оньяком и наливками и рюмки эти...
ну, из стекла из рубинового такие... ну сам же, скотина, знаешь - любимые
мои.
   Ванька, Иван Табачников, увалень лет тридцати с на редкость глупыми
глазами и на редкость добродушной улыбкой, почти тут же объявился в дверях
с поставцом и рюмками в руках. Не переставая улыбаться, уставился на царя
в ожидании дальнейших повелений.
   - Прин„с, так налей, дурак, - незло заметил Николай. - Вы что,
Александр Христофорович, будете: наливку или коньяк?
   - Наливку, с вашего позволения.
   - А я - коньяк. В такую погоду - самое разлюбезное дело. Отлично
расширяет сосуды. Эй, Ванька, стой не уходи, дубина, давай-ка, шутки ради,
и себе налей - выпьешь с нами. Ну куда, куда ты, подлец, к коньяку
потянулся? Тебя коньяком поить - что свинью кормить мармеладом. Один
перевод продукта. Вон, водку пей.
   Выпил? Вс„, поставь рюмку, кому говорю, скотина! Не смей мне "чтокать".
Если мне сегодня ещ„ кто-нибудь "чтокнет", я ему башку "отчтокаю". Вот
ведь народ, Александр Христофорович! Одно на уме, дорваться и нажраться.
Думаете, Александр Христофорович, это они наши холопья? Как бы-с не так-с!
Это мы им трудами во славу отечества на водку зарабатываем. А ты, подлец,
уши тут не развешивай, не для них говорится. Пош„л к ебене-фене!
   Ванька влюбл„нно глянул на императора и уш„л совершенно счастливый.
   - Хороший малый, но дурак, - кивнул ему вслед Николай, - за что и
люблю. Люблю, знаете ли, Александр Христофорович, дураков. Самая над„жная
опора любого государства. А уж у нас-то им цены просто нет. В нашей же
матушке Рассее ежели какой умник умствовать начн„т, так не остановится,
пока до полного идиотизма не договориться.
   - Горе от ума, а не страна, ваше величество, - кивнул Бенкендорф,
потягивая наливку. - Верно он, очкарик тот, подметил. Ну, подметить-то
подметил, а вот для себя выводов не сделал. Весьма плачевно кончил.
   - Кстати, Александр Христофорович, - после паузы проговорил Николай, -
ведь Грибоедов этот, конечно же, проходил по вашему ведомству?
   - Разумеется. С такими-то взглядами.
   - Он ведь в Персии погиб?
   - В Персии.
   - А от чего?
   - Персия, - разв„л руками Бенкендорф. - Восток. Чуть что - за ножи
хватаются.
   Опять же, персиянки с вот такими персями. Восточная рэвность. Так что,
кто, когда за нож схватился, по какой причине - теперь уж вовек не
узнаешь... Вы позволите, ваше величество? - Он покосился на поставец.
   - Наливайте, сколько хотите, не стесняйтесь.
   Николай Павлович и Александр Христофорович некоторое время пили молча.
Александр Христофорович, раскрасневшийся, первый нарушил молчание.
   - Чем человек умней, тем больший он дурак, - заявил он. - У меня в
ведомстве это каждый до последнего назубок знает. Как "Отче наш".
Нужнейшая государству российскому фигура, ваше величество, это
какой-нибудь фельдфебель или капрал.
   Чтоб вс„ ч„тко и организованно. Напрр-ра-ва! - так все направо;
налл-ле-ва! - так все налево; а ежели смир-р-на! - так хоть умри, а
смирно! И не шелохнись!
   Иногда, ваше величество, такая картинка в голове рисуется: наш
российский крестный ход, люди идут, несут иконы. Вот только люди все в
форме, а на иконе не Спас, а наш Капрал; лик суровый, бульдожий, такая,
знаете ли, очаровательная харя - в оклад не влезает.Тут каждый пойм„т -
этот, если что, о спасении души миндальничать не будет, это сразу - в
карцер и шомполов велит врезать. Разок через строй прогонит - сразу
забудешь умничать. С таким капралом и Бог никакой не нужен.
   - Ну-у, - разв„л руками Николай, - это уж вы, Александр Христофорович,
через край хватили.
   - Да поймите же, ваше величество! - воскликнул захмелевший Бенкендорф.
- Что Бог, что капрал, суть одна, изначальная - порядок. Бог на
зарвавшегося шикнет, капрал гаркнет, Бог адом пригрозит, а капрал тут же
на земле такой ад устроит, что тот, Боженькин, раем покажется. Люди-то
Бога не так уж и боятся, потому как где-то далеко, вот и подраспустились.
А капрал - вот он, рядом, кулачище пудовое, дубинка такая, что и быку
башку проломит. Никто пикнуть не посмеет, ш„лковыми все будут. По-ря-док!
Верьте, ваше величество, капрал лучше Бога.
   Он допил свою рюмку, кончиками пальцев ут„р повлажневшие от выпитого и
высказанного губы. Николай свою рюмку не допил, отставил на стол и,
склонив голову набок, поглядел на Бенкендорфа.
   - Необычный вы человек, Александр Христофорович, - произн„с, наконец,
он. - Очень необычный. Только не кажется ли вам, что вы сами вроде как
умствовать начинаете?
   - Э-э, ваше величество, - усмехнулся Бенкендорф, - можно иногда и
поумствовать.
   Если для порядку.
   - Для порядку, - проговорил Николай. Потянулся к недопитой стопке,
допил, поставил назад. Затем, словно отмахнулся рукой от чего-то и
заговорил уже весело:
   - А вот был у меня как-то один, аудиенции не просил, а просто требовал.
Да вы его знаете - господин Карамзин. Уж такой умник, что в целой России
умнее его будто и нет. Десять лет взаперти сидел, по пьянкам-гулянкам,
балам-бабам не шлялся, писал - ни больше, ни меньше - "Историю государства
Российского". И вот, значит, этот умник стоит передо мною, слюною брызжит,
руками машет, ногами разве что не сучит - и ор„т благим матом, как бы
обустроить Россию - народ, там из нищеты поднять, из невежества, от
пьянства отучить, чтоб, каждая баба что неделя - в новом сарафане гуляла,
а каждый мужик засыпал с томиком Вольтера под подушкой. А, может, Руссо.
Чтоб с природой зажил одной семь„й и не давил похмельными пальцами божьих
коровок. И до того он, знаете ли, Александр Христофорочич, народ этот
любит, что разве в постель с ним не ложится. Короче, такую уж он охинею
пон„с, что я подумывать начал, не оказать ли такому высокоуч„ному человеку
подобающую почесть - спустить с лестницы царским поджопником, как вдруг
вижу - Ванька мой, Табачников, он тут же рядом стоял, - во всю свою пасть
лыбится и костяшками пальцев по лбу стучит. Ну, тут и я расхохотался - уж
если Ванька, дурачок мой миленький, прос„к, что за Спиноза нас тут
просвещает, и, представьте, народофил наш вдруг краснеет и заявляет мне:
   "Зачем же вы, ваше величество, позволяете своим холопам надо мною
глумиться?" Я чуть в пляс не пустился. "Помилуйте, - говорю, - господин
гуманнист Карамзин, где ж вы тут увидели холопов? Это же он, народ ваш
любимый, обожаемый ваш л„ мюжик рюс! Нехорошо-с". Отпускаю Ваньку, чтоб
глаза не мозолил, поворачиваюсь к этому благодетелю грязножопого
человечества и говорю ему эдак так с ядом: "Даже очень нехорошо-с,
милостивый государь. Холопами это я их звать могу по царскому своему
невежеству и самодурству. А для вас это народ, вы над ним сл„зы лить
должны, молиться на него, на руках его носить, набираясь от него вшей.
Извините, но как гуманист вы сейчас допустили обидный прокол и моветон".
Тут этот радетель сопеть начинает, а я уже и сам распалился, как следует.
"Вы ж, - говорю, - выразитель всего народа, вы ж символ его нашли, вы ж
"Бедную Лизу" создали!
   Какая точность! Так, одним словом, охватить целый народ - бедная Лиза,
которая лизала и лизать будет. У не„ это уже и в крови, и в мозгу, и язык
так обустроен.
   Не Россию, а язык народа обустраивать надо - чтоб слаще лизал. А насч„т
России - не туда, пардон, явились. Не по адресу. Вам не ко мне, а в кабак
какой-нибудь явиться надо было. И там орать: бросай пить, айда
обустраивать Россию. Они бы вас живо обустроили бутылкой по голове. А
сейчас, извините, не могу долее наслаждаться беседой с вами. Вынужден
спешить к фрейлине Раковой на вечерний пистон. Ж„ сюи-з-аншанте д„ ву
раконтр".
   Николай махнул рукой.
   - Ладно, Бог с ним, с Карамзиным этим. Я вас, Александр Христофорович,
не из-за него, а из-за дружка его к себе позвал. Что там стряслось у
камер-юнкера с этим графом Монте-Кристо?
   - Ч... простите, ваше величество?
   - Ну, у Пушкина с этим... Жоржем Дантесом.
   - А-а, - Бенкендорф усмехнулся. - Ссора. И весьма крутая. По всему,
прид„тся нашему стихотворцу теперь в стрельбе поупражняться.
   - Дуэль, значит? - Николай нахмурился. - Нехорошо. Не люблю. А из-за
чего ссора?
   - Да из-за пушкинской жены. Француз к ней лыжи клеить начал, а ревнивый
африканец теперь их отстегнуть хочет.
   - Ну и тьфу на них. - Николай скривил брезгливо-скучную мину. - Вот уж
действительно - до чего ново и интересно: два болвана поцапались из-за
бабы.
   Знал бы, не стал вас по такому поводу и тревожить. А ещ„, небось, умным
человеком себя считает, арап моржовый. Примерещилось чего-нибудь такое
спьяну - и вот вам, имеете, скандалище, пиф-паф - покойника. Мне бы их,
щенков, обоих просто высечь публично, чтоб они ещ„ месяц поч„сывались.
Тогда б, небось, не до глупостей стало. Как будто у меня в России других
забот нет, кроме их блядских дуэлей. Ну, вот что, Александр Христофорович,
в дело это не влезайте, но в курсе будьте. Если и впрямь до поединка
дойд„т, то я тому, кто в живых останется, покажу, как дуэлировать. Я ему,
сукину сыну, покажу, как на законы плевать.
   Пушкин этот у меня не в Михайловском гов„нным п„рышком по бумаге
скрипеть будет, а на красноярскую музу дрочить. Ему там и повеселей будет
- поближе к дружкам-декабристам. Ну, а французик этот... п„с с ним. А
только, чтоб в три дня и духу его после этого его в России не было. Пусть
во Франции своей лягушек жр„т, ежели ему непременно нужно в русский пирог
галльского дерьма подсунуть.
   Ф-фух, простите, Александр Христофорович, здорово я осерчал, столько
швали по всей России развелось, ну, да Бог с ними. Она-то хоть ничего?
   - Кто, ваше величество? - не понял Бенкендорф.
   - Да Пушкина эта.
   - Очень хороша. - Бенкендорф говорил совершенно искренне. - Первой в
Петербурге красавицей почитается Наталья Николаевна.
   - Какая такая Наталья Николаевна? - вскинул бровь император.
   - Да Пушкина, ваше величество. Николая Афанасьевича Гончарова дочка.
   - Что? - Николай даже приподгялся в кресле. - Так Пушкин на Гончаровой
женат? Ну и ну.
   - А вы разве не знали, ваше величество? - удивился и Бенкендорф.
   - У меня, Александр Христофорович, дела и поважнее есть всяких там
арапских браков. А каков он поэт - мне наплевать. Для нас, государственных
людей, поэзия - та же арифметика: одним поэтом больше, одним меньше -
какая разница, кто их считать будет. Но, вот, Наталья Николаевна, ах,
Наталья Николаевна! - Николай Павлович до того, кажется расстроился, что
налил себе ещ„ коньяку. - Где ж у не„-то глаза были, куда смотрела? Он же
мало, что смутьян, скандалист и вообще сволочь, он же натуральный павиан!
   - Тем не менее, ваше величество, некоторые дамы находят, что он весьма
недур„н собой, - змаетил Бенкендорф.
   - Некоторые макаки, Александр Христофорович, - в тон ему отозвался
император, - находят, что иные павианы не так уж дурны собой.
   Бенкендорф позволил себе рассмеяться - впрочем, совершенно от души.
   - Дуэль сия, однако, вряд ли состоится, - неожиданно миролюбиво заметил
Николай, подливая себе ещ„ коньяку. - Мм-м, не люблю французов, вот разве
коньяк ихний...
 
   - Почему, ваше величество? - несколько наигранно удивился Бенкендорф,
адресуясь к первой царской фразе.
   - А потому, Александр Христофорович, - глядя в глаза Бенкендорфу,
ответил Николай, - что, как вам известно, отправил я намедни арапу нашему
пакет с предписанием о немедленном покинутьи Петербурга во избежание яиц.
Так это, кажется, звучит на канцелярите вашего департамента?
   Бенкендорф хмыкнул, мотнул головой и посерь„знел.
   - А я бы этого не делал, - тихо, но веско сказал он.
   - Што??
   - Вы его в сотый раз в ссылку, он там опять всякой херни насочиняет,
она по России разойд„тся, потом вы его верн„те, а через месяц, клянусь,
снова - "во глубину сибирских руд". Так не проще ли, чтобы французик за
нас с ним разобрался? Стреляет он не дурно, а камер-юнкер ваш похуже. К
тому же, наверняка, близорук. Представьте, долгие ночи с гусинным
п„рышком... А ежели, паче чаяния, контраверсия случится, так вы ж его сами
в Красноярск хотеть изволили.
   Какую-то секунду Николай с ужасом глядел на Бенкендорфа. Слегка
дрожащей рукой налили себе коньяку, не пригубив, отставил в сторону.
Затем, внезапно решившись, выпил залпом. Сказал:
   - Вы совершенно правы, Александр Христофорович. Довольно канетели.
Пушкин оста„тся в Петербурге. Дантес его убивает. Точка. Отговорила роща
золoтая.
   Встретьтесь с Пушкиным и передайте Александру Сергеевичу, что я на него
больше не гневаюсь. Он может оставаться в Петербурге. Ну, спасибо вам,
господин Бенкендорф, что бы я без вас делал...
   "Подохли бы", - мысленно процедил господин Бенкендорф. Полагая, что
аудиенция окончена, он встал и поклонился государю.
   - Кстати, - остановил его жестом Николай, - что он врообще представляет
собой, Дантес этот?
   Бенкендорф полотоядно ухмыльнулся.
   - Пасынок господина Геккерна, - сказал он. - Это официально. Связь их,
однако, несколько иного рода.
   - Какого же?
   - Любовного.
   - Простите?
   - Господин Геккерн весьма привязан к господину Дантесу.
   - Содомский грех?
   - Он самый.
   - М-да. - Николай почесал переносицу. Зачем - непонятно. - А что, этот
Геккерн хорош собой?
   - Старый, жирный, уродливый. Зато Дантес хорош собой. Белокур,
синеглаз, к тому же, молод. Ну, и глуп, в соответственной степени.
   - А зачем ему этот Геккерн сгорбился?
   - Ну, как же - молод, хочет мир повидать, себя показать, а у Геккерна,
в него влюбл„нного, средства для того имеются - как ни как, посол,
представитель голландских высот, то есть, знай Пушкин об этом, не так бы,
может, и ревновал.
   Может, Гончарова Дантесу этому, вроде прикрытия, чтобы и в обществе
появиться, и с„.
   - Ай, да Бог с ними, - махнул рукой Николай. - Меня это, будем считать,
не касается. В общем, Александр Христофорович, благодарю вас за ценные
сведения и не смею долее задерживать.
   Спускаясь по мраморной лестнице, Александр Христофорович Бенкендорф
едва не наступил на любимца Николая, большого пушистого кота Бонифация.
   - А-а, - хрипло сказал Александр Христофорович. - Вот, звачит, какое
отношение!
   Христофор, значит, Бонифатьевич? А за подобное - по этапу в Сибирь - не
угодно ли? И, согласно казиматному уставу, держать на исторической родине,
пока яйца не отморозишь! Э-э, да ты, брат, кастрированный! Ты и не мужчина
вовсе, а Дантес!
   Так вот тебе короткий этап! - И Александр Христофорович пнул сибирского
кота Бонифация носком ботфорта.
   После ухода Бенкендорфа Николай сперва задумчиво барабанил пальцами по
столу, затем достал из кармкна золотые часы с репетиром и откинул крышку.
Часы заиграли приятный на слух минуэт, затем из них вылетела кукушка и
сделала в комнате пакость. Николай переступил через пакость, подош„л к
зеркалу и всмотрелся в собственное отражение.
   - Страна холопов, - сказал он. - И ты, - он ткнул отражение пальцем в
грудь, - первый хлолп всея Руси.
   Совершенно обессиленный, опустился он в кресло, и, массируя пальцы
обеих рук, прошептал:
   - А, вс„ же, какой страшный человек, этот Бенкендорф... "На свете
счастья нет, но есть покой и воля". Вот ведь подлец, Пушкин. Вот ведь
скотина, Бенкендорф. Не приведи Господь оказаться просвещ„нным монархом...
Когда понимаешь, что делаешь, и вс„ равно делаешь... Завтра же пошлю
Пушкину своего учителя по стрельбе...
   Тут в полуприкрытую дверь вош„л к царю на при„м кот Бонифаций,
обиженный, жаловаться на Бенкендорфа. Пот„рся о голенище цар„ва сапога и,
к удивлению своему, получил новый пинок.
   - Пш„л.
   Тем временем Александр Христофорович Бенкендорф, уже в личном сво„м
кабинете, перебирая папки с важнейшими делами, импульсивно отложил их в
сторону, показал кому-то дулю в пространство и, взяв новое дело, вывел на
обложке: "Романов Николай Павлович".
    
  
  
 * * *
  
 - Только не притворяйся, что ты спишь, - услышал я сквозь полудр„му голос
Руслана.
   Из вредности мне захотелось ещ„ немного попритворяться. И тут же я
получил сильнейший толчок в плечо.
   - Так ты, татарчонок, драться? - вознегодовал я.
   - Сам татарчонок, - весело огрызнулся Руслан и неожиданно навалился на
меня всем телом: - Будешь обзываться? Будешь?
   - Буду, - согласился я и ловким при„мом "спихиванье" сбросил Руслана с
себя и навалился на него сам.
   - Сдавайся! - приказал я.
   - Лучше смерть!
   - Если враг не сда„тся, его - что?
   - Просят, как следует. Ходют, ноют, размазуют сопли.
   - Вот я счас тебя размажу!
   - Рискни здоровьем! - пыхтел Руслан, придавленный мною к одеялу.
   - Где я тебе здоровье возьму? - пыхтел в ответ я.
   - А ч„?
   - Курю много.
   Руслан сделал змеиную попытку выскользнуть из-под меня. Я демонически
расхохотался, ухватил его и произв„л адский при„м переворачивания на живот.
   - Счас я тебя отшл„паю, - заверил его я. - А-та-та, а-та-та. - Я
несильно захлопал ладонью по его костлявой заднице. - Это тебе за
монголо-татарское иго, это за... чего вы там ещ„, татары, натворили?
   - Мама! - заверещал Руслан.
   - Правильно! За маму. За папу. Много у тебя родственников?
   - Никакой жопы не хватит, - горько признался Руслан. - Сда„шься?
   - Нет, - опешил я.
   - Тогда я сдаюсь.
   Тут зазвонил телефон.
   - Пусти мой жопа трубка снять. - С перепугу Руслан переш„л на
действительно татарский диалект.
   Я отпустил его, и он подош„л к телефону.
   - Алло? - сказал он, снимая трубку. - А, здрасьте, Анна Борисовна.
Хорошо, спасибо, как вы? Чем занимаемся? Вот только что проснулись и сразу
заспорили на исторические темы... Да, пожалуй, Ига победил в диспуте.
Позвать его к телефону?
   Момент. Ига, мама.
   Я обреч„нно вздохнул и прошелестел босыми ступнями к аппарату. Ну,
думаю, за что на этот раз?
   - Бонжур, мама, - выдохнул я, взяв трубку у Руслана.
   - Игорь. - Мамин голос звучал, как всегда строго-назидательно. - Ты ещ„
не успел взять трубку, а уже нагрубил.
   - Чем же, мама?
   - Своим обреч„нным вздохом. Мама не так уж часто звонит тебе. Ты же
маме вообще никогда не позвонишь. Тебя не волнует, здорова ли мама, жива
ли мама....
   - Извини, мам, дел было много.
   - Дел? У тебя появились дела? Ты устроился на работу?
   - Вс„ не так страшно, - начал объяснять я. - А, вообще, да - я работаю.
Я пишу стихи.
   - Игорь. Работа - это то, за что платят. Вот что. Я хочу, чтобы ты
сегодня же приехал ко мне. Нам необходимо поговорить, как ты будешь жить
дальше.
   - А, по-моему, без этого можно спокойно обойтись.
   - Игорь. Не груби. В конце концов, я требую, чтобы ты приехал.
   - Мама, ты же знаешь - наши разговоры всегда кончаются ссорой.
   - Если ты будешь иметь терпение выслушать, что тебе говорят, и не
грубить, ссоры не произойд„т. К сожалению, ты этого не умеешь.
   - Умею. Я умею выслушивать советы, но не поучения.
   - Игорь. Давай это обсудим не по телефону. Я жду тебя в два часа.
   - Хорошо, мама, я буду. Что взять с собою - шампанское или коньяк?
   - Ремень.
   - Ай! - завопил я вдруг. Это умывшийся Руслан подкрался сзади и с
оттяжкой хлестнул меня по голой жопе полотенцем.
   - Игорь, перестань „рничать, - строго сказала мама.
   - Я не „рничаю, - жалобно произн„с я. - Это Руслан тут дер„тся.
   - Детский сад. Вам уже обоим по двадцать семь лет. Тебе на следующей
неделе исполняется двадцать восемь. Твой инфантилизм меня просто пугает.
   - Не бойся, мам, эта болезнь не смертельна. Ай! - Русланчик хлестнул
меня полотенцем по-новой.
   - Для тебя - смертельна. Вс„. По телефону с тобой беседовать
бесполезно. Я тебя жду в два, если помнишь.
   - С ремн„м? - спросил я, но мама уже повесила трубку.
   Я грозно повернулся к Руслану.
   - Смерти ищешь? - процедил я.
   - Реванширую, - объяснил Руслан.
   - И как часто? - поинтересовался я.
   - То есть... ты в каком смысле?
   - Счас узнаешь, в каком. Дай-ка сюда полотенце. Ну, кому сказал.
   Русланчик понурил голову и послушно отдал мне полотенце.
   - Повернись.
   Видя, что выхода нет, Русланчик ещ„ более понурился