ожнения, я
взял  себя  в  руки и  хладнокровно  отвечал толстяку, что  это  был один из
помощников  иллюзиониста Кио, который сегодня отдыхает и находится сейчас на
другом  берегу  возле  той  голубой машины, и  я  показал на  дальний  берег
водохранилища, где отдельным  лагерем  стояли владельцы легковыхавтомобилей.
Удовлетворенный моим ответом,  бобер понимающе  кивнул  и  вернулся на  свое
место доедать оставленную пищу.
     А я вернулся к жене и сыну, которые  возились под песчаным обрывом, роя
палочками пещерку, и мне  было понятно, что  недоступную для моего разумения
тайну  являют собою эти подлинные люди, с виду такие нелепые и  беспомощные,
но знающие нечто  такое, что даже с помощью  простого будильника  или ржавой
кочерги они могут летать, исчезать, преодолевать земное тяготение, проникать
в подземный  Тартар и  выбираться оттуда с  возвращенной к жизни невестой. А
я... а мне и всем таким,  как я, ничего подобного совершать не дано, зато мы
можем летним воскресным днем поехать с женами и детьми на пляж...

     Человек будущего! Оно уже  есть, оно говорит  с вами -- будущее так
же наличествует, как и прошлое, все уже давным-давно  произошло, и Вселенная
до  краев наполнилась  всеми  совершившимися событиями.  И будущие  люди уже
существуют, и прошлые люди еще существуют, а МЫ, составляющие ныне  звучащий
Хор  Жизни,  всегда  гудим,  хлопочем  единым   ульем  какого-нибудь  одного
человеческого поколения. И  когда нечаянно залетают друг к  другу соседи  по
поколениям -- появляясь то слева, то справа, то МЫ радостно дивимся друг
на  друга и  печалимся  лишь оттого,  что  из-за  тесноты  пространства  нам
невозможно быть  всем вместе,  рядом и всегда, что из-за  нехватки места  на
Земле бессмертные люди  вынуждены  уходить в более вместительное и  обширное
-- каждый в свое время.

     Был у меня друг, который  оставил  меня ради женщины и, покинув родину,
уехал  в  Австралию,  -- и в  день, когда мы прощались  в Шереметьевском
аэропорту,  происходил не разрыв пространства, в  результате чего  мой  друг
улетел  за  тридевять  земель  с  помощью  металлической  трубы,  называемой
реактивным самолетом,  -- нет, в этот день разрывалось наше с  ним общее
время --  юности, дружбы, чистой мечты и бескорыстной любви к искусству,
--  разрывалось, чтобы  никогда  больше не соединиться.  Но он  этого не
понимал,  зачарованный  львицей,  которая  приняла облик  милой  веснушчатой
женщины,   и  полетел  навстречу   своей  гибели,  отвернувшись   от  своего
бессмертия.  Оно  ведь  для  каждого из  нас  заключалось  в  степени  нашей
преданности  творчеству,  творческое  состояние  --  это  ведь   и  есть
бессмертие наяву.
     Велик  заговор  зверей,  охвативший эту  планету,  и пока  нет никакого
резона считать  его одолимым --  никакого резона, коли  мы  существуем в
разрозненности наших отдельных времен. А они, почуяв гибельность для  себя в
человеческом начале, сумели организоваться,  снюхаться  в  мировом масштабе,
так сказать, и я, Георгий Азнаурян, могу свидетельствовать о  том, что у них
существует  международная  тайная   организация,  подобная  масонской  ложе,
самолично присутствовал  я однажды на их  грандиозном конгрессе  в Гонолулу,
куда  ездил вместе  с  женою на  так  называемый (официально)  Международный
конгресс любителей домино.
     В программе этого конгресса  были серьезные доклады по истории и теории
домино, показательные товарищеские встречи прославленных мастеров этой игры,
принятие  устава международного общества  доминошников и  прочее; но главным
была все  же развлекательная  часть  между заседаниями,  эти страшные  оргии
обжорства  и  пьянства, соревнования  пивоглотов, посещения матчей  женского
бокса,  совместные  купания нагишом  и  катание  на  яхтах  --  все  эти
плотоядные  увеселения,  организованные  на  денежки  богатых покровителей и
членов  общества. Эта неофициальная  часть  и  являлась,  собственно,  сутью
данного  конгресса,  призванного,  как я понял, продемонстрировать торжество
международного  заговора  хищников,  его  великую  победу  над  человеческим
началом и вящее доказательство этой победы.
     Две недели  продолжался беспримерный триумф  зверья, во время  которого
было показано все, чем  хороша жизнь современных организованных оборотней, и
мне   приходилось   наблюдать  таинственные   ночные   мистерии   для  самых
посвященных, присутствовать даже  при  человеческом  жертвоприношении, когда
бросили в  громадный  тигель с расплавленным серебром  купленного специально
для этого обряда тайванского китайчонка,  а после металл разлили по формам и
сделали памятные медали для участников съезда.
     В заключение торжеств состоялся -- опять-таки ночной -- митинг,
на  котором все участники стоя  исполнили  гимн общества со словами припева:
"Жизнь  в наших руках,  друзья, как черные костяшки  домино", --  причем
текст был переведен  на  шестьдесят семь  языков  и  каждый  участник, таким
образом, смог исполнить песню на родном языке. Разъезжались участники съезда
довольные  и счастливые, сердечно благодаря отцов доминошного общества и его
покровителей, среди которых одной из самых щедрых была, увы, моя жена Ева.
     Она, правда,  не  принимала участия  в  увеселительных оргиях  и ночных
мистериях, потому что была беременна нашим третьеньким и все время пролежала
в номере гостиницы.

ЛУПЕТИН

     Итак,  мы  все  четверо при жизни разбрелись по разным сторонам света и
уже  не пытались найти друг друга, в  то время  как наши  враги,  постепенно
обложив каждого,  уничтожали нас поодиночке. Так неужели победа останется за
ними? Если  я, содрогнувшись от ужаса,  смирился бы в душе  с их дьявольской
тайной властью, то да -- надо мною они взяли бы верх. И  тогда последний
миг моего  сознания был бы уязвлен  мохнатым  тарантулом гнусного страха. Но
разум, великий  друг  людей, не дал  мне в смерти уподобиться животному, и я
ушел  из  жизни,  как уходит  новобранец  на войну,  -- плача,  смеясь и
надеясь.
     Мать  заболела   вскоре  после  того,  как  я  вернулся  домой,  бросив
художественное училище.  Это совпадение -- мое  возвращение в деревню  и
почти  одновременная  болезнь  матери  и  ее  беспомощное  состояние  --
показалось мне не случайным. Старушку свою  я не  видел почти год,  и за это
недолгое время она страшно изменилась. В тот весенний день, когда я обнял ее
и  расцеловал   при  встрече,  она  была   еще  вполне  нормальна,  плакала,
расспрашивала о моей городской жизни, гладила меня по щеке,  как маленького,
и сама, как маленькая, то и дело беспомощно припадала  ко мне и  целовала  в
плечо. А через два  дня и случился первый припадок помешательства -- она
выскочила  из  пустой  школы и  с  неразборчивыми выкриками помчалась  вдоль
деревенской улицы, я догнал ее уже возле пожарного сарая, на берегу пруда.
     Уже год, как  мать не работала, потому что в большой,  на сто пятьдесят
дворов, деревне  не оказалось маленьких детей,  их  некому  было рожать, вся
способная к этому молодежь разъехалась по городам, остались доживать в своих
избах одни старики и  старухи. Таким образом, сама  собою рухнула мечта всей
моей жизни, не оказалось для меня дела, к которому я столь долго и тщательно
готовился,  -- школа была закрыта, и я не смог  заменить  свою  матушку,
которая  почти сорок лет  проработала  в ней, и  последние годы совсем одна,
ведя сразу четыре класса. Еще за  год до этого в  школе было шесть учеников,
все они занимались вместе в общей классной комнате, а с прошлой осени, когда
осталось всего два ученика,  школу решили  закрыть, а  ребятишек перевести в
интернат за двенадцать километров, в центральную усадьбу совхоза.
     Я  не мог перебраться  туда  из-за матери, не захотел и отдавать  ее  в
лечебное  заведение  --  словом,  братцы,  ловушка   захлопнулась,  и  я
двенадцать лет  безвыездно прожил  в деревне,  чтобы допокоить  матушку. Это
ведь только  говорится  так: прожил  столько-то  лет  там-то, на самом  деле
подобное, казалось бы,  ясное сообщение  ничего общего  не  имеет с течением
подлинной жизни, которая не бежит потоком  по приуготовленным удобным руслам
календарей, а влачится  томительными струйками мгновений по  праху  и мусору
бесконечных, тягучих дней.
     Нет,  братцы, проживать  эти дни  или рассказывать  о них  --  вещи
совершенно разные и несовместимые, как, например, фотографии молодости нашей
с той измятой рожей, что с унынием взирает на нас из зеркала сорокалетия. По
какому закону  химии происходит сгорание нашей  жизни? И неужели  совершенно
безразлично для этого химического  процесса, был ли  счастлив Лупетин во дни
своей земной жизни или тихо сопрел, как выброшенный  во двор капустный лист?
Не желаю рассказывать  о своих деревенских двенадцати  годах, большая  часть
которых была наполнена постоянной  стиркой  матушкиного белья: мне  хотелось
содержать  ее чисто. Не  хочу вновь проживать  четырех странных лет после ее
смерти, когда,  оставшись в полном одиночестве, вдруг обнаружил, что я вовсе
не  одинок,  оказывается,  и  начались   мои  бесконечные  умопомрачительные
дискуссии с  Бубой... Вкратце  лишь  сообщу  вам,  что  все  эти  годы  ради
прокормления  я проработал  на конном  дворе и при телятнике,  расположенном
рядом  с  конюшней,  ухаживал  за тремя  еще не сведенными  лошадьми  --
Лыской, Чалым и  Верным, но Лыска  вскоре пала, Чалый за буйство был  продан
цыганам,  и  остался  один  старичок  Верный, единственный работник  на  всю
деревню; а в телятнике я заготавливал дрова для кормокухни. За все это время
я ни разу не брал карандаша в руку и не открыл ни одного тюбика краски.
     Други  мои  верные, хотите знать,  в  чем  выражается высшее  коварство
звериного  заговора?  Моя мать в молодости, преисполненная  желанием служить
людям,  на  всю жизнь отправилась в деревню,  с тем чтобы вложить в сознание
деревенских  детишек понятия  высшего добра и  классовой  справедливости. Во
время войны  овдовела  и растила меня  одна,  никуда не  выезжала,  только в
близлежащий районный  городишко на конференции. А в  шестьдесят лет она была
побеждена тайным  зверем,  сидевшим  в ней до поры  до времени.  С  животной
алчностью набрасывалась она на еду,  которую  я  ей готовил,  со  страхом  и
ненавистью  следила  за  каждым  куском,  перепадавшим  мне.  Она  вопила  и
жаловалась  на людях,  что я ее  морю  голодом,  тащила из  дома продукты  и
зарывала по укромным уголкам двора.
     Любовь  к родителям, в  особенности  к матери, у всех  людей  считается
священной  и  воспета  поэтами, но  моя  любовь к  тому существу,  в которое
превратилась мать, постепенно переродилась в нечто  противоположное: в  злое
отчаяние,  в бездонную печаль, во вспышки яростного гнева, во время которого
я мог отшлепать свою старую родительницу или безжалостным образом связать ее
вожжами. И постепенно  прорастали во мне, как проросли и в  матери, как и во
всех  нечестивцах,  оказавшихся  способными  совершить  самые  бесчеловечные
поступки, зерна бесовского заговора, незаметным образом посеянные и  во мне.
Таким  образом, я был побежден изнутри  тайными  агентами  невидимой  "пятой
колонны" врагов человеческих.
     Меня обложили  и подловили -- и на чем же? На моей несчастной любви
к женщине. На крушении моих жизненных надежд, когда оказалось, что в деревне
за неимением  детишек мне некого учить. На моем чувстве долга перед матерью,
которую  я  решил сам допокоить, не пожелав отдавать  в сумасшедший дом. И в
результате я не состоялся как художник.
     Но  умерла,  наконец,  матушка,  скончалась  на  моих  руках,  тихая  и
безмолвная, и я остался один, отныне был свободен и теперь мог, собравшись с
силами, весь отдаться  тому, что еще оставалось мне  в  жизни  -- своему
искусству, попытаться вернуться к нему.
     Что  я  представлял собою к тому времени? Деревенский  нелюдим, бобыль,
которого вся  деревня запросто называла Кехой, я к тридцати годам совершенно
облысел,  и когда по вечерам,  встречая стадо, принимался гнать овец к дому,
то снимал с головы кепку и махал ею на глупую скотину, -- и при этом моя
гладкая белая плешь всегда мерзла, если даже дело происходило летом.  Во мне
весу было, наверное, пудов шесть чистой  говядины, я отъелся  на деревенских
харчах  и выглядел настоящим  богатырем.  И  вы, ребята, меня не узнали  бы,
встретив на дороге, ведь я изменился не  только  внешне за годы  странной  и
тяжкой жизни  рядом с сумасшедшей матерью; среди черной примитивной работы и
убогого  повседневного быта  я совершенно переродился,  и ничего прежнего во
мне не осталось. Из веселого, бодрого матроса я превратился  в  деревенского
чудака-нелюдима,   из  "подающего   надежды  молодого  художника  --   в
здоровенного конюха с неизменной кепкой,  надвинутой козырьком на сумрачные,
убегающие в сторону, ни на ком не останавливающиеся глаза.
     Я  сам  резал,  обдирал, разделывал своих овец, держал кур,  щупал их и
сажал на яйца, когда какая-нибудь  заболевала куриной  жаждою материнства. И
перерождение мое, пожалуй, приметнее  всего сказывалось в  том, как  я начал
относиться  к  своим домашним животным.  Во-первых.  я  научился их  отлично
понимать (и они вполне понимали меня), я  свободно  читал их мысли, желания,
чувства, но, сумев, таким  образом, сблизиться с ними, и даже полюбить их, я
в то же время никогда не относился к ним иначе чем просто  к ходячей блеющей
и кудахтающей пище, к живому провианту. Глядя на овцу или  забавных поросят,
я спокойно знал, что когда-нибудь зарежу их,  и они  тоже, зная это, боялись
меня и ненавидели -- и тревожно покорялись своей участи.
     Во всей нашей округе, состоящей из нескольких деревень, не было зубного
врача, до районного же городка надо было идти километров десять, и я страшно
мучился зубной болью,  и  однажды  осенью, во время черных ужасов  с горячим
флюсом,  со стрелянием в челюсть и сверлением в мозг, я  забежал с фонарем в
хлев, поймал первую попавшуюся овцу  и, вытащив ее во двор, зарезал  посреди
глубокой ночи. Но зубная боль от этого не прошла, и к утру я, выйдя из избы,
увидел  кровь на  грязном дворе,  валявшуюся  овцу  с  откинутой  головою  и
рассеченным горлом -- и вдруг  в это серое, нехотя забрезжившее  осеннее
утро мне стало ясно, что все пропало -- я снова стал животным, таким же,
как  валявшаяся овца, нет, гораздо хуже ее, ибо из нас  двоих это  я зарезал
ее, а не она меня.
     Есть две  жизни в этом мире, где водится  жизнь. Одна проходит в блеске
лучезарных  богов  где-нибудь  на  вершине  Олимпа,  под  шум   великолепных
скандалов,  героических потасовок  и  гомерических  проделок;  в  этой жизни
всякая распря  разрешается самым справедливым  образом:  зло наказывается  и
добродетель  торжествует  без  пролития  крови,  --  это  идеальный  мир
бессмертных, недоступный тем, которые носят  кепки на  лысых  головах, он не
выдумка, этот высший мир, он существует, доказательством тому вид необъятных
небес, движение облаков, бесконечная смена дней  и  ночей,  тихие встречи  в
небе луны  и  солнца; бессмертие, хоть  оно и не про нас, все же существует.
Другая  жизнь --  это  угрюмая, алчная, сырая, смерть пасет  стада  этой
жизни,  все они стараются подражать  своему  пастырю: сами  набрасываются на
кого-нибудь послабее и умерщвляют его;  это хлюпающая жизнь червей,  мокриц,
сороконожек и другой нечисти, копошащихся в земле, в ее влажных  недрах; это
жизнь  диковинных  чудовищ на  дне морском,  мораль которых  сводится лишь к
тому, что бы пошире разинуть пасть и попытаться как-нибудь проглотить своего
ближнего; это непостижимое существование белых полурыб-полузмей  в подземных
пещерных  озерах,  безглазых и  безголосых  тварей,  апофеоз  жизни  которых
выражается  в  их  вялых  конвульсиях.   А  между  высшим  бытием  и  низшим
соединительной тканью является человеческая жизнь.
     Я  уже  говорил, что заговор наступал на меня, действуя изнутри, "пятой
колонной", потому что в открытую со мною нельзя было  справиться, я воистину
был, как помните, могуч духом и телом и мог устоять перед любым натиском. Но
они  все  же  одолели...  И  я,  здоровенный  малый,  настоящий  сеятель  по
призванию, должен был десять с лишним лет прожить как бездельник монах. А не
работать, когда зверски хочется потрудиться, большая  мука; по ночам на меня
нападала невыносимая  печаль, я выходил  из дому, где, мирно похрапывая, как
ни в  чем  не бывало спала мать,  казавшаяся во  сне совершенно  здоровой, я
останавливался у крыльца и  смотрел  на  темный  силуэт большого тополя, что
стоял напротив  нашей  избы,  на берегу маленького  пруда, и в  этом  пруду,
бездыханно замерзшем в глубоком  обмороке ночного сна, было полно  звезд. Их
было  невероятное скопище и  в небе, и в  густых  ветвях тополя,  где звезды
вспыхивали и мерцали, выглядя огненными ягодами волшебного дерева.
     В эти ночи я постигал все свое человеческое поражение. Я с детства всем
существом своим рвался к чему-то высокому, безупречному, что было бы  совсем
иным, чем обыденная житейская подлость и убогость, но зверь  одолел меня. Он
вселился в мою единственную мать, которой я был обязан всем, которая прожила
почти  святую  жизнь,  сама   пахала,  сеяла  и  убирала  за  скотиной,  как
обыкновенная  деревенская  баба;  руки  ее были  всегда  черны,  в  глубоких
трещинах. Зверь терзал и меня самого изнутри, постепенно разрушая во мне все
тонкое, духовное,  что  приобрел  я  за годы  учения, и  я теперь  с  ужасом
наблюдал  за  своими  собственными видениями,  чудовищами, порожденными, как
считал Гойя,  сном  разума.  Я  знал,  что никогда уже  не  написать мне тех
картин,  что   грезились   когда-то  и  казались   совсем  близкими,   почти
осуществленными, я глубоко погряз в трясине жизни, и  моя  душа стала  вновь
мохнатой,  звероподобной. Недоучка, бобыль,  облысевший нелюдимый  заточник,
отупевший деревенщина  -- вот  каким я был в тридцать восемь  лет, когда
мать  умерла  и  я стал свободен. Похоронив ее, я  взял в совхозе  отпуск  и
поехал в Москву, впервые за все это время выбрался из деревни.
     Ехать было всего шесть часов на поезде, без особых хлопот, но чем ближе
подъезжал  я к  Москве, тем тревожнее  становилось на сердце. Люди в  вагоне
давно  спали,  я  стоял в тамбуре  и курил,  глядя во тьму ночи. На рассвете
замелькали подмосковные поселки, и тут необъяснимый, панический страх совсем
одолел меня, я слез  на какой-то  станции и  пошел от  платформы куда  глаза
глядят.  Я вышел на холмы у  реки, это была Москва-река, и  утренний великий
город,  жемчужно-розовый, тонущий  в дымке, возник за рекою, словно  видение
прекрасного иного мира. Туда мне не было ходу, я  был навсегда  отторгнут от
него, там все  грозило мне  гибелью, словно лесному зверю,  и я,  постояв на
холме, тихо повернул назад, дошел до станции и отправился восвояси.
     С год после этого я прожил в тупом спокойствии тихо,  словно в ожидании
чего-то, что должно принести наконец разрешение  всему случившемуся со мною.
И вот я заболел. Опухоль, возникшая на бедре, слегка побаливала, если нажать
на  нее,  и ничем большим  она  меня не беспокоила, вот  только росла она уж
очень  быстро и  вскоре стала просто чудовищной.  Я стал прикладывать к  ней
напаренного в чугунке конского  навозу, как посоветовали  мне, и от  тех  ли
горячих компрессов или оттого, что  пришло  время, но однажды  ночью  нарост
прорвался,  хлынула оттуда  сукровица  с  темными  волокнами, и  во влажной,
красномясой скважине раны шевельнулось что-то волосатое.
     Это и был, братцы, Буба (так я его потом назвал), то самое, что и стало
разрешением бремени моей неудачной жизни.  Буба -- мой  непосредственный
отросток,  отпочкование от  меня,карлик,  приютившийся  на моей ляжке, вроде
одинокого   опенка.  Сила  жизни  такова,   братцы,  что  если  ты   не  жил
по-настоящему, как тебе  природа велела, не смог этого сделать или отказался
по