жар
которых постепенно остывает. Это был излет карнавала, его затухание к исходу
праздника  --  глубочайшая  печаль и спокойный  философический  трагизм,
готовность  принять  неизменный  переход  огня  в пепел,  рассеяние  жара  в
невнятной  тьме  подземелья.  В центре  картины был  намечен  эскалатор,  по
которому  спускалась   в  остывающую   полумглу  вереница  фигур,  все   еще
раскаленных     недавним      пламенем     карнавала.Картинапоражалакакой-то
нечеловеческой  внутренней  силой,  и  Георгий,  набравшись   духу,  решился
выступить против этой силы.
     -- Чего же все-таки я не понимаю? -- произнес он спокойно, но с
вызовом.
     --  Оставь,  Жора,  --  начал  я  примирительно.  --  Какое
значение имет название, если сама картина вот она, уже существует.
     --  Вы  оба не  понимаете  голоса  космоса,  --  молвил  Корней
Выпулков.
     -- Тогда объясни нам, -- попросил Георгий.
     -- Чего  тут объяснять? -- был ответ. --  Голос приходит из
космического пространства. Сиди и слушай его.
     -- А если  я сам  хочу мыслить,  без этого голоса?  -- возразил
Георгий.
     -- Ты? -- удивился Выпулков.
     -- Да, я.
     Я хоть  и ожидал, но  не  устерег этого мгновенья.  Корней стремительно
метнулся к Георгию,  схватил его за горло, и они оба рухнули через скамейку,
клубком  покатились  к  подножию мольберта.  Я заметался  возле них, пытаясь
растащить драчунов, но  мои усилия  были  равносильны  попытке предотвратить
крушение  поездов  в момент  их столкновения.  На  пол  со  звоном  полетели
бутылочки из-под скипидара, банки с кистями,  рухнул  столик  с  чайником  и
стаканами,  хрястнул  и  покосился мольберт  -- и  трехметровая  картина
свалилась на дерущихся, накрыла их и затанцевала сверху, а я  бегал  вокруг,
пытаясь  ее  приподнять, но,  прикрепленная  к  упавшему  мольберту, она  не
давалась  мне.  Я растерянно выпрямился, опустив  руки,  и  вдруг  увидел  в
громадном настенном зеркале себя, жалкого и напуганного, и приплясывающую на
полу картину... И  впервые  сверкнула в моей голове молния  догадки,  что  в
природе  человеческой  есть  что-то безнадежное.  Эта  мысль  увела  меня  в
сторону,  к  простенку,  где  стояло  кресло  с торчащей  из  дыр  волосяной
мочалкой, я уселся на него и стал созерцать кипящее поле боя.
     Подробности  его  были  скрыты  от меня упавшей картиной, и лишь из-под
одного  его  края  --  заметил я  -- вылетел на  пол комок  кровавых
соплей, а  вслед за этим два клока волос, в которых я узнал кудри Георгия. Я
сидел в кресле и смотрел в  настенное зеркало, в котором когда-то отражалась
пестрая  толпа раскрашенных  девок и  ночных  гостей  знаменитой  московской
Трубы, -- дом, который самовольно занял Корней Выпулков  под мастерскую,
был в старину дешевым блудилищем.
     Беда была даже не в том, что некогда в пространстве  этой самой комнаты
отдавалось и  бралось за деньги любовное тело женщины. Конечно, этого у нас,
у зверей, никогда не было и не могло быть, -- но продажу женщин и рабов,
оказалось, можно было со  временем  извести; однако страшнее гнусного позора
была в человеке его способность к  ненависти.  Самый лютый из нас, животных,
не  умел так стойко ненавидеть, как человек. И я, мечтая стать одним из вас,
моя дорогая,  вдруг почувствовал, что никогда не смогу сравняться с людьми в
этом  качестве.  Не  таилась  ли  здесь  безнадежность  моей  веры, молитвы,
устремлений?
     Господи, я не  узнавал  своего  сердечного  друга,  не  узнавал  больше
космического живописца, написавшего эту великолепную,  странную картину. Она
вся перекосилась, провисла и сейчас больше, чем когда-нибудь, была похожа на
то, что  на самом  деле  из  себя и  представляла:  куском  серой мешковины,
замазанной красками. Сброшенная  с высот на пол, в  пыль  и  позор,  красота
мгновенно  стала уродливой  и бессмысленной. Господи, вот  я  и  снова один,
совсем один перед тобою, что мне делать? Они же убьют друг друга.
     Между тем  гладиаторы выкатились из-под  картины и теперь  дрались  под
зеркалом, кряхтя, отфыркиваясь и отплевываясь, привставая  на колени и вновь
в обнимку  обрушиваясь на пол.  И тут  меня осенило, я  вскочил, выбежал  на
кухню, где  возле раковины всегда стояло ведро для втягивания воды ноздрями,
оно оказалось полнехонько, я схватил его, примчался в мастерскую и с великим
наслаждением вылил  всю воду  на  головы бойцов  -- благо,  как  раз эти
головы были тесно сближены, ибо космический живописец пытался забрать  в рот
ухо  противника с явным  намерением откусить его. Слава воде, усмирительнице
огня! Драчуны  распались и  отползли в разные стороны, вытирая  руками  свои
окровавленные физиономии.
     Они сидели по разным углам,  тяжело дыша и хлюпая разбитыми носами, а я
встал между ними и крикнул:
     -- Теперь бейте меня! Оба, разом, ну! Загрызите меня насмерть! Ведь
вы готовы снова сцепиться, словно псы. Разве  нельзя жить мирно, по-братски,
уважая друг друга?
     --  Нельзя,  --  сказал Георгий.  -- Нет,  можно,  конечно,
--  возразил  он  самому себе,  -- если  бы мы  все были без  глупых
предрассудков, если  бы  нас окружали  такие  же,  как  и мы,  свободные  от
космических премудростей, трезвые люди.  Нельзя думать, что хорошая, великая
мысль приходит в готовом виде со  стороны,  откуда-то, а  не рождается у нас
здесь, только здесь, -- громко начал стучать Георгий себя по лбу. --
Ведь кто такой Корней Выпулков? Это изменник, переметнувшийся от нас, людей,
к каким-то космическим хозяевам.  Он их послушный лакей. Он уже больше знать
нас не хочет. Он не хочет мучиться вместе с нами в поисках наших, блуждающих
истин. Он пишет замечательные картины, потому что талантлив, может быть, как
сам Микеланджело, но все портит  своими  дурацкими названиями.  Он  продался
дьяволу, поэтому я должен с ним драться.
     -- Давай-давай,  мальчик, подходи, я тебе  сделаю японское  каратэ,
-- оживился  Выпулков  и, повернувшись  к деревянной  полке,  на которой
стояли банки с красками, ударом ребра ладони переломил доску. Банки грохнули
на пол.
     --  Подождите минутку! -- попросил я.  -- Дайте мне сначала
уйти. Кажется,  я здесь  лишний.  Когда  дерутся  медведь  с  тигром,  белки
разбегаются и тихо сидят в своих гнездах. Так что позвольте мне уйти.
     Я схватил свой этюдник, выбежал  из мастерской и  по темному  коридору,
воняющему  волчьим логовом,  прошел к прихожей,  где  была  кромешная  тьма,
шипела вода, пробиваясь из  неисправного крана; я  толкнул тяжелую, прошлого
века, тихо ждущую конца дверь,  попал в другой  коридорчик,  с провалившимся
полом, -- и там был выход с косой дверью, которая не закрывалась, прочно
осев углом на землю.
     Когда я удалился  из комнаты,  противники  переглянулись,  и  Выпулков,
медленно опустив занесенную для смертельного удара руку, растерянно молвил:
     -- Чего это он?
     На что последовал ответ Георгия:
     -- Ненавидит всякое насилие.
     -- Боится?
     -- Нет. Слишком нежная душа. По ночам во сне плачет.
     -- Почему плачет?
     -- Наверное, оплакивает мировое зло, которое ему невмоготу терпеть.
     -- Бедный! Не получится из него космического художника.
     -- Боюсь, что вообще никакого не получится.
     -- А жаль. Он все понимает, не то что ты.
     -- Ну ладно, прощай. Пойду догоню его.
     --  Будь  здоров,  -- Выпулков  протянул  боевую руку,  которую
Георгий крепко пожал, и, захватив свой этюдник, быстро вышел вслед за мною.
     Когда он  догнал  меня на углу Трубной улицы  и Самотеки,  я спросил  у
него, замедлив шаги:
     -- Ты и вправду считаешь, что из меня не получится художник?
     -- С чего ты взял... -- смутился Георгий.
     -- Ведь я плачу по  ночам. И  я действительно не способен  понять и
переварить человеческое зло.  Понять и переварить. Хотя, должен  признаться,
белки тоже иногда таскают птичьи яйца из гнезд.
     -- Ну, извини,  дорогой,  за все.  Я этого  не  хотел. Он  ведь сам
первый начал.
     -- Черным мне  кажется иногда мир, Георгий. Деревья черными.  Люди.
Я, наверное, все-таки прирожденный график, а  не живописец. Во  мне нет  той
силы, которая должна быть у  живописцев.  Я не знаю, как мне дальше жить  на
свете, Георгий.
     -- Извини.  Ну, прошу  тебя! Я не  сдержался. Почему он тычет в нос
своим космосом? Разве мы для космоса должны работать, а не для людей?
     -- Когда я пытаюсь представить себе мать, мне всегда видится белка.
Приемные родители мои, -- я не видел их уже три года,  -- становятся
все более чужими для  меня. Возможно, придет  время, и я их забуду, хотя они
были ко мне всегда добры. Но я никогда  не забуду  белку, которая спустилась
ко мне по дереву, когда я лежал рядом с мертвой матерью в лесу...
     Я сегодня должен с тобою объясниться до конца, настала  такая минута. Я
чувствую, что и ты что-то скрываешь от меня, что-то самое главное в себе. Ну
так вот  и  объяснимся начистоту. Я должен тебе сказать,  что не могу,  не в
состоянии быть тебе надежным другом, как мне хотелось бы. Потому что я белка
и потому что мне так печально  на этом свете. С подобной печалью на сердце я
не  имею права даже на дружбу. Я не могу  и  не  хочу ни с кем делиться этой
печалью. Но ты за меня не  бойся, Георгий. Ведь я, если говорить всю правду,
никогда ничего не боюсь.  Я не могу, конечно, драться  так, как можешь ты, и
не научусь искусству ненависти, но  я знаю свою  тайную силу, которая выше и
могущественнее самой лютой ненависти. Я все сказал, что  хотел, а сделал это
потому, что чувствую: мы скоро расстанемся, и, кажется, навсегда.
     -- Ты угадал снова: да, я что-то скрывал от тебя. Но я этому больше
не  удивляюсь... А  скрывал  я  от тебя вот  что. У меня  родился  ребенок в
Австралии. Дочка. Я весь этот год  переписывался с  Евой, а тебе не говорил.
Не  знаю почему, вот  клянусь тебе, что не знаю, почему не хотел  показывать
тебе ее писем.
     -- А я знаю почему. Потому, что ты собираешься уехать туда, к ней.
     -- Уехать? Стать мужем миллионерши? На этот раз ты ошибаешься.
     -- Нет.
     -- Ошибаешься,  и сильно.  Неужели  ты  считаешь возможным, чтобы я
продал свою свободу за какие-то вонючие миллионы?
     -- Я не считаю, что это возможно. Но ты поедешь.
     -- А может быть, ты сам хочешь, чтобы я уехал?
     -- Нет.  Нет. Ведь там  тебя  ждет беда. Была бы моя. воля, я бы не
пустил тебя. Но все бесполезно. Уже есть где-то решение, я не знаю где.
     -- Голос из космоса? -- криво улыбнувшись, сказал Георгий.
     -- Скорее твой  собственный голос, которого ты  еще не  слышишь,  а
может быть, просто не хочешь слышать.
     -- Аминь! Именно: не хочу слышать, поэтому и не услышу.

     Наш драматический разговор  происходил весною, в марте, и прошло жаркое
московское лето,  настала осень, а пророчество белки все еще не  сбылось. За
это время случилось многое. Исчез  Кеша Лупетин, написал из деревни короткое
письмо, в котором сообщил, что по  семейным  обстоятельствам не может больше
вернуться в  училище.  Меня исключили  за "формализм", хотя официально  было
объявлено,  что за  академическую  неуспеваемость, я  ушел  из студенческого
общежития и перешел в рабочее, за городом, в поселке Кокошкино; мне  удалось
устроиться  в  трест  "Мосфундаментстрой"  разнорабочим.  Осенью  ко  мне  в
общежитие приехала Ева.
     А  я  в  это лето  был  на  Сахалине,  на каникулах  у  своих  приемных
родителей, которые соскучились по мне, принялись баловать меня, одели во все
новое с  ног  до головы, в  самое  лучшее,  что  только  нашлось в  районном
магазине: я усердно посещал танцы в клубе "Шахтер", аккуратно подстриженный,
в новеньком клетчатом костюме, при галстучке, а в хорошую погоду пропадал на
море, среди песчаных дюн, проросших цветущим шиповником. По ночам я часто не
спал, лежал в  постели и  слушал затейливый  дуэт Храповицкого, который пели
носами  мои  добрейшие  бухгалтер  и  бухгалтерша,  им скоро  на заслуженную
пенсию, так  почему бы и не похрапеть всласть со  спокойной,  умиротворенной
душою. Я представил, как приемная мать наводит в доме порядок, моет, чистит,
протирает  --  и так  каждый  день,  каждый день с молитвенным усердием.
Зачем?  Бессонными  ночами,  пребывая  в  ясном  сознании,  с  незамутненной
головою, я  думал о своей подлинной матери-белке, о друзьях -- Лупетине,
Георгии, о Мите Акутине, который нелепо погиб совсем молодым, о  миллионерше
Еве, которая своего  не упустит (о,  такая не упустит!), хотя  манеры  у нее
мягкие, женственные, и  на вид  кажется обыкновенной девчонкой с веснушками,
каких тысячи  в  Москве, --  одевается специально  так, чтобы  выглядеть
подобной девчонкой.
     Да,  мне  белка не  раз говорил, что в глазах Евы он  читает  спокойную
уверенность  львицы,  которая  полагает,  что в  любой  момент  может  тобою
пообедать, но  не  делает  этого, потому  что  сыта,  --  и  ее  умиляет
собственное великодушие...  Я  этого не увидел  в ее глазах,  когда  однажды
вечером она появилась в дверях  кокошкинского общежития, на  пороге комнаты,
где  я   жил.  Кроме  меня  в   комнате  жили  еще  три  парня,  все  разных
национальностей: татарин Сигбатуллин, чуваш Никонов, рязанец Толя  Маркушин.
Никонов  спал, остальные были на  танцах, я лежал  на своей кровати и  читал
"Волшебную  гору"  Томаса  Манна.  Появление  Евы  в  комнате  было столь же
невероятным и малоубедительным, как возникновение покойника на спиритическом
сеансе, описанном в  романе,  я  отложил  книгу  на  тумбочку  и, краем  уха
прислушиваясь  к  радиоле,  звучащей  на  улице, на  танцевальной  площадке,
недоверчиво  смотрел  поверх босых  ног на  призрак  моей тоски и  заметил с
удивлением, что пальцы на ногах у  меня шевелятся сами по себе, без  всякого
на то моего соизволения.
     Нет, отрицать подлинность ее любви к Георгию  было бы просто  нелепо, я
никогда и не  сомневался в ее чувствах к нему, но я  сам был  зверь, а  наше
дело  такое: люблю  -- значит,  хочу  съесть. Например, в глазах  серого
Лобана, который,  оказывается,  еще не сдох  и  недавно,  когда я,  навестив
своего сахалинского учителя по рисованию, возвращался через пустырь, кинулся
за мною следом и гнал, как бывало давным-давно, меня до самых сараев, --
в желтых глазах громадного пса была такая яростная любовь ко мне, что я чуть
было не бросился добровольно ему в зубы. Я не хочу приписывать австралийской
вдове качеств, каких у нее вовсе не  было  --  вероломства,  жестокости,
беспощадности, -- наоборот, должен  сказать, что Ева  произвела  на меня
чрезвычайно приятное впечатление, и я  вполне  мог  понять Георгия,  что  он
сумасшедшим образом  влюбился  в эту львицу, на которой в  результате долгой
селекционной  работы наросла  шелковая  шерстка. И  все  дело было именно  в
породе, которая сохраняется под любой кожей; Ева была  львиной породы, и это
немедленно  учуял  австралийский  мультимиллионер,  ныне  покойный,  поэтому
женился на ней, это было ясно и мне, но только не Георгию.
     Я встретил эту жещину, которая ничем особенным не отличалась  от прочих
женщин,  но была матерью моего ребенка, -- встретил, царственно полулежа
на общежитской койке,  шевеля пальцами босых ног. И как это  надлежит делать
насмерть  влюбленным  женщинам,  она  бросилась на колени  и припала  к этим
ногам, которые,  на мое счастье, были чисто вымыты. Проснулся другой  жилец,
несколько  придурковатый  Никонов,  и, спросонку  не  разобрав, утро  то или
вечер, спутав сумеречную полумглу за окном с неотвратимым  рассветом  нового
дня, полным для него славных надежд и  трудового энтузиазма, Никонов вскочил
и, протирая слипшиеся глаза, в одном солдатском исподнем помчался в уборную,
которая находилась во дворе.  А надо сказать, что парень как демобилизовался
осенью, так с тех пор не менял своего  нижнего  белья, и рубаха у лентяя под
мышками была порвана, а просторные кальсоны зияли дырою на самом ироническом
месте. На  улице,  уже при возвращении  назад,  Никонов  был оглушен  громом
грянувшей музыки, он встрепенулся и понял, что идут танцы, значит, не раннее
утро сейчас, а еще вечер, и, выходит, не надо теперь же лететь на работу,  а
можно спать дальше. Он вернулся в комнату и  торопливо рухнул  в постель, не
поглядев даже на нас.
     Георгий  хладнокровно  дал ознакомиться своей  австралийской  гостье  с
обстановкой,  в  которой жил после выдворения  из общежития  художественного
училища:  он втайне  наслаждался тем, что в глазах буржуазной  дамы мелькали
ужас и отвращение к вполне нормальным  для  него самого условиям  жизни;  он
гордился    тем,    что    живет    среди    каменщиков,    электриков     и
такелажников,которыеокажутся   жизнеспособными   еще   и   не    при   таких
обстоятельствах.  Вскоре пришли и остальные  ребята с гулянья, сделали  вид,
что не заметили гостью Георгия, быстренько  разделись и  улеглись в постели,
причем Сигбатуллин,  любитель прохладных  воздушных ванн,  улегся  в  трусах
поверх одеяла и раскинулся со всей непринужденностью слесаря пятого разряда,
который за сегодня отработал смену, потанцевал, проводил подружку и пока что
не загубил ее чести, пожалев девичью неопытность.
     Георгий  больше  всего  был озабочен тем, чтобы  доказать  возлюбленной
миллионерше,  что он  не только не стыдится своего  окружения,  но абсолютно
убежден в том, что не бывает на свете более надежных и подлинных людей: "Они
и  так  во  всем правы", --  без конца  твердил он  Еве.  Но  когда она,
трепещущая и жалкая, безропотно подчинилась ему, разделась и легла  рядом, и
это  в  присутствии трех свидетелей, которые притворно или вполне натурально
приступили к  носовой  музыке  того же известного на весь  мир Храповицкого,
Георгий испытал раскаяние. Чтобы как-нибудь оправдаться, он принялся шепотом
разъяснять  Еве, что  ничего тут особенного нет:  мол,  Марушкин, рязанский,
тоже время от времени приводит какую-нибудь женщину, и  она запросто  ночует
здесь...  На что  Ева  лишь глубоко,  горестно вздохнула и холодными  губами
поцеловала его, -- лишь только  для того, чтобы он  замолчал, наконец. И
тогда Георгий вскочил с постели, как ужаленный, оделся, велел и Еве  одеться
и увел ее из комнаты.
     Ночь была довольно  прохладная, мы оба дрожали, пока шли к станции, и я
проклинал себя и просил у Евы прощения, а она хранила молчание, и я никак не
мог  увидеть в  темноте  ее лица,  порою мне казалось,  что  я после  танцев
провожаю  какую-то девчонку в Толстопальцево,  но вот забыл, как ее зовут, а
электрички  все  нет и  нет...  В  ту ночь я второй раз  попал в  Австралию,
расположенную  на  сей раз где-то в роскошных лабиринтах  "Метрополя",  куда
мордастый, с  жирным красным загривком гиппопотам пропустил нас  без всякого
звука,  и это явилось  бы чудом, если  бы не  выяснилось потом,  что он  был
заранее Евой предупрежден и подкуплен. На самом ли деле  столь могущественна
власть  денег,  то  есть  на самом ли деле  существует Дьявол и  власть  его
беспредельна, то есть именно он победил Георгия Азнауряна, а не одиночество,
отчаяние парня и жалость к любящей Еве?
     Сейчас я хожу по пицундскому берегу и собираю круглые голыши, и в  душе
моей  происходит страшная битва с Дьяволом за  душу  моего  друга -- нам
нужен единственный ответ,  правдивый и ясный. Если за деньги  можно купить и
продать все, ну буквально  все,  то нам  больше  незачем цепляться  за  этот
последний миг жизни, со страшным напряжением любви вглядываясь -- сквозь
шквал времени н туман  пространства -- в глаза друг другу,  уж лучше сей
миг нам закрыть эти глаза -- и делу конец.
     ...Но что  это?  Я слышу, как  меня  окликают  с моря, и, держа  в руке
горсть  камешков, я поднимаю голову и  вижу  совсем недалеко  от берега стаю
дельфинов.  Они выскакивают  из  бирюзовых  волн,  на  миг  показывая темные
сгорбленные спины, исчезают и вновь  мелькают, строго чередуясь, старательно
горбясь, словно затеяв некую игру: катим колеса по морю, катим колеса -