Страницы: -
1 -
2 -
3 -
4 -
5 -
6 -
7 -
8 -
9 -
10 -
11 -
12 -
13 -
14 -
15 -
16 -
17 -
18 -
19 -
20 -
21 -
22 -
23 -
24 -
25 -
26 -
27 -
28 -
29 -
30 -
31 -
32 -
не,
великое и безмятежное, как облака в небе. Не знаю, сколько времени прошло,
прежде чем я немного пришла в себя, стала вновь ощущать реальность всего
окружающего: но наконец, успокоившись, я спросила:
-- А где же твой товарищ, Митенька?
Он показал жестами, чтобы я дала ему бумагу и что-нибудь пишущее, я
повела его в дом, где жила в это время одна, ибо мамуля моя поехала лечить
суставы куда-то на Карпаты, а папуля, должно быть, окончательно перебрался в
Москву к своей новой сожительнице.
Усадив Митю за стол, я бросила перед ним пачку писчей оумаги,
авторучку, сказала ему: "Пиши", -- а сама побежала на кухню, чтобы
приготовить ему чего-нибудь поесть. Странное появление в нашем доме бывшего
матроса и затем чудесное возвращение Мити, которое осознать пока было
нельзя, да и не нужно, даже опасно осознавать, -- все это как-то
связывалось воедино, и я уже с большей симпатией вспоминала неуклюжего
матроса, предполагая в душе, что его визит и возвращение Мити несомненно
имеют что-то общее.
Чудесна в этом мире любовь, а что говорить о воскрешении из мертвых, о
возвращении любимых из подземного царства смерти!.. И что говорить о полной
безнадежности ее, о той страшной минуте, когда эта безнадежность в ясном
свете дня открывается тебе, превращая весь сверкающий мир жизни в
ненавистную, тягостную темницу. Лупе-тин стоял на станционной платформе, с
виду бравый, в широких матросских клешах, с буйной шевелюрой, романтично
развевающейся на ветру, а внутри того условного пространства, что мы назовем
душою, происходило крушение мира. Во-первых, в ответ на его порыв и щедрое
самораскрытие женщина, которую впервые полюбил этот чистый сердцем гигант,
предложила ему застрелиться. Во-вторых, появился в том мире, в котором Кеше
Лупетину хотелось прожить ясно, честно и открыто, призрак умершего, и он до
полусмерти напугал бывшего матроса Балтийского военно-морского флота. А
в-третьих, появление призрака Мити означало сигнал, предупреждение, что
Лупетину не следует впадать в такую подлость, чтобы влюбляться во вдову
друга да еще и охмурять ее всякими красивыми словами, -- и все это ради
того, чтобы склонить ее к забвению Мити и, в конце концов, к дружескому
сочувствию или, может быть, даже любви к себе. Иннокентий Лупетин
чувствовал, стоя на майском прохладном ветру, что рушится, рушится все у
него внутри, а снаружи, кружа над платформой, угрюмое солнце с отвращением
смотрит сверху на него. И он решил, что хватит, что вполне набрался он в
Москве искусства и ему пора завтра же бросить все и ехать в деревню, к
матери, и там стать сельским учителем.
Ничего не зная о таком его решении и, честно говоря, даже не думая о
нем больше, Лилиана жарила на полном пламени газа котлеты и под их
паническое шипение и щкворчание тихонько мурлыкала себе под нос какую-то
бессловесную песенку... да, друзья мои, я и сама не заметила, что пою, что
опять могу, оказывается, петь, и вернулось ко мне облако мое, задумчивая
тень, ласковая тишина души, откуда сам собою льется неприхотливая песенка...
Первое, что прочла Лилиана на листке бумаги, было:
"Он убежал через окно".
Она никак не могла понять смысла написанного и стояла со сковородкой в
руке, недоуменно глядя в бумагу, -- тогда он снизу приписал:
"Кеша. Я ему велел уйти потому что он тебя любит а ты мне самому нужна
и я тебе тоже".
-- Ты что, Митя, не можешь разговаривать? -- спросила Лилиана,
ставя на стол сковороду и с тревогой глядя в его осунувшееся, очень
изменившееся лицо.
"Не могу у меня горло вырезано. Студенты вырезали на анатомических
занятиях".
-- Поешь сначала, а разговоры после...
"Есть могу только хлеб пить только воду", -- быстро написал снизу
листка Митя и, подняв голову, ласково посмотрел на Лилиану; и далее:
"Вообще-то могу и совсем без пищи".
-- Как же так, Митенька!
"Бинты пачкаются от всякой еды. Предпочитаю ничего не есть. Только хлеб
ради удовольствия".
-- О, бедный, бедный мой! -- И только теперь стало доходить до
сознания Лилианы, как много неведомых ей мучений и ужасов перенес ее любимый
и через сколько тяжких испытаний прошел, чтобы восстать живым из мертвых.
-- Митенька, но как же ты смог... -- начала она. -- Я
ничего не понимаю, милый мой, но ты все расскажешь мне...
И Митя стал писать, а Лилиана, стоя рядом, читала из-под его руки:
"Я не умер никак не мог умереть это невозможно если художник должен
что-то сделать знает что делать а сделать еще не успел. Я все слышал и все
понимал хотя шевельнуть пальцем не мог и почти не дышал. Меня резали в
анатомичке ты везла меня хоронить потом закопали в землю я слышал как земля
стучала по гробу. Я лежал и знал что так не будет моя смерть еще невозможна.
И скоро рабочие кладбища откопали меня. Я стал стучать по крышке гроба и они
испугались и разбежались. Я сам открыл крышку там всего два гвоздя было
забито а остальные проскочили мимо края гроба. Как только холодный ветер
подул на меня я вздохнул первый раз и начал дышать. Дело было вечером уже
темно я закрыл гроб забил камнем гвозди и ушел а то бы скандал поднялся
наверное".
-- Но как рабочие догадались откопать тебя, родненький?
"Бутылку потеряли. Когда меня закапывали один из них уронил в яму
бутылку с водкой выпала из кармана он не обратил внимания. После работы
ребята хотели выпить а водки не оказалось. Тогда мужик вспомнил как стукнуло
и догадался что похоронил бутылку вместе со мной. Когда гроб откопали он
спрыгнул в яму и закричал вот она родненькая целенькая не разбилась
голубушка я же говорил тебе Толян что уронил в этот ров а ты не верил. Я же
слышал как стукнуло да подумал что это камень".
-- Страшно было тебе, наверное... Бедный мой Митя!
"Нет не страшно и не больно а как будто я долго спал и все что делали
со мной происходило будто во сне. Ох и выспался я -- с тех пор совсем
спать не хочу".
...Первую ночь он провел в лесочке близ кладбища, сидя под густой елью
на хвойной подстилке. Из-под нависших еловых лап видны были далекие огоньки
какой-то технической мачты, торчавшей над покатым холмом ночного леса, что
чернел по другую сторону огромного поля. Резкий крик ночной совы пронзал
влажный пар лесного дыхания стрелою из иного мира -- был ужасен первый
миг разрушения чуткого тела тишины, в которую впилось острие птичьего крика;
но безмерная кротость ночи одолела, и словно последовал глубокий вздох
.холма, на котором раскинулся далекий лес. Огни на мачте приветствовали
воскресшего Митю, словно дети, что увидели его издали и с криками радости,
еще не слышными из-за расстояния, устремились к нему по воздуху -- до
самого утра летели к Мите эти жизнерадостные огни, спеша к нему, когда он
смотрел на них, и куда-то разбредаясь, если он сам отвлекался и не глядел в
их сторону. Но под утро, когда над лесами смутно обозначился туманно-синий
полог неба, огни эти сразу утратили свою детскую шаловливость, стали
бледными и большеглазыми, усталыми, словно изведали некую печаль в бессонную
ночь.
Он будет просить подаяние и жить милостыней, тем более что много еды
ему, кажется, и не понадобится теперь. Но самое главное, что он неожиданно
обрел в своем новом положении, -- это избавление от тоски и жгучего
чувства нежелания жить, чем были омрачены все последние его дни перед
гибелью. Причины, вызывавшие подобное нежелание у юноши, конечно, не
исчезли, и по-прежнему звери, столь удачно маскируясь под людей, портили
жизнь, и поэтому вся земля кипела ненавистью и злобой, и свиньи на ней были
отменно толсты и счастливы -- но у воскресшего Мити ко всему этому
появилось новое отношение, безопасное для его души, которая словно прошла в
своем накале через некую критическую температуру и из твердой, как кристалл,
и болезненно отзывчивой на каждый внешний удар стала полувоздушной --
неуязвимой для любого удара. Митя прошел через смерть и затем с необычайной
настойчивостью восстал из гроба для того, чтобы завершить собою некий
процесс, который не мог остаться незавершенным. На сердце Мити был покой,
высокий и невозмутимый, как небо нового утра.
Но хотелось Мите Акутину выяснить одно обстоятельство для начала, и он
решил найти своего убийцу. Он выбрался к воротам кладбища, где в этот час
еще было пустынно, и думал, что скоро хлынут людские реки по улицам,
настанет утренний час пик, -- и тут же был подхвачен широким
человеческим потоком, устремленным ко входу станции метро, у самых дверей
сжат телами людей, таких же беспомощных, как он сам, влекомых чудовищной
силой напора в пасть подземки, которая, напрягая свое бетонное горло,
проглатывала обычную утреннюю порцию пассажиров.
Многоглавое безобидное чудище, ты выглядишь, как бесподобный гигантский
спрут, твоя кольцевая линия вызывает в памяти круги ада, но ты не спрут и не
адское помещение, ты самое милосердное чудище громадного города, в твоем
каменном чреве не гибнет мелочь человеческая, ты терпеливо пропускаешь ее
через длинную грохочущую каменную утробу и вновь извергаешь наверх, под
солнце и небо, высосав из каждого лишь желтую капельку медной монеты --
пятачок. Ты самый непритязательный едок, гастроном демократического толка, с
невозмутимостью глотаешь и благоухающую французскими духами московскую даму,
и пропахшую потом, с растрепанными волосами цыганку; сурового отрока в
черном мундире с красными лампасами -суворовца и дядьку из провинции, низко
надвинувшего кепочку на свои хитрые глазки; пучеглазую толстуху, которая
подозрительно смотрит под ноги на ленту эскалатора, прежде чем ступить на
нее, и элегантного морского офицера с блестящим, новым "дипломатом" в руке;
баскетболистку двух метров ростом и почтенную чету лилипутов в золоте, в
жемчугах, со старческими личиками новорожденных младенцев; негритянского
юношу в розовых штанах, с курчавой бородкой, с походкою газели, и бабку в
бурой шали, с двумя набитыми сумками, перекинутыми через плечо, которая с
неожиданной резвостью совершает прыжок, вскакивая на самодвижущуюся
лестницу... Пожилые кавказцы с бритыми щеками и пронзительными глазами, в
огромных, плоских кепках; иностранные туристы в вельвете, замше и потертых
джинсах, с европейским вежливо-отчужденным выражением лиц; чинные
стандартные дамы, небольшие начальницы ведомств и учреждений, отягощенные
служебной ответственностью и глубоко спрятанными семейными тревогами; стайки
студенток, вызывающе щебечущих и по ходу разговора цепко осматривающих друг
дружку, соседей, соседок; меланхолические длинноволосые юноши с бледными
лицами, на которых непостижимым образом соединяются черты невинности и
многоопытности; молодые, хмуроватые милиционеры -- держатся вместе, едут
то ли на службу, то ли со службы домой; мужчины, женщины -- не безликие,
но столь многоликие, что друг от друга почти неотличимы. Великая толпа! Люди
раннего утра. Едут к месту своей работы, на мирную битву за право прожить
этот день. Лелеют в душе надежды и желания, которые сбудутся или нет, --
но все смешается в череде грядущих дней и ночей, вольется в синеву небес, и
далекая музыка, едва уловимая на слух, коснется чьих-то ушей и возбудит в
слушателе томление новых желаний. И я плыву в потоке эфемерных желаний,
будущее которых такое же, как их прошлое -- я сам такая же эфемерида,
как и вы, моя бесценная, так почему же вы отвергли в свое время меня?
Митя Акутин выбрался из вагона подземного поезда, остановился посреди
громадного вестибюля и, подняв голову, стал следить за летающими в воздухе
крылатыми существами. Их было так много, что, в сущности, они не летали, а
беспомощно барахтались друг возле друга, хлопая крыльями. "Хорошо, что моего
ангела-хранителя уже нет среди них", -- подумал Митя. Жалко их было.
Потеряв своих подопечных, которые без них влезли в вагоны и уехали, они
теперь бессмысленно месили воздух, толклись под потолком станции, и многие
ангелы, отчаявшись, безрассудно ныряли в черный зев тоннеля, надеясь догнать
ушедший поезд. Л из другого тоннеля, откуда должна была появиться встречная
электричка, вдруг начинали вылетать один за другим, а вскоре вываливаться
скопом те, что влезли в тоннель на предыдущей станции, -- их теперь, со
страшной скоростью, в грохоте и лязге, подгонял поезд. Он вылетал из черной
дыры, весь в пуху и в перьях ангелов, гоня перед собою их встрепанную,
смятую стаю.
Митя направился к выходу, по пути заметив, что людская толпа, в которой
было много нарядных женщин, выглядит не менее сказочно, чем, например,
карнавальные толпы в картинах старых итальянцев. Существует, конечно,
определенный облик каждой эпохи, выраженный внешним видом человеческой
толпы, но во всякие времена -- с с тех пор как люди стали собираться в
нарядные толпы, -- несмотря на различие в одежде, вид со вкусом одетых,
мирных, довольных собою людей бывал праздничен, сказочен и таинствен. Люди
красивы -- художники разных времен понимали это и передавали в своих
картинах загадочный праздник жизни -- шумный карнавал на бескрайних
пустырях вечности.
Вдруг кто-то тронул его за плечо, и Митя живо обернулся, радуясь этому
первому прикосновению к себе. Небольшой старичок с подстриженной седой
эспаньолкой, со впалыми щеками голодаря, но с очень живыми, круглыми глазами
стоял и смотрел с улыбкою на Митю. Он узнал в старичке одного из натурщиков,
а именно того, которого всегда приглашали на уроки пластической анатомии:
старичок, несмотря на почтенный возраст, голодное лицо и малый рост, был
отменно сложен, мускулист и, главное, мог рельефно напрячь любую группу
мышц, какую просила преподавательница, стоя возле него с указкой. Старик в
своем деле был мастак, Митя не раз рисовал его, но не помнил, чтобы они
вступали в беседу или перекинулись хотя бы парой слов... А тут старичок весь
засветился в приятнейшей улыбке, радостно задвигал ушами и дружественно
держал свою легкую, твердую руку на Митином плече. И Митя понял, что
натурщик, должно быть, ничего не слышал о его гибели, коли при встрече не
выразил ни удивления, ни страха, а один только сплошной восторг. Подошел с
грохотом поезд, и старичок, в последний раз энергически и деликатно хлопнул
парня по плечу, так и не молвил ни слова и быстренько удалился, чтобы уже
никогда больше не встретиться Мите. А он направился дальше и, поднимаясь на
эскалаторе, жадно вглядывался в лица едущих навстречу людей.
Для него, только что воскресшего из мертвых, люди, в сущности,
перестали разделяться на знакомых и незнакомых. Он не мог бы теперь одного
из них полюбить, а другого возненавидеть.
Смертный миг, через который он уже прошел, навсегда остался в нем, и он
на все смотрел теперь из этого замершего мгновения. При таком взгляде на
людей нельзя было испытывать к ним любви или ненависти. Каждый из них был
словно он сам; невзирая на то, мужчина перед ним или женщина, ребенок или
взрослый -- в каждом хранилось то единое, главное, что делало всех
равными перед небесами. И к этому главному, знал теперь Митя, глупо и суетно
относиться с любовью или ненавистью. Как и, например, к молнии, к Северному
полюсу. (Можно ли сказать: люблю молнию, или: не люблю Северный полюс?)
Совершенно новый взгляд -- восприятие воскресшего Лазаря -- теперь
определял его отношение к людям.
Ему надо было как следует обдумать, что делать дальше со своей вновь
обретенной жизнью. Пока, конечно, торопиться было некуда. Он медленно
приходил в себя, взирая на мир глазами еще смутными, зачарованными смертными
грезами. Еще не совсем приспособились они к обычному земному видению, строго
исключающему зрелище вывернутой изнанки явлений, называемой чудесами,потому
и знакомая земная действительность представала перед ним чуть расплывчато,
таинственно. Но для Мити теперь как будто не было обычных препятствий,
делающих невозможным проникновение во внутреннюю суть вещей. Он стал читать
и понимать чувства тех, на которых направлял свое пристальное внимание. Но
помимо этого, даже придорожный камень, рассматриваемый-им вдруг, начинал
раскрывать то, что таил в себе, и представал перед Митей не в виде твердой
глыбы, а как некое живописное облако с яркими вкраплениями радужных
отблесков -- облако не бездвиж-ное, а пульсирующее от частого глубокого
дыхания: Митя видел тысячелетнюю душу камня. Но, несмотря на такое
ясновидение, Митя никак не мог, глядя на людей, сделать одного простого
вывода: высоки они, как боги, которых сами выдумали, или низменны, как
черви, а если совмещают в себе то и другое начало и тем определяются в
истинной своей сущности, то что значит подобное совмещение прекрасного и
мерзкого? Это недоумение прошло вместе с ним через смертную тишину, и,
пробудясь от нее, Митя опять был захвачен этим же вопросом. Да, он вновь
получил жизнь и знал теперь, на что единственно стоило ее потратить: но
подобно тому, как он когда-то почувствовал, что не в силах дальше жить,
сейчас чувствовал невозможность жить сызнова, не разрешив каким-нибудь
образом своего недоразумения. Он знал, чего хотел: не хотелось только, чтобы
то, чего он желал, оказалось пустотой и роковым недоразумением. А таковое
могло быть, если только он, будучи человеком, и на самом деле был проклят,
создан ошибочным творением природы и являл собой существо изначально
двусмысленное и глубоко падшее в глазах каких-то неведомых высших судей.
Он вышел из метро и вскоре набрел на трамвайную остановку, постоял в
небольшой толпе, поджидающей прихода трамвая. Во всей толпе только один был
в сопровождении своего ангела-хранителя -- молодой человек с рыжеватой
бородою, рослый и полный, с голубыми младенческими глазами, одетый в кожаное
пальто. Его ангел, едва различимый при дневном свете, полупрозрачный, как
тополиный пух, висел над головою своего подопечного, ревниво осеняя его
крылом. Очевидно, у остальных хранители их судеб были потеряны в метро или
на других видах общественного транспорта. Над площадью их металось штук
двадцать, не меньше, -- очевидно, давно и безнадежно потеряв тех, кого
они были обязаны охранять.
Когда трамвай подошел, молодой человек в кожанке первым ринулся к двери
и, расталкивая всех, влез в вагон, его ангел попытался было, хлопая на месте
крыльями, протиснуться над головами виснувших пассажиров, но безуспешно. Уже
внедрившись в вагон, Митя Акутин с любопытством выглянул в окошко и увидел,
как полупрозрачное существо пыталось следовать за трамваем, изо всех сил
работая помятыми в давке крыльями, но затем сердито махнуло рукою и отстало.
Митя подумал: "Где же я потерял своего ангела-хранителя? А был ли
таковой у моего убийцы? Интересно, что это за человек -- вот повидать бы
его..." И вдруг оказался возле каких-то железных ворот и увидел того, кого
хотел. Игнатий Артюшкин вышел с двумя своими коллегами по охране и
направился вместе с ними в сторону трамвайной остановки. Митя Акутин с
большим любопытством наблюдал за своим убийцей, следуя чуть поодаль в
стороне. Фигурою Артюшкин напоминал суслика, вставшего на задние лапы, шел
он, переваливаясь с ножки на ножку и раскачивая мешковатым сусличьим
корпусом; сказывалось желание автора сей походки казаться деловитым,
уверенным и весьма самостоятельным человек