тви, перепрыгнула
на  густые,  провислые  пряди  стоящей рядом  березы, чуть не  сорвалась, но
удержалась, вцепившись в длинный березовый шнур одной лапкой, перехватилась,
взбросила  налитое  ужасом тельце вверх, к  надежному  суку, побежала дальше
-- неотвратимой  воздушной дорогою к тому дереву, тонкоствольной березе,
стоящей на краю рощи.
     Вот она снова замерла  в нерешительности,  прижавшись грудью к зеленому
стволу  осины,  через  плечо  оглянулась  вниз, на  землю,  где,  неотступно
преследуя,  метался белый  зверь  с  розовой,  пылкой,  дымящейся  пастью  и
следовал беззвучный, страшный человек,  внимательно  глядя  вверх. Затрещали
две сороки  где-то  невдалеке:  будет убийство!  убийство! На  крик  сорочий
свернула пробиравшаяся по синеве неба  ворона, подлетела к одинокой сосне и,
всплеснув растрепанными крыльями, села на ее верхнюю крестовнику. "Кр-ровь!"
--  крикнула  она,  широко  разинув  клюв. И  белка, услышав ее  хриплый
безжалостный голос, в тоске безнадежности, с недоуменным отчаянием в  сердце
прыгнула с осины  на ту самую  березку,  долгую  в своем  юном устремлении к
голубому небу.
     И  подошедший  человек  толкнул  ее,  потряс  сильно я  неистово. Белка
сорвалась,  пала  вниз  мохнатым  безвольным  комочком,  протянула  лапки  с
выставленными  коготками  навстречу  пролетающей  ветке,  но ветвь испуганно
отпрянула назад. Зверек  с  писком низвергся  дальше  и, пролетев все  яруса
спасительных ветвей, обычно надежных, готовых упруго подставить  себя бодрой
игре его жизни,  а сейчас коварно  предавших,  --  широко распахнул  все
четыре лапки, словно крылья, распушил хвост и мягко  сверзился на лиственный
подстил  леса.  Метнулся  к  ближнему  дереву  --  но  голова  чудовища,
огромная,  как  туча, мгновенно  зависла  над ним,  дохнув ураганом горячего
смрада,  и зверек упал на спину и стал биться с чудовищем, чьи клыки, словно
павшие с неба белые молнии, сверкали вверху.
     Пушистая, с мягким серебристым брюшком, белка выставляла навстречу этим
молниям свои маленькие зубы, --  ярость, проснувшаяся в минуту последней
битвы, вся собралась на остриях этих обнаженных зубов. Затем был миг чего-то
непонятного, недоступного усилиям битвы и гневного сопротивления -- было
ощущение какого-то упущения, не  замеченного вначале, того самого, с чего  и
началось  _это_:  удар  по  поясу, не удар  даже,  а мгновенное отсекновение
половины тела вместе с  ее болью и всеми движениями, помогавшими в отчаянной
борьбе  за  жизнь.  И  уж как бы  не  стало  половины  сил  борения,  --
оставались передние  лапы  и  зубы, которые  намертво,  словно  цепями, были
прикованы к  тяжелой, неподвижной половине  погибшего тела. Оставшаяся часть
вдруг удачно повела себя, и острые резцы  белки глубоко  впились в переносье
чудовища, в мягкую и беззащитную  плоть.  Раздался  жалобный визг громадного
врага, он отскочил, и  белка,  волоча ненужный уже, но неотторжимый кровавый
мешочек,  бывший  когда-то  ее телом,  подползла к дереву и медленно,  очень
медленно  полезла вверх  по  стволу,  подтягиваясь  передними малопослушными
лапами.
     Пока  пес  тряс  головою и  тер лапами нос,  словно  пытаясь  соскрести
вонзившуюся туда  боль,  рыжий зверек  успел заползти  по  стволу на высоту,
недоступную собачьим  прыжкам,  и замер, не  в силах двинуться  дальше.  Мир
тускнел  в  его  глазах  и  постепенно терял лазурную  лучистость  неба. Все
вокруг,  -- тускнеющее,  как пепел, --  оказалось не так уж дорого и
бесценно,  каким виделось раньше. Зверек остановился, дивясь про  себя тому,
чего это он с такою настойчивой силою цепляется  коготками за шершавый ствол
и старается вскарабкаться по нему выше.
     И только тут он увидел человека, -- тот стоял совсем рядом и мог бы
дотянуться до  зверька руками. И взгляды  их  опять встретились, и снова они
долго смотрели друг другу в глаза. "Убийство! Они убили  его, убили!" --
кричали  тем временем сороки. Ворона  на  сосне сгорбилась, хлопнула себя по
боку крылом и гаркнула: "Кровь!" И хрипло рассмеялась: ха-ха-ха!
     ...Зачем же я убил ее, думал человек, глядя в круглые -- без боли и
ужаса,  но  бесконечно  усталые,  тускнеющие  глаза  белки.  Для  чего  было
совершено  это?  Она  еще  жива,  но ничего уже  не поправить, подумал далее
человек, ясно осознавая  каждое мгновение совершаемого им  рокового шага. Он
словно выпил прохладный глоток  яда,  и теперь  в корнях его волос  закололо
тысячью  игл смерти, в глазах яркий  осенний мир стал тускнеть, обретая цвет
серого пепла. Он  ясно вспомнил, что первым ласковым  приветом от этого мира
был для него взгляд белки,  которая  спустилась с дерева и весело посмотрела
ему в глаза, когда он, беспомощный  младенец, лежал в  лесу  рядом с мертвой
матерью.
     Что же произошло со мною, думал  человек,  глядя  теперь  на  безмолвно
умирающую белку; ее хватка была все  еще настолько сильна, что позволяла ей,
почти мертвой, висеть на дереве, вцепившись в его ствол острыми коготками.
     И вот  он  берет  с земли  сухую серую палку.  Подходит совсем близко к
стволу  дерева,  на  котором  замер,  цепенея в  предсмертной истоме,  рыжий
зверек.  Охотничий  пес  поощрительно  смотрит  на  хозяина, далеко  вывалив
содрогающийся и влажный, как внутренности, розовый язык.
     Сороки кричат: "Сейчас, вот сейчас!" Ворона хрипит: "Скорей, каналья!"
     И он поднимает дубину,  замахивается  на белку, которая  устало, сквозь
смертную пелену, смотрит  на него его собственными глазами, и  обрушивает на
себя,  на  свою  маленькую  голову с торчащими ушами-кисточками,  совершенно
лживый, без следа мужественной прямоты и решительности, преступный удар.
     После, минуту спустя, когда Валдай возится, припадая  к земле, с жалким
комочком того, что было раньше белкой,  некто стоит и думает о годах детской
чистоты и безгрешности с большим сомнением: а были они?

     Судьба! Что ж заставило меня стать таким? Я узнал на своем лице гнусное
шевеление кривой улыбки Каина перед  вопрошающим Господом:  "Где Авель, брат
твой?" -- лживой улыбки Адамова первенца, рожденного праматерью людей. И
с этой миною на лице я должен был, оказывается, возродиться человеком?
     Мой пес  принес и  бросил мне  под ноги тушку белки, вымокшую во  влаге
смерти. Честный пес с достоинством и мужественным покоем посмотрел мне прямо
в глаза и затем отвернулся. Он выполнил свое предназначение. Не оглядываясь,
пошел он от меня  прочь, уныло сгорбившись и развалив в стороны свои  острые
уши. Его хвост, обычно туго свитый кольцом, совершенно развился и обвис, как
волчье полено. На бугорке перед оврагом он остановился и, повернув голову, в
последний раз посмотрел на меня --  с  глубокой болью во взгляде, но без
упрека. Вместо славной охотничьей судьбы, достойной его, хозяин уготовил ему
судьбу каинова  пса,  слуги  убийцы.  Все  это высказал  он  своим горестным
недолгим взглядом и затем исчез, ушел от меня навсегда.
     А  я  остался   стоять  над  истерзанной   белкой  --  и  дрожащая,
кисленькая, полуживая радость начала подниматься в моей душе: "наконец-то...
наконец я все же стал человеком".

ЭПИЛОГ

     Напрасны были все упования того, кто раньше называл себя белкой, --
ведь  он  совершил  то,  чего  тайно  ждал от  него  заговор,  к  чему его и
подталкивал,  о  чем заранее знал. И  наш  бедный оборотень, столь  отважно,
беззаветно  устремившийсякчеловеческому  совершенству,  стал  жертвой  самой
древней уловки. Совершилось  дело,  тщательно обдуманное,  втайне  решенное,
-- мало с чем сравнимое по степени вероломства и насилия над собственной
природой. В результате же всего он и впрямь вроде бы стал человеком, то есть
полностью  утратил  свою  способность мгновенного перевоплощения  и  никогда
больше не превращался в белку. И просуществовал долгие годы тихим кабинетным
работником, вечно  встревоженным чиновником невысокого  ранга, которым  дома
помыкали жена и подросший сын.
     И  эта  крошечная история не стоила бы даже нашего  упоминания, если  б
белка  походя,  в развитии своей пространной исповеди перед несуществовавшей
возлюбленной  "(конкретная личность,  возможно, и существовала,  но  была ли
любовь? мог ли по-настоящему полюбить маленький лесной зверек?), -- если
бы она не затронула некоторых важных вопросов.
     Первый касается неоднократных  повторений белки  о  так  называемых  им
"подлинных людях"  --  в  этих  словах можно  без  труда усмотреть некое
незыблемоепредставлениеомогуществе, универсальности и высоком предназначении
разумных  земных  существ из породы гомо сапиенс,  к  которым  относится или
относился и каждый  из нас. Откуда  же у маленького зверька, смотревшего  на
нас  завистливыми   глазами,  могла  быть  такая   спокойная  и   незыблемая
уверенность  в высоком нашем совершенстве,  когда речь шла о самых сложных и
опасных временах?  По равнинным  болотам и  зеленым лесам планеты  пробегали
зловещие  огоньки.  Словно  огромная   пороховая  бочка,  опутанная  пыльной
паутиной, наша Земля,  вся  в  лохмотьях своей хищной  истории,  неслась  по
пустырям Вселенной,  и крошечные оборотни ползали,  прыгали,  бегали по ней,
нешуточно  играя с  огнем,  сатанея  от  могущества все более  совершенных и
ужасных  видов  оружия  уничтожения,  придумываемого   для  них,  увы,  теми
"подлинными людьми", которых столь высоко возносила белка...

     Никому  не  было  даже  известно, состоится ли данная  сиюминутная наша
встреча,  когда  МЫ  благодаря  белке  слили  наши  голоса  в  гармоническом
единстве.
     И если на  самом деле в  это мгновение происходит с нами чудо духовного
слияния, то слава белке, верно угадавшей своей лесной душою истинную природу
человека! Значит, МЫ были, есть и будем.
     Каждый из нас связан  с  белкой тем  единством, которое возникает между
музыкой и композитором -- наши  голоса были вызваны к звучанию особенным
духовным усилием скромного  оборотня,  и  начало,  повелевшее  сердцу  белки
сделать  это усилие, было сродни творческому вдохновению  сочинителя музыки.
Да,  мы  связаны с  белкой,  как  мелодии,  гармонии и способы  контрапункта
связаны с их творцом, -- но бывает и  так,  что музыкальное произведение
как бы начинает жить само по себе, отделившись от бренной жизни создателя и,
словно  независимое   живое  существо,  совершает  по  времени  свое  долгое
путешествие.
     Вот и другая важнейшая тема,  которой невзначай коснулась белка в своих
неистовых метаниях.  Она  вызвала  нас из молчаливого небытия, дала  каждому
голос и тем  самым, еще  не догадываясь о  своем  могуществе,  даровала  нам
бессмертие.  Оно  заключается не в том, что каждый из нашего великого  сонма
длил бы свое унылое и бессмысленное существование без конца,  а в том,  что,
благодаря  перевоплощениям белки,  безвестное маленькое "я" каждого  из  нас
перешло,  в  МЫ,  содинивишись  в сей  миг с великим  множеством других "я",
-- и в каких  бы разных  веках и  эпохах ни были рассеяны МЫ, миг нашего
перехода в бессмертное состояние всегда будет длиться в настоящем времени.
     Наше братство никем  не  исчислено -- и  неважно,  сколько нас было
вначале,  а важно  то,  сколько  нас  будет впоследствии,  когда только МЫ и
останемся на  Земле. Среди  скорбных  и  темных  от  горестей  лиц,  одиноко
блуждавших  в  толпах  оборотней,  пробужденных   теплой  сыростью  истории,
мелькнуло серьезное,  молодое лицо Спасителя, окруженного дюжиной запыленных
учеников, и Сын Человеческий, как он  называл  себя, вынужден был с  помощью
разных чудес доказывать правоту добра. Между тем не умеющих убивать  убивали
те,   которые  умели  убивать,  и  казалось,  что  полное  наше  истребление
неминуемо. _Но что МЫ видим сейчас вокруг себя? Отвечайте -- что видим?_
     Земная доля многих из нас оказалсь поистине печальна, но  еще печальней
была  судьба белки, открывшей для себя  "подлинных  людей", однако  к ним не
принадлежавшей. Ее странная история мало чем  похожа на наши. Но разве среди
людей нет таких, чья промелькнувшая, словно сновидение,  жизнь  не содержала
бы  в себе  неудачной первой любви,  измены своему призванию ради житейского
благополучия,  безрадостного  семейного одра,  пронзительной  ностальгии  по
безвозвратному прошлому? И все же каждому из нас -- слава творцу! --
не пришлось созерцать собственное самоубийство!
     Жалобы и стоны отзвучали,  содрогания паутиныжизни  прекратились, и  то
самое,  что  белка называла заговором  зверей, с жабьим аппетитом проглотило
мошку ее судьбы и не  поперхнулось даже. Он хотел  раскрыть мировой  заговор
оборотней, спасти человеческую репутацию от навета и клеветы, а между тем не
смог  понять,  что заговор таится в  нем  самом,  как и в каждом человеке, и
никто  из нас не смог в одиночку справиться с этим заговором, так же как и с
процессом собственного старения.
     Нас было немало, пробужденных  беличьей волей,  получивших  каждый свой
образ и голос,  -- он вызывал нас  из небытия, словно  маг-волшебник. Но
что-то случилось,  волшебник  наш утратил свое могущество и власть -- он
больше не вызывал нас из небытия своей магией перевоплощения.
     Плоский человек  пробирается в  толпе по  городской  площади  и на ходу
грызет вполне круглое яблоко. Маленькую красавицу уносит в когтях ворон, она
в глубоком обмороке.
     Это была  крохотная жена художника  Шурана,  которую  он нашел  однажды
осенью  в цветочном горшке, у себя на даче. Она  ему  сказала, что  согласна
выйти  за него замуж, раз он настаивает, но  с одним условием: пусть он даст
ей отдельную  комнату и  никогда  ни в коем случае  не подглядывает  за нею.
Иначе он  ее  потеряет.  Шуран  долго  выполнял  это  условие,  но  однажды,
неожиданно вернувшись из Гжеля,  где  был в командировке, он приехал на дачу
поздно ночью  и увидел свет в  окне  комнаты, где жила его  малютка-жена, не
выдержал,  подкрался  к  окну  и  заглянул.  Он  увидел, что на  столе стоит
кукольная   кровать   жены,  а   она  сама  --  вернее,  вполне  обычных
человеческих размеров женщина, весьма легко одетая -- сидит  за столом и
с грустным лицом о чем-то думает. Не помня себя от радости, Шуран ворвался в
дом и, счастливый без меры, поступил с нею так, как обычно поступают мужчины
с любимой  женщиной. Она, казалось, тоже была счастлива,  но, перед  тем как
уснуть,  Шуран  услышал ее тихий шепот:  "Почему ты не потерпел еще немного?
Ах, через месяц я  стала  бы обычной  женщиной,  а теперь ты все  испортил".
-- "Ничего  не испортил, --  сонно  возражал ей  Шуран.  -- Ты и
теперь обычная женщина, уверяю тебя, миленькая..." -- "Миленький, --
отвечала  она,  -- в  этом-то и  страшная твоя ошибка". -- "В  чем?"
-- "В  том,  что ты считаешь свою  маленькую  женушку обычной женщиной".
-- "Но это же как раз и прекрасно!" -- воскликнул художник и в ту же
минуту уснул. А наутро ворон унес его жену.
     Плоский человек, сидя  в опасном положении -- ногами  к воде --
на  парапете Москвы-реки, бездумно  смотрит в  серую  гладкую воду и изредка
бесчувственно  плюет в  нее. К  нему  приближается некий  рыболов-спортсмен,
устраивается рядом,  закидывает крючок с наживкой и косится на соседа --
но не видит его и думает: "Мне показалось, что здесь сидит человек, небритый
тип  какой-то; однако я, видимо, ошибся".  А  плоский  человек между  тем  с
мертвой тоскою взирает на воду, в ту пустоту и бездонность, что опрокинулась
под ногами и видит отражение пролетающего ворона, в когтях которого вроде бы
висит кукла с длинными волосами; но  эта кукла вдруг приходит  в движение  и
кричит  отчаянным голосом:  "Помогите!" Но совершенно  безучастным  остается
плоский  человек:  не  шелохнувшись,  провожает  он взглядом пролетающего  с
добычею  ворона  и  снова  лениво  плюет  в  воду.  Он  живет  всего в  двух
измерениях, и т а м нет места для волшебства и сказки; ему так тоскливо, что
хоть  вешайся,  но  он даже не осознает  того  состояния, в  котором  всегда
пребывает.
     Толстенький дельфин идет рано утром  по  Волхонке, мимоходом косится на
дверь кафе, которая распахнута и приперта шваброй,  -- теплый пар рвется
из  глубин заведения, низменный,  обжорный  дух.  "Я  не  желаю быть  модным
художником,  не  желаю  быть  преуспевающим,  сытым,  самодовольным,  --
говорит старичок-акварелист молодому
     Лупетину,   похожему  на  молодого   Петра   Первого,  --  богатым,
титулованным, широкоизвестным,  заваленным  заказами.  И  знаете  почему  не
желаю?  Не потому, что  не люблю  богатства  или известности, а  единственно
потому,  что  я больше  этого люблю  свое  дело. До  сих пор, мой дорогой, я
каждый  день  с  утра  волнуюсь  только одним:  сумею  я  сегодня  правильно
нарисовать дерево или написать облака в небе". Дельфин решил поесть, зашел в
кафе-пельменную и, постояв в небольшой очереди, взял салат из свежих огурцов
да  две  порции  горячих  пельменей.  И  уже много  лет  спустя после смерти
акварелиста Иннокентий Лупетин услышал его голос, произносящий слово в слово
то, что  однажды  было сказано  на  московской улице, а теперь прозвучало на
глухой  лесной  дороге, когда он вез  на  телеге березовые дрова. Дельфин же
впоследствии почему-то вспоминал то обычное московское утро, когда он поел в
кафе пельменей, испытывая глубокое плотоядное удовлетворение прожитым --
почти  счастье.  Никого,  разумеется, не было в лесу  ни впереди,  ни  сзади
Лупетина  --  из живых  существ только  лошадь отупело  брела, покачивая
крупом,  по  глубокой   колее,  уныло  кричала  кукушка,  толпились   темные
терпеливые деревья да осатанело звенели комары, а дельфин в это время гнался
по волнам Черного моря за косяком ставриды.

     Ах, эта  ностальгия по невозвратному прошлому, которое является для нас
милым домом, прародиной,  отчизной, -- она не дает покоя, жжет сердце не
только  во дни земные,  но  и в  тех  нескончаемых сумерках  вечного  бытия,
которое приходит вслед за кратким и незначительным мгновеньем жизни. Даже  в
сию  быстротекущую минуту, когда МЫ осознаем свое вселенское единение, когда
внезапно прозрели и  увидели, что каждый из нас -- одна  из мерцающих  в
небе  звезд,  даже  в  эту  минуту  душа  моя  вздрагивает от  прикосновения
прошлого, раскаленного, как восходящее над туманным лесом солнце, прекрасный
Ярило,  свет и блеск которого были истиной, утешением, ответом на все,  чего
жаждало коснуться мое неуемное любопытство. В минуту счастливого  созерцания
Вселенной человеческого духа, куда МЫ вступаем с гордо поднятыми головами, я
смотрю не в  вашу сторону,  мои  звездные братья,  а  назад,  в свою прошлую
окаянную жизнь.
     И вижу  там зареванную жену в домашнем халате,  слезы бегут, катятся по
круглым щекам,  все лицо ее, грудь и руки мокры  от слез,  и даже на бигуди,
которые  торчат на  ее  голове, я замечаю крупные капли...  "Что случилось?"
--  спрашиваю. "Белка убежала", -- отвечает и  показывает мне пустую
клетку,  дверка которой  широко открыта, и внутри неподвижно замерло беличье
колесо.
     "Она уже никогда  не  вернется, --  говорю  я  печально,  -- не
очень-то нравилось  ей жить  здесь".  -- "Это из-за  тебя, -- кричит
жена,  -- из-за твоей собаки она  убежала!" Нет,  не  понимала она,  что
никуда  не делась  белка  --  я стоял перед нею, смотрел на нее тусклыми
глазами мертвого зверька, а  она знай  вопила: "Развел тут  собак! А она  их
боится, она их ненавидит..." -- И так далее.
     Не вся Вселенная нужна  нам  для нашего  счастья, а всего  лишь то, что
сверкает,  горит внутри нашего одиночества как свет надежды и  веры.  Братья
звезды, нам хорошо на горних высях вечного разума. Взявшись за руки-лучи, мы
поднимаемся все выше и выше к прекрасным полям, где распускаются немеркнущие
цветы.
     Но почему душа так тоскует по земному дому? Или утраченная жизнь --
это и есть  родной  дом,  а вечные Елисейские поля  -- это  чужбина,  по
которой  нам путешествовать, печалясь и  тоскуя по  прошлому? Так вернись же
назад, иди туда