не захотел
даже  поговорить  с ним, попросту не пожелал лишней секунды внимания уделить
ему, и я понял, что теперь мне не миновать кары  за убитого Верного, который
оказался акварелистом.
     У  меня в  портфеле был коньяк  в плоской  бутылочке, я  предложил Кеше
выпить по рюмке, рюмок в его  хозяйстве не нашлось, и он  поставил  на стол,
хмурясь и пряча глаза, неимоверно захватанный  граненый стакан, и хотя я  со
времени возвращения в деревню  не  пью этой гадости, решился все-таки выпить
глоток коньяку,  которым  ...ий,  наверное, хотел порадовать и умилить меня,
деревенского  обалдуя, и  мы  выпили, не закусывая, затем вышли из  избы  на
улицу  подышать свежим  воздухом, и  я  подумал,  что эта тьма  деревенская,
навалившаяся на нас за порогом, похожа на адскую, словно мы шагнули сразу "в
страну мрака, каков есть мрак тени смертной, где нет устройства, где  темно,
как самая тьма", и здесь,  наверное, весьма подходящее место для того, чтобы
сходить с ума от величайшей безответственности мира,  к которому обращен наш
самый яростный, самый отчаянный вопрос: кто МЫ?
     И   этот  вопрос,  задаваемый  диким,  хриплым   голосом,  с  хмельными
завываниями, звучал и теперь в ночи, под всхлипы нещадно терзаемой гармошки,
-- это мужик по прозвищу  Косоротый сидел  у себя на завалинке и, одурев
от  сивухи,  ревел  в  ночную темноту  неразборчивые,  одному  ему  понятные
частушки.
     Господи,  отчего  мир человеческий  в  иных  своих  углах  бывает столь
заброшенным и  печальным, почему жизнь человеков так двусмысленна и невнятна
-- то  ли начало, то ли уже конец ей на Земле, -- я хотел бы  обнять
своего брата  и прижать  к  груди его скорбную  главу, -- я думал о том,
ребята, а не прикончить  ли мне этого Белку прямо здесь,  в темноте, пока он
не  успел выдать меня, только  хотелось это  сделать не руками,  а  топором:
_войти назад в избу, взять топор из подпечка, тихо,  крадучись выйти во двор
и, увидев  тень стоящего у калитки  человека,  изо всех сил шарахнуть его по
голове,_ --  но  утешить  безумца  я  уже ничем не мог, путь к его  душе
обрывался  бездонным провалом  где-то в пределах иных, недоступных времени и
там,  у  провала,  стоял  на  страже  лохматый  Буба,  уродливое  порождение
одиночества и беды: поженились Одиночество  и Беда, и родился от этого брака
карлик, -- он плачет, плачет,  бедненький, так и мечется,  а  этот Белка
ничего даже не слышит, убить его -- но, подумав так,  я вдруг совершенно
успокоился,  и мне стало ясно, наконец, что ...ий меня боится, друг  приехал
навестить после стольких лет  разлуки, а я  задумал  убить  его,  напугал до
смерти, и мне, братцы, стало  так жалко его, себя, нас  обоих и всех, кого я
когда-либо знал и  любил,  вдруг отчетливо обрисовалось в воздухе тьмы нечто
огромное, как  гора, насквозь  пронизанное скорбью,  все состоящее из  одной
лишь замершей  скорби --  неимоверный  Левиафан человеческой печали тихо
вздохнул перед нами в глубине ночи, под звуки и пьяное пение Косоротого, и в
этом вздохе  был плач по  юности, погубленной  зря,  были  заглохшие призывы
красивых девушек,  напрасно  прождавших  нас,  сидя у  раскрытых окон,  иные
возможности, обжигающие мгновенные прикосновения догадки, что жизнь могла бы
пойти  иной  дорогой  --  там, где за лукавым ракитовым кустом  прячутся
серебристые, прохладные хахатули,  которым, братцы мои, хочется подкараулить
кого-нибудь из нас, повалить в мокрую траву и до полусмерти зацеловать.
     Мы, продрогнув  на ветру, молча вернулись в дом  и до самого утра очень
славно поговорили,  нам  было  ясно,  что оборотни  одолели каждого  из  нас
поодиночке,  что,  очевидно,  чего-то  нам не  хватило  --  фортуны  ли,
смелости и стойкости, дарования  ли божьего, чтобы по примеру великих  прочь
отшвырнуть от  себя  бесовье  и навсегда  утвердить человеческую  красоту  в
бессмертных  образах  и формах. И я попросил только об одном ...ия: чтобы он
не  выдавал меня, чтобы объяснил там, что  я забил беднягу Верного только из
чувства сострадания, -- на что я клятвенно обещал несчастному другу, что
никогда  не предам  его,  и в  свою  очередь,  словно  сам обезумев,  просил
безумца,  чтобы он все свое оставшееся  время  жизни  (а  оставалось ему,  я
чувствовал, уже совсем немного), все свои  последние дни, часы  и  мгновения
думал о друзьях, только о тех, кого он когда-либо искренно любил, потому что
все  в   этой   жизни  мара,  дурное  искусство,  сущее  --  исчезающее,
происходящее -- забытое, гиль, словом. И только любовь,  которая вот тут
сидит и  жжет  и  слезами  детскими  исходит  -- наша способность любить
друга,  любовь одной души к другой есть единственное человеческое достояние,
могущее быть приравненным чуду.
     Ты не  должен быть одинок, заклинал  я облысевшего,  с огромной  шишкой
опухоли на ляжке, потерявшего разум Лупетина, МЫ должны быть всегда с тобою,
не  умирай без  этой мысли,  иначе все пропало, обожди хоть до  весны, брат,
просил я белку, дай мне спокойно дожить до тепла,  до свежей травки, тогда я
сам  пойду  в  сумасшедший дом и  захлопну за  собою дверь. Существует,  мой
милый, человеческая  победа,  и  подлинные люди живут, зная, что  это такое,
ведь были  же Сократ, великолепный Леонардо да Винчи, были,  были, а заговор
зверей  -- это всего  лишь злое  наваждение, которое спадет,  отринется,
слупится с нас, словно корка глины, если ты да я -- каждый из нас сумеет
одолеть зверя в себе самом -- одолеть его и приручить.
     А я  уже, брат, победил,  ответил я ...ию, одолел его, потому что много
лет кормил и обстирывал больную мать, и не женился, и за всю жизнь знал лишь
одну женщину, это когда еще служил матросом, и зверюга во  мне  был задавлен
под гнетом моей сильной воли,  но он вишь откуда  попер, только я и тут  его
преодолел, выдрессировал,  да вот только непонятно  мне,  почему Буба  хочет
отделиться?  И  мы оба стали молча смотреть  на  Бубу,  который спал, словно
сытый щенок, и я понял, что мне надо встать и уйти, попрощавшись с Лупетиным
так, как прощаются друзья перед боем, из которого уже никому не выйти живым;
я должен был уйти, не соваться со своей жалостью, ибо что-то величественное,
намного превышающее мою жалость, довлело им, и я еще до рассвета покинул его
дом, последний раз обняв друга, и направился пешком по еле  видимой дороге к
соседней  деревне, откуда в  пять тридцать  должен был отходить  автобус, на
котором можно было добраться до железной дороги.

     И в  пути  его настиг  незаметно просочившийся над краем земли рассвет,
тогда  и почувствовал он,  одинокий путник на осенней  дороге, что  движется
внутри  великого божества,  имя  которому  Вселенная,  самотворящего начала,
творца света и тьмы, воздушной прохлады и теплых  акварельных мазков в небе,
-- творит  и убирает,  рисует  и  смывает,  поверх смытого  пишет  новую
картину, и, благодушному, увлеченному процессом собственного творчества, ему
безразлично дороги все его работы, как и должно быть у подлинного художника;
поэтому  и наплевать ему, зверь или человек  перед ним,  он обоих  любит, не
замечая  в  них  своих ошибок, безразлично ему  и  то, что в каждом  из  нас
возьмет  верх  -- величие духа или низменная радость  плоти;  ему  не до
исправления ошибок -- коли заметит ее, то долой уберет неудачное изделие
и  заменит  новым,  однако  ошибки  эти носим  в  себе  мы, его  искрометные
творения, таскаем  в тростинках своих костей, в  жилах  натужных,  в печени,
болящей от  алкоголя, в аппендиксе, геморрое, в раковой опухоли,  в злостной
мошонке,  в  несчастной  утробе,  в  утренней желчности, вечерней  хандре, в
желании  первым вскочить в автобус, отпихнув бабку  с Корзиной и  бидоном, в
слезах зависти,  в  хохоте злорадства, в  жажде убить  из  крупнокалиберного
ружья красавца лося...

     Но  я  всего  лишь  маленький  зверек,  и  мне  ли  судить о глобальных
просчетах  при сотворении  мира и  об опасных  перекосах при возведении стен
человеческого  мироздания;  возможно,  их  никогда и не  было,  ошибок, и  с
грандиозным  размахом  строящийся дом будет-таки  подведен под  крышу, конек
которой  горделиво возвысится  меж созвездиями Ас, Хима и Кессиль. Возможно,
люди  Земли что-то знают и понимают, чего не в силах  постигнуть я со  своим
крошечным, испуганным разумом белки...
     Вдруг неимоверной  силы громовой удар  обрушивается с  ясного  неба,  и
подскакивает земля, словно  столешница,  по которой  изо  всех  сил  ударили
кулаком, и все, как одна,  всплескивают рыбы  в сонной речке, и замирают  на
бегу  звери,  и белка,  со вздыбленной шерсткой,  с  остекленевшими глазами,
мгновенно замирает, захваченная образом ужаса, равного которому еще не знала
ее душа... И как милостивое избавление, как ленивый, шутливый смех божества,
которое  довольно тем,  что  сумело дружески напугать  нас  всех, возникает,
нарастает и густо сочится с неба самолетный гул...
     Наверное, нет ничего страшного в этом --  ну, пробивают  самолетики
звуковой барьер,  так  и  пусть себе  пробивают, -- однако  я, со  своим
зверушечьим чувством страха перед  всяким  грохотом, нахожу в  столкновениях
огромной,  никчемно  вызванной взрывной  силы  и  мирных равнин человеческих
такое  несоответствие,  что  душа  уходит  в  пятки.  Наверное,  нет  ничего
особенного и в том, что  лютая звериная  ненависть, поработив  человечество,
заставила его  изготовить полный комплект сатанинского  оружия,  достаточный
для  того,  чтобы ему шестнадцать раз покончить с  собою  (представьте себе,
дорогая,  некоего  самоубийцу, который решил,  скажем, повеситься в сарае, и
вот  к  пыльной балке  сей чудак прилаживает  шестнадцать  кусков веревки  с
петлями-удавками  на  конце!) -- но  я  и  этого не  разумею, не по моим
беличьим  мозгам задачка, я  еще так плохо понимаю  людей,  которых  люблю и
одним из  которых хотел  бы стать -- ради  вас, моя любимая, ради  того,
чтобы оказаться достойным вашего внимания.
     В предрассветной перекличке  звезд  было много неистраченного огненного
веселья,  карнавального  лукавства,  дружеского перемигиванья --  ничего
похожего  на человеческую усталость  после  бессонницы. Утро надвигалось,  и
где-то  совсем  рядом  таился  неимоверный  купол  светового   востока.  Да,
солнечные лучи востекали по воздушной кровле  Земли, а ночь продолжала сиять
тысячами ярких, ясных, дерзновенных огней, среди которых все еще ярко пылали
Ас, Хима и Кессиль. Тьма, собираясь  покинуть  пробуждающийся божий дом, все
еще стояла  на его  пороге, придерживая  полуоткрытую дверь,  всю  усыпанную
сапфирами и смарагдами.
     В  этот час  МЫ предстали  одинокому путнику  во  всей нашей  спокойной
величавости,  тишине  и  ясности,  словно  воплощение  его упорной  мечты  о
будущем, и он спрашивал в предутренней пустыне, обратив глаза к небесам, что
ему делать, и МЫ ответили ему: делай то, что знаешь.
     Ночь  была велика, и в ней воронки черных дыр бесшумно втягивали в себя
подплывающую близко звездную пыль. И белка не знала,  что она может сделать,
такой маленький  в  этом  великом  мире зверек. Однако он  помнил,  что  его
младенцем подобрали в лесу и приютили люди,  поэтому все, чем он овладевал в
жизни, должен был отдать им, -- и свой дар перевоплощения тоже.
     Мой друг  Жора  Азнаурян, переселившись  в Австралию, совершенно бросил
живопись и на этом  вдруг сказочно разбогател -- он  в своей мастерской,
подаренной ему женой-мультимиллионершей, не смог написать  ни одного этюда и
не  сделал  ни одного рисунка, зато придумал на  забаву себе так  называемую
"живопись скарабеев".  Вместе с  компаньоном своим  Зборовским  он  ловил по
лужайкам  навозных  жуков,  которые  доставлялись   в  мастерскую,  там  пан
Станислав на столе раскладывал натянутый холст, а Георгий готовил на палитре
замесы  красок; после того как  все бывало  готово, Зборовский брал пинцетом
жука,  окунал  в краску  и затем выкладывал на холст; побуждаемый инстинктом
спасения, жук  устремлялся вперед, оставляя за собою причудливый след. Дойдя
до края холста, жук не решался прыгать с обрыва и  поворачивал назад. Бывали
жуки  разные -- одни  бегали много часов без передышки и затем подыхали,
перевернувшись на  спину и устало дрыгая лапками;  другие же сразу понимали,
что не стоит зря кружиться, и пытались удрать, прыгнув через край подрамника
(таких   пан  Зборовский  собирал   в  отдельную   коробку).  Комбинации  их
устремлений бывали самые необычные, но общая картина  метаний пленных  жуков
всегда получалась приблизительно одна и та же. Георгий с интересом следил за
этой  беготней,   смешивая   на   палитре  краски;  он  видел  ту  же  самую
закономерность суеты  сует, которую знал и по человеческой жизни, -- это
было смешно, и это было печально.
     Итак,  вместо того  чтобы  творить, Георгий выбрал  себе  скромную роль
наблюдателя скарабеев; творить ему вовсе  и  не нужно было, потому  что все,
что  хотел  бы он  выразить,  отлично  выражали жуки,  бегая по холсту.  Так
Георгий стал основоположником "скарабеевой  живописи"; а его первый  ученик,
Станислав  Зборовский, собирал в отдельную коробку наиболее строптивых жуков
-- с  тем  чтобы  потом, когда  картина бывала,  по  мнению шефа,  почти
готова, пустить на нее строптивца, вымазанного  какой-нибудь особенно  яркой
краской,  -- таким образом  и получались  те самые  "траектории вольного
духа", о которых распинались в статьях искусствоведы, купленные Евой.
     Она  скупала  на  корню  и всю "скарабееву живопись" Георгия, а  затем,
организовав  грандиозную рекламу, перепродавала.  Так  появился в  Австралии
новый модный художник  мистер Азнаур, картины которого стали  продаваться по
неслыханным ценам. Георгий купил яхту и пустился в кругосветное путешествие,
в  то  время  как пан Зборовский, от  процветания  ставший розовым и полным,
усердно трудился дома под зорким наблюдением своей хозяйки. Георгий  все еще
любил Еву, да, любил ее, но почему-то ему хотелось  по возможности чаще быть
в  разлуке с  нею, подолгу не видеть ее. "Лучше  всего было бы, -- думал
он, -- переселиться мне на другую планету, потому что эта, на которой мы
живем, вся истоптана ее кошачьими следами".

     Однажды во  время плавания  яхта  мистера Азнаура,  претерпев  в океане
жестокий  шторм, вынуждена  была  срочно  идти  к  ближайшему берегу,  чтобы
произвести кое-какой необходимый ремонт. Через двое суток яхта доковыляла до
пустынного уютного залива и стала  на якорь.  Хозяин  яхты с механиком Цапфе
сошли  на берег и,  оставив шлюпку, отправились в  разные  стороны,  надеясь
отыскать какое-нибудь человеческое поселение.
     Проходя по  белой косе  вдоль  обрывистого  берега,  поверху  заросшего
густым  тропическим  лесом,  Георгий  вдруг  увлдел, как сорвался  с крутого
обрыва пласт склона  и  потек вниз песчаным ручейком --  я подумал,  что
какой-нибудь зверь незаметно махнул мимо меня, потревожив песок, и скрылся в
джунглях; в  голове  моей  после недавнего  адского  шторма все  еще гудело,
мутилось, и ноги были пьяными, земля под ними так и шаталась.
     Я шел  осторожно, враскачку,  оглядывая прелестный, прямо-таки  оперный
ландшафт  безлюдного  залива, остановился, закурил,  и  тут  услышал громкий
шепот:  "Туан!  Туан!  Не  ходить дальше",  --  женский голос, казалось,
исходил  прямо из обрыва.  Так  оно и оказалось  --  когда потревоженный
песок  благополучно  сполз  вниз,  на  месте,  откуда начинался  его  поток,
оказалась небольшая дыра, и оттуда-то звучал голос.
     Я  поднялся,  увязая  ногами  в  песчаном  потоке, поближе  к  норе  и,
нагнувшись, увидел в ее глубине сверкающие глаза. "Кто бы  это  мог сидеть в
норе да говорить оттуда по-английски?" -- подумал я  и громко  произнес:
"Хелло! Вылезайте, вы что там делаете?" -- "Туан,  не могу, моя вся есть
голая,  -- был ответ. --  А  вы сами  скорее возвращайтесь шлюпка  и
уплывайте. Уходите отсюда скоро, пока не поздно!" -- "Что тут происходит
и куда это я попал? -- удивился я.  -- Кто вы, черт побери, и почему
это я должен убегать?" -- "Ах, туан, не  надо спрашивать, надо  уходить,
если ваша не хочет, чтобы нас  убили!" --  "Но кто  это может нас убить?
-- сказал  я.  --  Ведь  кругом  никого  нет". --  "Хорошо  надо
посмотреть, туан, очень хорошо посмотреть..." -- "Да никого нет, говорят
вам,  --  стал  я убеждать  странную женщину. --  Ну,  отвечайте, не
бойтесь. Кто вы? Что  это за  страна?"  --  "Я раньше  работала  Америк,
-- начала  женщина из норы, -- я  много  служила у хороший  господа,
умею  английский, французский говорить. Я  вернулась и открывала  свой дело,
ресторанчик.  У  меня был дети: две дочки, но пришел крыс и съел мои дочки".
-- "Какая  крыса,  о  чем ты  говоришь?"  --  воскликнул я и  тут же
подумал, что вот послал бог какую-то сумасшедшую. "Крыс, очень много крыс...
У  нас  самая добрая страна, все другие страны есть плохие.  В нашей  стране
самая большая правда,  все  правильно, остальное все неправильно. У нас есть
Главный  Крыс, он приказывал половина людей  убивать,  а  потом опять делить
пополам и снова половину убивать... Он сказал: сегодня счастье не надо, надо
потом счастье. Для этого надо много работы и много убивать. Деньги  не надо,
муж и  жена не надо, дом  не  надо  -- а надо всем быть как крыс, кушать
мясо из  человек,  кушать  его  печенка..."  --  "Что ты  такое  несешь,
полоумная", -- крикнул я с отвращением и, махнув рукой, хотел  отойти от
песчаной норы.
     И  тут наверху, над обрывом, шевельнулись  ветки,  высунулась  голова в
круглой  каске,  обтянутой  брезентом.  Рядом  высунулась  другая  такая  же
голова... Вдруг они так и посыпались с обрыва, выскакивая из кустов. Кое-кто
из них был вооружен автоматом или  скорострельным карабином; все в касках, в
защитных рубахах  с короткими рукавами, и  все в длинных юбках-саронгах, под
которыми,  как  мне  показалось,  у  каждого  была  привязана  кривая сабля,
приподнимавшая  край  подола.  "Зачем  вы  меня  обманывать,  --  охнув,
горестно  прошептала  женщина в пещерке, --  теперь  я  умирать".  И она
попыталась, торопливо обрушивая верхний край норы, засыпать вход.
     Ее тут  же  заметили, и трое коренастых  молодчиков, на  вид совершенно
юных, с веселыми  воплями  подскочили  к  яме  и, смеясь, стали  тыкать туда
палкой, словно вызывая  из берлоги  зверя.  Меня они словно  не  замечали, с
пустыми взглядами проходили совсем  рядом со  мною, и никто из них  даже  не
покосился в  мою сторону. Вот  это  и казалось  мне  странным,  невероятным,
словно  сновидение  наяву:  вроде  бы  я  был  для  них  невидимкой!  Но   в
дальнейшем...
     Женщину  вытащили-таки  из  норы,  выволокли  за  ногу,  она  и  впрямь
оказалась   совершенно  голой,  невероятно  грязной   и   лохматой,   словно
неухоженное  животное. Однако человеческий стыд не умер  и  в этом одичавшем
существе,  женщина легла на землю, вся  сжавшись  в тугой,  судорожный комок
страха и отчаяния, обхватив ноги руками, а коленями прикрывая живот и грудь.
Подошел  и  по  этим худым коленям  стал  колотить  прикладом карабина  юный
солдатик, лет четырнадцати на вид. И  тогда  женщина,  распустив  судорожное
сплетение рук  и  ног, послушно вытянулась  на спине  и раскинула  по  песку
жалкие, отощавшие ноги...
     А  меня они все  еще  не замечали.  Однако, когда я кинулся к  женщине,
желая  предотвратить  насилие,  и что-то  такое  протестующее  крикнул, двое
повернулись и, все так же не глядя мне в лицо, дружным усилием, изо всех сил
толкнули  в грудь,  и я полетел  затылком на  землю, с трудом приподнялся  и
увидел, что не  изнасиловать женщину замыслил юнец солдат. Задрав свою юбку,
он, покачиваясь для прицела, явно собирался помочиться на поверженную.
     И тут я  увидел  то,  что  вызвало  во  мне ужас и отвращение,  каких я
никогда не испытывал в жизни. У меня  волосы встали дыбом, --  я увидел,
что  предмет  под юбкой, который  до  сих пор я принимал за  саблю, оказался
ж