понимание, знание моего ответа
и одновременно братское сочувствие тому, что постигло меня.
     Я иду искать Кешу Лупетина, сказал я, ты не знаешь, должно быть, что он
жил в этой  деревне, сошел с ума, как и его матушка, а прошлой весною ушел в
лес  и больше  не вернулся,  его последний раз видели двое фотохудожников на
островке, который  образовался посреди леса, когда река разлилась, как море,
и затопила весь лес.  На том островке было  штук  сто зайцев, -- помнишь
деда Мазая и зайцев? -- и наш картофельный  президент одиноко возвышался
среди длинноухих зайчишек. Он отказался сесть в лодку к  фотографам, а когда
они,  оповестив народ в соседней деревне,  снова  вернулись на двух лодках к
острову, там  метались  одни  зверьки,  а безумца  не  оказалось.  Он  исчез
бесследно, словно  в воду канул, или улетел на крыльях, или сел на бревно  и
уплыл вниз по течению.
     Я не могу больше, Митя! Я всех вас растерял, утратил на этом свете, вот
и  ты  исчез,  растворился в воздухе, я снова один  на дороге. Ни  семья, ни
долгая безопасная и сытая жизнь не утешила меня, и  я должен  скорее, скорее
прийти туда, куда направился со своею верной собакой.

     По-русски осень, как и женщина, зовется она -- это и есть  женщина,
выполнившая  все  свои  обеты  и  потому  спокойная  в  ясности  предзимнего
ожидания, синеглазая до боли,  пристальная во всех  своих затаенных чувствах
вдовы,  которая  вспоминает прошлое,  одиноко  ложась  в  холодную, пробитую
пушистым инеем постель.
     Вдова-осень собирала в  лесу грибы, набрала их полное лукошко и, выходя
на дорогу, у приречного болота увидела калину, всю усыпанную рубинами спелых
ягод. Она  пригнула  гибкую ветвь и, придерживая  ее,  стала рвать  обильные
кисти, украсила корзину грибов доспевшими калиновыми гроздьями.
     Шагая  по пустынной  лесной  дороге,  окутанной влажным паром утреннего
тумана  и  духом  зрелых  грибов,  у   поворота  она  увидела   человека   и
остановилась, приветливо глядя на него. Он тоже остановился, подойдя близко,
и сказал, словно обращаясь к самому себе, а не к ней; "Здравствуйте..."
     Она кивнула, не отвечая, ласково усмехнулась  и пошла, не  оглядываясь,
неся на мягком сгибе руки  лукошко с  грибами  и  алыми ягодами.  А  он чуть
поодаль  следовал  за  нею,  счастливый  созерцанием  той извечной  красоты,
которая осеняет  женщину,  когда она с корзиною  на руке,  повязанная  белым
платочком, идет под высокими деревьями леса.
     Осень-вдова привела  его  к  возвышенному месту, где земля  была укрыта
серым  мхом и меж столбами сосен было чисто, как в  опрятной  избе, и зелень
хвои казалась вымытой и пушистой в желтом тепле солнца.
     Из  кустов  упругими  прыжками  вынесся белый  пес  с серыми  ушами,  в
полумаске, разделенной по  середине светлой полоскою. Он подбежал к хозяину,
прямо  и мужественно  посмотрел  ему в лицо  карими  глазами,  покачал круто
завитым хвостом и, улыбнувшись по-собачьи, снова умчался в кусты.
     И человек быстро пошел за ним  меж бронзовыми соснами... Остановился на
минуту, достал из кармана и надел очки,  затем пронзительно свистнул, поджав
нижнюю губу, -- и скрылся в кустах.
     А  вдова-осень вышла к тому месту,  где  поперек дорожки лежала упавшая
береза, наломала сухих веток и разложила костер. Она  сидела на белом стволе
палого дерева и смотрела в огонь. Бледное, прозрачное пламя металось, словно
флаг на ветру, и  ей так  хотелось увидеть знаменосца, который донес древний
жар до  нее и бросил  ей в  лицо теплые  струи  трепетных  лучей.  Она могла
спокойно посидеть и отдохнуть, потому что корзина  ее была  полна добротными
грибами, алые  кисти  дозревшей  на  утреннем  заморозке  калины украшали ее
грибной  сбор, и звание человеческое ей было --  вдова, и на  земле, где
она нашла грибы и ягоды, стояла теплая осень.
     Уже  давно начала  густо,  неотвратимо осыпаться золотая листва  берез,
багряная   --   осин,   червонно-тусклая   --   дубов,   и    дохнул
холод-первенец.  Сухо прошел сентябрь  -- слава богу, обошлось без серых
нерадостных дождей, этих вдовьих осенних слез.
     А сегодня в холодной крови  предзимней  зари заискрился, заиграл ровный
иней  --  над  лесом,  обшитым  ледяным  бисером,  прошелся, алый вздрог
бесшумного  пожара. С  этого  и  начался  день  --  тот  самый,  который
единствен  во  времени и  которому нет повторения  в  вечности. Пусть  летят
листья  с деревьев  и,  еще  не  коснувшись  земли,  станут  принадлежностью
далекого  прошлого  --  синюю толщу  неба насквозь пронзает  сегодняшний
животрепещущий луч солнца.
     ...Потеря таланта  --  это как утрата доброты и радости... Нет, это
ни  с чем  не  сравнимая мука. Раньше он думал: как можно потерять талант? А
теперь  он думал: как можно после этого жить? Наверное, можно жить,  потеряв
ноги, глаза или руки... Можно жить, наверное, потеряв семью, любимую, родной
дом. Но как жить, если ты потерял талант? Это равносильно тому, как потерять
разом все: руки, ноги, глаза, язык, любимую, отчий дом, запахи жизни, --
и при этой мысли он заплакал. Он никогда и не предполагал, что, подчинившись
инстинкту белки  и сохранив  свою жизнь, потеряет нечто  такое, что окажется
для него намного, намного милее жизни. Ах, что жизнь,  плакал он,  маленький
ребенок, которого тащит за руку многоопытная старуха, ведь все равно  утащит
туда, куда ей захочется.
     В  тяжкую  минуту подобных  размышлений однажды  его посетил  Филин. Он
бесшумно влетел в открытую форточку кухни, где ...ий сидел одиноко, уставясь
глазами на темную пивную бутылку. Филин опустился на стол возле этой бутылки
и, превратившись в крошечного человека, одетого в длинное клетчатое пальто с
широкими плечами,  стал  расхаживать  по  столешнице  взад-вперед.  Чтобы не
мешать  его прогулке, ...ий переставил бутылку на подоконник. Филин предстал
коренастым мужчиной, очень похожим на Наполеона Бонапарта.
     -- Лес меня послал к тебе, сынок, -- молвил он первое и потупил
голову  в  глубоком  размышлении.  --  Наш  зеленый  Лес...  Ты   хочешь
вернуться, сынок? Тебе же здесь плохо, мы знаем.
     -- Пожалуй, я все равно не захочу вернуться... никогда, -- тихо
ответил ...ий.
     --  Но люди не  лучше нас,  -- сказал  Филин  и, сцепив руки за
спиной,  вновь пошел  разгуливать  по  столу.  --  Они  нас  всех  хотят
уничтожить или превратить в рабов... Мы должны насмерть стоять перед ними...
насмерть! За нашу свободу,  за наш зеленый Лес! Неужели ты, сынок, не будешь
с нами в этой борьбе?
     -- Не буду, -- окончательно решил ...ий, именно в эту  минуту и
решил: звериное все долой, хочу быть человеком.
     -- Но ты хоть знаешь, ради  чего принимать такое  страшное решение?
Ты не забыл, сынок, что в Лесу жила твоя мать-белка?
     -- Я все забыл ради одной мысли... нет, не мысли,  а моего желания.
Нет, это больше, чем желание... Это я не знаю как назвать... Словом, я в лес
уже не могу вернуться.
     -- Тогда, сынок,  тебе нужно  честно  рассчитаться  с нами.  Честно
рассчитаться.
     -- Каким образом?
     -- Ты должен убить белку. Всего лишь одну белку убить -- и все,
ты свободен от нас. Этим самым ты  как бы поставишь собственноручную подпись
на своем отречении...
     Филин взмахнул  коротенькими руками,  которые  вмиг покрылись пушистыми
перьями, подпрыгнул и поджал ножки, которые стали когтистыми лапами,  --
и юркнул в форточку без единого звука, без слова прощания.

     По  верхним пролетам березового леса спешила рыженькая, еще не успевшая
выкунеть молодая белка. Она легко бежала, следуя извивами оцепеневших старых
сучьев и гибкими висячими  мостиками  молодых  веток, невинное прикосновение
которых  друг к  дружке  было  исполнено  нежности,  любопытства  и прелести
детской игры.
     Белке  весело  было вторгаться  в тишину  замерших березовых  толп, что
изумленно  взирали  друг  на  друга  блестящими  глазами  округлых  почек...
Вызывать  среди  деревьев  смятение  своими  ловкими,  цепкими  прыжками  и,
перелетая  с  ветки на  ветку,  оставлять позади  себя  пространную  дорожку
возмущенного испуга  (успокоение ветвей наступало не сразу)!  Радуясь своему
легкому бегу,  невесомому  перелету  со  ствола на  ствол,  белка постепенно
приближалась к той окраине  березового леска, куда  влекла правящая зверьком
роковая воля.
     Внезапно  сильный сухой треск раздался где-то внизу, чуть левее и сзади
воздушной  беличьей тропы, и в тот же миг что-то белоснежное,  продолговатое
мелькнуло  на ковровой  стлани  листвы  и  унеслось  в  сторону,  но  тотчас
вернулось, закружилось  под изумленной белкою --  и  вверх гулко  ударил
собачий  лай.  Отрывистые звуки этого лая  возносились к ней частым набатным
грохотом  и   взрывались  в  ее  испуганно  встопорщенных  ушах,  увенчанных
кисточками.
     Свесившись с ветки, султаном вздыбив хвост,  белка испуганно взирала на
рьяного  громадного  зверя,  белое  чудовище,  которое  металось  внизу  под
деревом,  обегало  ствол  по кругу,  не  сводя лютеющих  безмерной  угрозой,
огненных  глаз с нее. И белка совершенно потерялась, сжалась  в комочек пред
этой непостижимой  яростью,  зеленым  огнем  полыхающей  в  раскосых  глазах
чудовища.  Поэтому  она  не  услышала,  как  приблизился  человек,  -- и
внезапно увидела его внизу,  под деревом. Собака  отбежала по другую сторону
ствола,  и  человек, подобно  ей,  поднял голову,  уставясь  темными глазами
вверх.
     Минуту  белка и человек смотрели не  отрываясь друг другу в  глаза,  и,
словно все выяснив этим пристальным взглядом, человек протянул  руку, взялся
за  ствол  березки и несильно потряс ее. Покачнувшись,  белка крепче впилась
коготками в тонкий сук, на котором сидела, но последовал еще толчок, и  еще,
вершинка деревца зашаталась,  словно в бурю,  вмиг окуталась желтой  стайкой
сорванных листьев.  Белка  стронулась,  скакнула  на соседнее дерево, быстро
пробежала комочком рыжего пламени по извилинам наклонной ве