собою в сумочке -- эти сосуды появились, когда назрел
для того естественный момент, то  есть все вино было выпито,  а полсковороды
жареных макарон -- щедрый взнос разгулявшегося  Коли -еще  оставалось на
столе. Никто из нас, разумеется, еще не пробовал этого  типично заграничного
напитка,  и  Ева очень  непринужденно сама  принялась  разливать, смешивать,
дозировать.
     В  самый  разгар  международного  ужина  в  комнату зашел очередник  за
сковородкой, некий  Фандюшин,  и  поскольку вынужден был  ждать, пока посуда
освободится, его тоже усадили за стол и  преподнесли  ему в  стакане немного
джина. Порцию эту Фандюшин  махнул,  не поморщившись, и  зажевал макаронами,
при этом жутко, по-звериному,  двигая ушами. Этот небольшой, ладно скроенный
студент  был известен  тем, что  все  свободное от  занятий время предавался
жонглированию, так  сказать,  то есть  и на самом  деле  жонглировал  --
мячами,  булавами, кольцами, -- готовился  переметнуться к  другому роду
искусства,  к цирковому, бросив  изобразительное,  в котором мог  бы  вполне
преуспеть,  ибо  от  природы  ему  даны  были  фотоаппараты  вместо  глаз  и
совершенно бездумная, автоматическая точность  руки. В академическом рисунке
ему не было равных, но сердце Фандюшина было  отдано цирку. Подъев макароны,
он принялся с невероятным усердием скрести вилкою по дну сковородки, отдирая
пригоревшие  шкварки,  ничуть  не  заботясь  при  этом,  что может  оглушить
железным лязгом присутствующую иностранную даму. Разбухшая Щека был возмущен
его поведением, ибо толкнул жонглера в плечо и насмешливо произнес:
     -- Ну, что?
     -- Чего? -- оглянулся на него Фандюшин, задержав перед собою, в
воздухе, вилку с наколотыми шкварками.
     -- Что ты пил? -- цеплялся Коля.
     -- А что? -- не понимал Фандюшин.
     --  Это  ж  джин,  --  снисходительно  молвил  Коля,  оглядывая
застолье понимающим взглядом. -- Почуял или нет?
     -- А, --  коротко  ответил  жонглер и  тотчас  отправил  в  рот
аппетитные  корки и  звучно  захрустел  ими,  от  наслаждения вновь задвигав
ушами; лицо его мгновенно стало малиновым.
     После того как ушел Фандюшин, на ходу подкидывая сковороду и ловя ее за
ручку,  причем  с переворотом  в два  раза, наш Коля-Николай  повел выпуклой
щекою в сторону двери, подмигнул нам всем и молвил:
     -- От, деревня! -- И в наплыве самых приятных чувств нагнулся к
своей  тумбочке, зашуршал  бумагой,  затем  достал толстейший брусок сала  и
нарезал его щедрыми розовыми ломтями.
     Неслыханное  дело!  Ангел-хранитель  Коли,  мирно  дремавший  на  своем
обычном месте, на  тумбочке,  беспокойно заворочался и с укором  посмотрел в
затылок своему протеже.
     А  время шло, жизнь наша проходила, ничего не оставляя  для  того,  что
называется "здесь", и все надежды  наши таились в будущем, и оно  заставляло
нас  лететь, минуя  все  пропасти,  и  настало  время  лишним сматываться из
комнаты. Я предложил Коле-Николаю сходить в кино, но он заупрямился:
     --  Ну,  какое кино,  уже и  билетов,  наверное, нету.  Я  вынул из
кармана и показал ему заранее приготовленные билеты.
     -- Нет-нет! Я сейчас спать ложусь.
     Но я бросился к нему, схватил за шиворот, и  после недолгой  борьбы мне
удалось нахлобучить на Колю кепку и выволочь из комнаты.
     -- Ты что, дубина, не понимаешь ситуации, что ли? -- набросился
я на него за дверью.
     Мы шли по  улице, взявшись почему-то под руки, я оглянулся через  плечо
направо,  налево...  и нигде  не увидел  Колиного  ангела --  видно, тот
благоразумно не  ездил с  подопечным в трамваях и  не ходил  с ним в кино, а
постоянно  оставался  на тумбочке и стерег сало. И  тут я почувствовал,  что
если два молодых человека, слегка подпив, идут вдвоем в кино, куда  им вовсе
не хочется, и нет рядом  с ними девушек, а вокруг одна сырая осенняя темень,
и топают  парни,  взявшись  под руки, словно примерная супружеская чета,  о,
если  дело  обстоит  так,  то им нечего  ожидать  чего-нибудь  славного. "Ну
хорошо,  --  думал я,  --  вот  идут по московской  окраинной  улице
толстенький Пятачок и Пушистый  Хвост, коим счастье высшее пока не улыбается
и  вряд ли  улыбнется.  И  что им делать  -- в этом сонме,  клокотании и
требовательном неистовстве судеб и судеб? Покориться своей судьбе и, подобно
моему спутнику, постараться хотя бы удовлетворять требования желудка?
     А не кажется ли вам, моя бесценная, что в соленых слезах, с которыми мы
будем проглатывать  свою пищу, этот единственный для нас дар  божий, в куске
хлеба, проскакивающем в глотку  вместе с  подавленными рыданиями, содержится
усыпительный  яд высшего  милосердия? И  не можете ли вы  предположить,  что
ежели смиренный Пятачок или  я уснем навсегда  в  этом кинотеатре, так  и не
постигнув высшего человеческого счастья, то и  человечество в  целом  его не
достигнет?  Но мне думается,  что  если  я смогу  умереть за кого-то другого
-- если  я сумею  достичь  подобной  высоты духа, то все наладится. Ведь
того  же  самого смогут  достичь и  другие! Тут самый главный  вопрос --
сможет ли  бескорыстие  и  самоотверженность  за ближнего  одолеть  звериный
инстинкт. Я уже слышу  звонкий  лай  бегущей  по моему следу  собаки.  Скоро
наступит  миг, когда  я  перестану  быть белкой  и  стану  человеком  --
витязем, достойным  вашей  руки, моя бесценная. Но я еще не перескочил на ту
роковую, последнюю березку, я  иду  в обнимочку с богачом, владельцем целого
чемодана куриных яиц и полпуда  отличного полтавского сала, я все еще учусь,
прохожу школу человеческого становления".
     Вот  о чем я думал в тот осенний вечер, когда мы с Колей-Николаем шли в
кино, смотреть фильм под названием "Утраченные грезы".
     Но,  спотыкаясь,  я  так и  не дошел до  кинотеатра, меня  из  переулка
поманила некая  женщина  в накидке-пончо, державшая  над  головою  раскрытый
зонт. Я ни  слова  не сказал Щеке, молча вручил ему билеты  на сеанс 20.30 и
удрал  от него. Кончилось мое  братское сочувствие к Коле --  меня ждало
приключение. Почему-то всегда получалось так, что я изменял вам в ту минуту,
когда  тоска по вас  была всего сильнее. Замену  ли искала моя  бедная душа?
Нет, скорее самоуничтожения.
     Незачем мне описывать это очередное приключение, после которого лег еще
один кирпич на  стену, отделяющую меня  от вас,  и  остался в памяти  запах,
напоминающий  аромат долго  пролежавшей  в  сыром  чулане  тряпки,  когда-то
принадлежавшей молодой надушенной  женщине. Лишь в середине следующего  дня,
еле живой от бессонницы и отвращения к самому себе, я вернулся  в общежитие,
вскарабкался на второй этаж и ввалился в  комнату. В акутинской постели спал
Жора,  тоже не изволивший в этот  день посетить занятия; я разделся, положил
очки  на  тумбочку,  улегся  в  свое  казенное  гнездо,  тяжело  вздохнул  и
почувствовал себя почти  счастливым. Георгий, несмотря на то что был  черен,
волосат, мускулист и носат, спал без храпа, бесшумно, не то что этот Коля, у
которого вместо носа был всего лишь пятачок размером с пуговку. Было тепло и
тихо в комнате, тепло и тихо, и я сладко уснул.
     И смешались, наверное, наши  сны. С того дня, хотя мы и жили раздельной
жизнью  наших телесных  сущностей и  пребывали каждый в своем  времени,  мир
нашей  духовной жизни  стал  общим,  и  в  этом  мире  мечты  и  сновидения,
воспоминания   и  фантазии   являли  собою  единую  природу,   дополнение  и
продолжение одного другим. И постепенно воспоминания Георгия стали  моими, а
странные, немного болезненные фантазии белки -- моими, а мечты о будущем
нашего искусства -- одинаковыми.
     Мы  любили одних и тех же художников; при взгляде на какую-нибудь новую
работу  нам  не  нужно  было обмениваться  мнениями и даже  многозначительно
переглядываться.  Я  с  восхищением следил  за  тем,  как  появляются из-под
акварельной кисти друга прозрачные, тончайшие воплощения его нежного чувства
красоты, а мне было радостно и горячо от огненной яри живописи Георгия, меня
бодрило его плотное  пастозное письмо, эти грубые  нашлепки краски, я так не
умел -- точно так же, как и он не умел передать двумя-тремя  прозрачными
мазками  акварели состояние  дня. Но  мы  несли  в себе  некое общее чувство
прекрасного, что делало каждый миг дружбы счастливым.
     Этим  мы  были  сильны и  неуязвимы  под  гнетом академической  муштры,
которую  по-солдафонски насаждал  Сомцов.  Нам  было на него  наплевать,  мы
преспокойно смотрели на  то,  как  он, вздыбив на загривке  косматую шерсть,
рычал  и  метался  перед нами,  в ярости простирал  когтистую лапу  к  нашим
работам,  готовый разорвать их в клочья.  Но нас было двое, мы всегда стояли
рядом  перед  оскалом  яростной  росомахи,  и  это  удерживало   Сомцова  от
решительного  нападения. Дело ограничивалось  лишь тем, что  он  обзывал нас
сопляками,  слишком рано  возомнившими себя- художниками, и удалялся в  свой
угол, клацая зажигалкою и прикуривая на ходу.
     Особенно  невзлюбил  он   Георгия,  который  откровенно  позволял  себе
эксперименты в учебных  работах,  но Жора на эту ненависть отвечал нарочитой
вежливостью, утонченными улыбками и пускался  в самые туманные теоретические
дебри, что  ужасно  злило Сомцова  и  что,  честно говоря, лично у  меня  не
вызывало  одобрения, хотя я и не мог не  восхищаться остроумием Георгия, его
завидной выдержкой и лукавством. Сердце мое замирало в тревоге за друга,  но
порою мне ничего не  оставалось делать, как  прятать  голову  за  мольберт и
давиться беззвучным смехом.
     Да, ...ий не раз  меня предупреждал,  чтобы я  оставил в покое Сомцова,
который  затаил в душе  лютую месть, но я объяснил своему осторожному другу,
что не надо  бояться косматых зверей, которых он видел всюду вокруг себя,  а
надо вооружиться палкой разума и колотить зверье этой палкой по горбу.
     Когда  двое  на этом  свете  крепко  дружат  и  живут  в  едином  кругу
интересов,   постепенно   связь  между  их   душами   теряет   свою  обычную
отрывистость, становится сплошной и постоянной, и тогда начинают проявляться
во  внешней  их жизни разные  новые, необычные доселе свойства.  Однажды  мы
разгружали  на железнодорожной станции вагон  с болгарским виноградом, чтобы
подработать  до стипендии,  и я  брал с крайнего  ряда ящичек, загляделся на
прозрачные  гроздья отличных  ягод,  задумался о солнечных  вертоградах моей
далекой  Армении  и  не заметил  того, что верхние  ящики  следующего  ряда,
громоздившегося  до  вагонного   потолка,  покачнулись  и  стали   угрожающе
наклоняться,  готовясь свалиться мне  на  голову.  Вдруг раздался  отчаянный
голос ...ия:  "Берегись!" --  и я успел  очнуться,  заметить  опасность,
мгновенно присесть  --  и лавина ящиков  обрушилась сверху, благополучно
миновав мою  голову,  укрытую  за  краем  первого,  более  низкого, ряда.  В
нешироком   пространстве  перед   раздвинутой  вагонной  дверью  образовался
живописный холм из  разноцветного  винограда и  ящиков, торчавших  углами  в
разные стороны. Я раздумывал, как бы мне выбраться из этого завала, и  тут в
дверях показалась  длинная фигура ...ия,  сверкнули его  очки,  и он спросил
удивленно: "Что случилось,  Жора?" -- "А ты что,  не видел сам, что ли?"
-- спросил я  не  менее удивленно. "Нет, -- ответил он. -- Я нес
свои ящики в  склад и услышал оттуда,  как грохнуло". -- "И  ты ни о чем
таком не подумал?" -- "Нет. Я вспоминал белку,  которая приходила ко мне
в лесу. Наверное, она меня кормила, иначе  бы как  я  выжил?" -- "Дело в
том... -- сказал  я. -- Эй, мне  теперь отсюда не выбраться! Не могу
себе позволить давить  ногами такой  хороший виноград. Придется нам с  тобою
все  это съесть. Начинай со своего края..." Спрашивается, откуда, из  какого
пространства прозвучал предостерегающий крик?
     А вот  я иду  к тебе -- на дальнем краю Крымского моста ты сидишь и
орудуешь кистью, макая  ее  в банку с водою, возле тебя сгрудилась небольшая
толпа  зевак,  но  ты  невозмутимо  поправляешь  на  носу очки  и пристально
вглядываешься в  жемчужную туманность весенней Москвы-реки.  О,  человек, по
странности своего  загадочного устройства  видящий призраки среди  бела дня,
называющий себя белкой,  воистину лучший из друзей на свете,  чья душа могла
то  ли  раздваиваться,  то  ли  отделяться  без  ведома хозяина от  тела и с
тревогою  следовать  за  любимым  другом,  затерянным  где-то  в   мирах,  и
предвидеть минуту опасности для него, словно ангел-хранитель!
     И правда, я сблизился с Георгием настолько, что иногда, кажется,  и сны
видел вместо него, или за него, или -- просто его сны, уж и не знаю, как
назвать; так мне приснилось однажды, что  австралийская миллионерша сбривает
мне волосы на голове с помощью старого веника и упорно называет меня Жоржем;
а  после, когда  мы  расстались  насовсем,  я  в любую минуту  способен  был
перевоплотиться в него, где бы он ни был.
     Мы закончили свой утренний пленэр на Крымском мосту и, воспользовавшись
тем,  что был воскресный день, отправились  навестить космического живописца
Корнея  Выпулкова,  с  которым  познакомились  зимою,  вернее   это  Георгий
познакомился, а я присоединился к ним позже.

     Георгий как-то проходил  зимним днем по  Трубной  улице  и вдруг увидел
человека,   спокойно   шагавшего    босиком   по    обледенелому   тротуару.
Заинтригованный, Жора пошел следом  и наблюдал,  как тот подошел к табачному
киоску,  купил пачку "Шипки", тут же закурил сигарету и, дымя ею, отправился
назад. Жора продолжал следовать за ним, а тот, остановившись возле какого-то
одноэтажного, замученного  своей дряхлостью, облезлого дома, подождал своего
преследователя  и молвил преспокойно:  "Хочешь,  набью тебе  морду?"  --
"Нет,  --  ответил  Жора,  --  я  этого  не люблю". --  "Ты что,
художник, что ли?" -- спросил чудак, шевеля густыми бровями; одет он был
в  черный  свитер  с продранными локтями и  в  дешевые отечественные джинсы;
волосы его были аккуратно, коротко пострижены, но  булыжная  челюсть,  самая
крупная часть его лица, была покрыта свирепой щетиной. "Студент пока, --
скромно ответил Георгий, -- а откуда ты  знаешь, что я художник?" --
"Пойдем, поделюсь  своим  интеллектом", -- не  ответив на вопрос, сказал
тот и направился к двери, которая, осев и вмерзнув в лед, не закрывалась.
     Когда  через  несколько  дней  и я  пришел  к нему  вместе  с Георгием,
Выпулков  произнес,  едва  успев взглянуть  на  меня:  "Это  забавный зверь!
Ничего, можешь присутствовать". В комнате, совершенно  нетопленной, все углы
были завалены холстами, рулонами картона, пустыми бутылками; посреди комнаты
стоял мольберт с огромным холстом; на стенах висели картины и рисунки, каких
я  еще  не  видывал;  половину одной  стены  занимало  громаднейших размеров
зеркало,  помутневшее  от  времени.  Меня  поразила  картина,  висевшая   на
ближайшем  простенке  между  окнами:  изображено  было  шаровидное тело,  на
котором  торчало  множество грудей с  крупными бурыми сосками, вокруг шара в
сложных  ракурсах  и  позах  располагались  летающие  людишки   с  плачущими
физиономиями и  широко  раскрытыми ртами.  "Эта картина называется  "Держись
сиськи", -- замогильным басом сообщил хозяин, стоя к нам спиною и счищая
ножом с палитры засохшую корку краски.
     Я осмотрел другие  висевшие  картины;  живопись была  просто чудо, цвет
поражал  своей  необычнойвыразительностьюи  безукоризненной  гармонией.  Мне
стало понятным  благоговейное потрясение Георгия  и  его бесконечные:  "Нет,
этого я тебе не могу рассказать. Сам увидишь", -- чем он интриговал меня
все последние дни. Я смотрел, чувствуя, что, кажется, понемногу схожу с ума.
"А это называется: "Вечерняя звезда смотрит твою слепую кишку", -- вдруг
услышал  я  и   вздрогнул.  Передо  мною  было  средних  размеров   полотно:
вечереющее,  зеленоватое  небо,  внизу  город  смутной  полосою  и  над  ним
невнятные по  контуру, реющие фигуры не  то женщин, не то ангелов,  а  между
ними, чуть смещенная в сторону от центра картины, мерцала одинокая звезда.
     "Над чем вы теперь работаете?" --  спросил я у маэстро, который был
на  сей раз не  босиком, а в белых  валенках с  нашитой  на пятки  кожей,  в
меховой облезлой  шапке,  завязанной под мощной  челюстью.  (Как  узнали  мы
впоследствии,  Корней Выпулков ходил босиком и без шапки в том случае, когда
накал интеллекта в нем бывал  слишком высок, и, наоборот,  укрывал голову  и
держал ноги в тепле, если падал творческий тонус.) На мой вопрос он долго не
давал ответа, обдумывая что-то, затем обернулся  ко мне, застенчиво сверкнул
глазами и произнес:  "Ты зверек безобидный. Можешь называть меня Корнюшей. Я
вас обоих научу пить через ноздри".
     С этим  он удалился из комнаты и вскоре принес откуда-то ведро с водой,
в которой позвякивали хрупкие  льдинки. Поставив на  табурет  ведро, маэстро
снял  шапку  и,  нагнувшись,  погрузил  голову  в  воду,  отчего  часть  ее,
переполнив сосуд,  выплеснулась через край.  Однако вскоре эта вода на наших
глазах  стала убывать, раздалось хлюпанье и бульканье, и, выдернув голову из
ведра, странный хозяин предстал перед нами с трогательной детской улыбкой на
мокром  лице.  "Что,  --  сказал  он, --  попробуете?"  -- "Нет,
спасибо,  -- отказался  Георгий.  --  Я  человек  южный.  Мне  и так
холодно". -- "Значит,  -- изрек  Корней, -- из тебя не получится
космический художник".  -- "Что это значит?" -- осторожно спросил я.
"Надо  пить  ноздрями холодную  воду,  тогда никакая земная зараза к тебе не
пристанет", -- объяснил Выпулков.
     С того дня мы стали время от времени навещать космического живописца, и
он делился с нами своим интеллектом. Его он полагал самым  главным в себе, а
чувство  цвета,  опыт,  мощный  рисунок  и  прочее   он   считал  пустяками,
недостойными внимания. Для  него первым  делом было  не задумать и  написать
картину,  а, после того  как она как бы сама собою  напишется, угадать в ней
таинственный  смысл,  расшифровать волю космических сил и, исходя из  этого,
дать  название  картине.  Вот  этому  процессу  -- придумыванию названия
--  Выпулков  придавал  наиглавнейшее  значение.  И  весь  художнический
трудовой процесс он рассматривал лишь как необходимый подступ, земной разбег
перед воспарением мысли в небеса.
     Написав очередную картину,  он мылся в бане, чистенько  брился, надевал
шапку  и  валенки  и надолго усаживался перед мольбертом,  на котором стояла
новая работа. Начиналась самая ответственная часть творчества, которая порой
тянулась  гораздо  дольше,  чем  созидание  полотна.  Корней  Выпулков  ждал
указания   космических  сил,   и   это   ожидание   могло   быть   настолько
сосредоточенным  и  напряженным,  что, бывало,  крысы выползали  из углов  и
начинали  бегать  по   мастерской,   взбирались  на  мольберт  и,  удивленно
поглядывая на  застывшего художника, прогрызали дыры в шедевре, а он даже не
замечал  этого. Так, последнюю работу он  кончил в январе и до  самой  весны
обдумывал ее название, которым стало: "В метрополитенском саду бал". Об этом
мы узнали, придя к нему в тот день, когда писали этюды у Крымского моста.
     -- Что значит в саду? -- позволил себе сомнение Георгий. --
Я еще мог бы понять, если бы ты сказал: в аду. В аду метрополитена.
     -- Мало  ли  чего  ты  еще  не  способен  понять, -- равнодушно
отвечал  космический  художник,  усталый после  завершенной головной работы,
которая длилась почти два месяца без перерыва.
     -- Созвучие так и напрашивается, -- настаивал Георгий.
     --  У  меня  не  напрашивается, -- возражал Выпулков. --  И
вообще, чего ты сюда пришел? Все равно ведь ничего не понимаешь.
     Перед нами на  мольберте стояло громадное полотно, исходившее  багровым
сиянием, подобно тому как мерцают угли потухающего костра, сверху подернутые
патиной  пепла. И  в этом мерцании  угадывались многочисленные фигуры толпы,
карнавального  шествия,  состоящего  из  огненных  существ,  внутренний