то-то вроде увесистых  рублей  серебрилось  в
горке, и павлинье перо торчало из-за рамы зеркала. И было много
картин  на  стенах,--  опять  бабы  в  цветных платках, золотой
богатырь на белом битюге, избы под синими  пуховиками  снега...
Для  Лужина  все это слилось в умилительный красочный блеск, из
которого   на   мгновение   выскакивал   отдельный   предмет,--
фарфоровый  лось или темноокая икона,-- и опять весело рябило в
глазах, и полярная  шкура,  о  которую  он  споткнулся,  отчего
завернулся  край,  оказалась  на красной подкладке с фестонами.
Больше десяти лет он не был в русском доме и,  попав  теперь  в
дом,  где,  как на выставке, бойко подавалась цветистая Россия,
он  ощутил  детскую  радость,  желание  захлопать  в  ладоши,--
никогда  в  жизни  ему  не  было  так  легко и уютно. "От Пасхи
осталось",-- убежденно  сказал  он,  указав  пятым  пальцем  на
большое  деревянное яйцо в золотых разводах (томбольный выигрыш
на  благотворительном  балу).  В   эту   минуту   белые   двери
распахнулись,  и  быстро  вошел,  уже  протягивая на ходу руку,
господин в пенсне, очень прямой, остриженный бобриком. "Милости
просим,-- сказал он.--  Рад  познакомиться".  Тут  же  он,  как
фокусник, открыл кустарный портсигар с александровским орлом на
крышке.   "С   мундштучками,--  сказал  Лужин,  покосившись  на
папиросы.-- Этих не курю. А вот..." Он стал рыться в  карманах,
извлекая  толстые  папиросы, высыпавшиеся из бумажного мешочка;
несколько  штук  он  уронил,  и  господин  ловко   их   поднял.
"Душенька,--   сказал   он,--  дай  нам  пепельницу.  Садитесь,
пожалуйста.   Виноват...   ваше   имя-отчество?"    Хрустальная
пепельница  опустилась между ними, и, одновременно макнув в нее
папиросы, они сшиблись кончиками. "Жадуб",-- добродушно  сказал
Лужин,   выправляя  согнувшуюся  папиросу.  "Ничего,  ничего,--
быстро сказал господин и выпустил  две  тонких  струи  дыма  из
ноздрей   вдруг   сузившегося   носа.--  Ну  вот,  вы  в  нашем
богоспасаемом Берлине. Моя дочь мне рассказала, что вы приехали
на состязание". Он высвободил крахмальную манжету, подбоченился
и продолжал: "Я, между прочим, всегда интересовался, нет  ли  в
шахматной   игре   такого   хода,   благодаря  которому  всегда
выиграешь.  Я  не  знаю,  понимаете  ли  вы  меня,  но  я  хочу
сказать...  простите,  ваше имя-отчество?"-- "Нет, я понимаю,--
сказал Лужин, прилежно пораздумав.-- Мы имеем ходы тихие и ходы
сильные. Сильный ход..." "Так, так,  вот  оно  что",--  закивал
господин.  "Сильный  ход,  это  который,--  громко  и  радостно
продолжал  Лужин,--  который   сразу   дает   нам   несомненное
преимущество. Двойной шах, примерно, со взятием фигуры тяжелого
веса  или  пешка возводится в степень ферзя. И так далее. И так
далее. А тихий ход..." "Так, так,-- сказал господин.--  Сколько
же  дней  приблизительно будет продолжаться состязание?" "Тихий
ход это значит подвох,  подкоп,  компликация,--  стараясь  быть
любезным   и  сам  входя  во  вкус,  говорил  Лужин.--  Возьмем
какое-нибудь  положение.  Белые..."  Он  задумался,  глядя   на
пепельницу.  "К  сожалению,--  нервно  сказал  господин,--  я в
шахматах ничего не смыслю. Я только  вас  спрашивал...  Но  это
пустяк,  пустяк.  Мы  сейчас пройдем в столовую. Что, душенька,
чай  готов?"  "Да!--  воскликнул  Лужин.--  Мы  просто  возьмем
положение,  на  котором  сегодня  был  прерван эндшпиль. Белые:
король  сэ-три,  ладья  а-один,  конь  дэ-пять,  пешки  бэ-три,
сэ-четыре.  Черные  же..."  "Сложная штука шахматы",-- проворно
вставил господин и пружинисто вскочил на ноги, стараясь пресечь
поток букв и цифр, которые имели какое-то отношение  к  черным.
"Предположим теперь,-- веско сказал Лужин,-- что черные сделают
лучший  в  этом  положении  ход,--  э-шесть жэ-пять. На это я и
отвечаю следующим тихим  ходом..."  Лужин  прищурился  и  почти
шепотом, выпятив губы, как для осторожного поцелуя, испустил не
слова,   не  простое  обозначение  хода,  а  что-то  нежнейшее,
бесконечно хрупкое. У него было то  же  выражение  на  лице  --
выражение  человека, который сдувает перышко с лица младенца,--
когда, на следующий день, он этот ход воплотил на доске. Венгр,
совершенно желтый после бессонной ночи,  за  которую  он  успел
проверить  все  варианты  (приводившие  к  ничьей),  не заметив
только  вот  этой  скрытой  комбинации,  крепко  задумался  над
доской,   пока   Лужин,  жеманно  покашливая,  любовно  отмечал
сделанный ход на листочке. Венгр  скоро  сдался,  и  Лужин  сел
играть  с  компатриотом.  Партия  началась  интересно, и вскоре
вокруг  их  стола   образовалось   плотное   кольцо   зрителей.
Любопытство, напор, хруст суставов, чужое дыхание и, главное,--
шепот -- шепот, прерываемый еще более громким и раздражительным
"цыс!"--  часто мучили Лужина: он живо чувствовал этот хруст, и
шелест, и отвратительное тепло, если не слишком глубоко  уходил
в  шахматные  бездны. Краем глаза он видел ноги столпившихся, и
его почему-то  особенно  раздражала,  среди  всех  этих  темных
штанов,  пара  дамских  ног  в блестящих серых чулках. Эти ноги
явно ничего не понимали в игре, непонятно, зачем они  пришли...
Сизые,  заостренные  туфли  с  какими-то  перехватцами лучше бы
цокали по панели,--  подальше,  подальше  отсюда.  Останавливая
свои часы, записывая ход или отставляя взятую фигуру, он искоса
посматривал  на  эти  неподвижные  ноги, и только через полтора
часа, когда он выиграл партию и встал,  оттягивая  вниз  жилет,
Лужин  увидел,  что эти ноги принадлежат его невесте. Он ощутил
острое счастье оттого, что она присутствовала при его победе, и
жадно ждал исчезновения шахматных  досок  и  всех  этих  шумных
людей,  чтобы  поскорей  ее  погладить.  Но  шахматы  не  сразу
исчезли, и, даже, когда появилась светлая столовая и  огромный,
медью   сияющий   самовар,  сквозь  белую  скатерть  проступали
смутные, ровные квадраты, и такие  же  квадраты,  шоколадные  и
кремовые, несомненно были на пироге. Мать невесты встретила его
с  тем  же  снисходительным,  слегка насмешливым благодушием, с
каким встретила его накануне, когда появлением  своим  прервала
шахматный разговор,-- а вчерашний господин, по-видимому ее муж,
подробно  рассказывал,  какое  у  него было образцовое имение в
России.  "Пойдем  к  вам  в  комнату",--  хрипло  шепнул  Лужин
невесте,  и она прикусила губу и сделала большие глаза. "Пойдем
же",-- повторил он. Но она ловко  положила  ему  на  стеклянную
тарелочку  чудесного  малинового варенья, и сразу подействовала
эта клейкая, ослепительно красная сладость,  которая  зернистым
огнем  переливалась  на  языке, душистым сахаром облипала зубы.
"Мерси, мерси",-- кланялся Лужин, пока ему  накладывали  вторую
порцию,  и  среди  гробового молчания зачмокал опять, облизывая
еще  горячую  от  чаю  ложечку,  боясь  растерять  хоть   каплю
упоительного  сока.  И  когда,  наконец,  он  добился  своего и
оказался с ней наедине,  правда,  не  у  нее  в  комнате,  а  в
цветистой  гостиной, он привлек ее к себе, грузно сел, держа ее
за кисти, но она молча вывернулась и, закружившись,  опустилась
на  пуф.  "Я  вовсе  еще  не решила, выйду ли я за вас замуж,--
сказала она.-- Помните это".  "Все  решено,--  сказал  Лужин.--
Если они не захотят, мы их заставим силой, чтоб они подписали".
"Подписали  что?"  --  спросила  она удивленно. "А я не знаю...
Ведь нужны,  кажется,  какие-то  подписи".  "Глупый,  глупый,--
несколько  раз  повторила  она.--  Непроницаемая и неисправимая
глупость. Ну что мне с вами делать, как мне с  вами  быть...  И
какой  у  вас  усталый вид. Я уверена, что вам вредно так много
играть". "Ach wo,-- сказал Лужин,-- пара партишек". "А по ночам
думаете. Нельзя так. Уже поздно, знаете. Идите домой. Спать вам
нужно, вот  что".  Он  однако  оставался  сидеть  на  полосатом
диванчике,  и  она  подумала,  что  какие  же это они разговоры
ведут,-- все тяп да ляп, случайные словечки. И ни разу  еще  он
ее  не поцеловал по-настоящему, а все выходит криво, странно, и
ни одно движение, которым он до нее дотрагивается, не похоже на
простое человеческое объятье. Но эта сирая  преданность  в  его
глазах,  этот  таинственный  свет, который озарял его, когда он
давеча наклонялся над шахматами... И на следующий день ее опять
потянуло в совершенно  безмолвное  помещение  во  втором  этаже
большого  кафе, на узкой, шумной улице. На этот раз Лужин сразу
ее  заметил:  он  тихо  разговаривал  с  широкоплечим,   бритым
господином,  у  которого  коротко  остриженные  волосы казались
плотно надетыми на голову и мыском находили на лоб,  а  толстые
губы  облепляли, всасывали потухшую сигару. Художник, посланный
газетой, поднимая и  опуская  лицо,  как  китайский  болванчик,
быстро рисовал этот профиль с сигарой. Мимоходом заглянув в его
альбомчик,  она  увидела  рядом  с  начатым  Турати  уже вполне
готового Лужина, преувеличенно унылый нос, двойной подбородок в
черных точечках и на виске знакомую прядь, которую она называла
кудрей. Турати сел играть с немецким мастером, а  Лужин  к  ней
подошел  и хмуро, с виноватой усмешечкой, сказал что-то длинное
и несуразное. Она с удивлением поняла, что он просит  ее  уйти.
"Я  рад,  я  очень  рад  постфактум,--  умоляющим тоном пояснил
Лужин,-- но пока... пока это как-то мешательно".  Он  проследил
глазами,  как она покорно удаляется между шахматными столиками,
и, деловито кивнув самому себе, направился к доске, за  которую
уже  усаживался его новый противник, седой англичанин, игравший
с неизменным хладнокровием и неизменно проигрывавший. Ему и  на
этот раз не повезло, и Лужин опять победил, а на следующий день
сделал ничью, а потом снова выиграл,-- и уже перестал отчетливо
чувствовать грань между шахматами и невестиным домом, как будто
движение  ускорилось,  и то, что сперва казалось чередой полос,
было теперь мельканием.
     Он шел, не отставая от Турати. Турати делал  пункт,  и  он
делал  пункт; Турати делал половинку, и он делал половинку. Так
они двигались, словно  взбираясь  по  сторонам  равнобедренного
треугольника,  и  в  решительную  минуту должны были сойтись на
вершине.
     Ночи были  какие-то  ухабистые.  Никак  нельзя  было  себя
заставить  не  думать  о шахматах, хотя клонило ко сну, а потом
сон никак не мог войти к нему  в  мозг,  искал  лазейки,  но  у
каждого  входа  стоял  шахматный  часовой,  и  это  было ужасно
мучительное чувство,-- что вот, сон  тут  как  тут,  но  по  ту
сторону  мозга:  Лужин,  томно  рассеянный  по комнате, спит, а
Лужин, представляющий собой шахматную доску,  бодрствует  и  не
может  слиться со счастливым двойником. Но что было еще хуже,--
он после каждого турнирного сеанса  все  с  большим  и  большим
трудом  вылезал из мира шахматных представлений, так что и днем
намечалось  неприятное  раздвоение.  После  трехчасовой  партии
странно  болела  голова,  не вся, а частями, черными квадратами
боли, и не сразу он находил дверь, заслоненную черным пятном, и
не мог вспомнить адрес заветного дома: по  счастью,  в  кармане
хранилась  старая,  сложенная  вдвое  и  уже  рвущаяся по сгибу
открытка ("Приехали.  Ждем  вас  вечером").  Он  еще  продолжал
ощущать радость, когда входил в дом, полный русских игрушек, но
радость  тоже  была  пятнами.  И  как-то,  в день передышки, он
пришел раньше обыкновенного, и дома была только  сама  хозяйка.
Она  решила  продолжить  разговор,  бывший  на закате в буковой
роще,  и,  преувеличивая  свою,  весьма   ценимую   ею   самой,
способность   резать   правду-матку   (за   что  молодые  люди,
посещавшие ее дом,  считали  ее  большой  умницей  и  очень  ее
боялись),  она  насела  на Лужина, первым делом отчитала его за
окурки,  находимые  во   всех   вазочках   и   даже   в   пасти
распластанного  медведя,  а  затем  предложила  ему нынче же, в
субботний  вечер,  принять  у  них  ванну,  после   того,   как
выкупается  муж.  "Редко,  наверное, моетесь,-- сказала она без
обиняков.-- Редко? Признайтесь-ка". Лужин мрачно пожал плечами,
глядя на пол, где  происходило  легкое,  ему  одному  приметное
движение,   недобрая   дифференциация   теней.   "И   вообще,--
продолжала она,-- надо подтянуться".  И  таким  образом  создав
необходимое  настроение  у  слушателя,  она  перешла  к  самому
главному. "Скажите,-- спросила она,-- я думаю, вы успели  очень
развратить  мою  девочку? Такие, как вы, большие развратники. А
она у меня чистая,  не  то,  что  нынешние.  Скажите,  ведь  вы
развратник,  развратник?"  "Нет,  мадам",--  со вздохом ответил
Лужин и затем  поморщился,  быстро  провел  подошвой  по  полу,
стирая  некоторое,  уже  совсем определенное, сгущение. "Я ведь
вас вовсе не знаю,-- продолжал быстрый,  звучный  голос.--  Мне
придется  навести  справки,-- да-да, справки,-- не больны ли вы
какой-нибудь такой болезнью". "Одышка,-- сказал Лужин.-- И  еще
-- маленький  ревматизм".  "Я не про то говорю,-- сухо перебила
она.-- Дело серьезное. Вы по-видимому  считаете  себя  женихом,
бываете  у  нас,  уединяетесь. Но я не думаю, чтобы скоро могла
быть речь о свадьбе". "А в прошлом году был геморрой",-- скучно
сказал Лужин. "Послушайте, я с  вами  говорю  об  очень  важных
вещах.  Вы,  вероятно,  хотели бы жениться уже сегодня, сейчас.
Знаю я вас. Потом  будет  она  ходить  с  брюхом,  замучите  ее
сразу".  Лужин,  вытоптав  в одном месте тень, с тоской увидел,
что далеко от того места, где  он  сидит,  происходит  на  полу
новая  комбинация.  "Если  вы  хоть немножко интересуетесь моим
мнением, то должна вам сказать, что считаю этот  брак  чепухой.
Кроме  того,  вы,  вероятно,  думаете,  что  мой  муж будет вас
содержать. Признайтесь:  думаете?"  "Я  испытываю  стеснение  в
капиталах,--  сказал  Лужин.-- Я бы совсем немножко брал. И мне
предлагали  вести  шахматный  отдел  в  одном  журнале..."  Тут
неприятности на полу так обнаглели, что Лужин невольно протянул
руку,  чтобы  увести  теневого  короля  из-под  угрозы световой
пешки. И  вообще,  с  этого  дня  он  стал  избегать  сидеть  в
гостиной,  где  было  слишком  много  всяких  деревянных вещиц,
принимавших, если долго смотреть  на  них,  очень  определенные
очертания.  Его невеста замечала, как, с каждым турнирным днем,
он все хуже и хуже выглядит. Мутно-фиолетовые оттенки появились
у него вокруг глаз, а тяжелые веки были воспалены. Он  был  так
бледен,  что  всегда казался плохо выбритым, хотя, по настоянию
невесты, брился каждое утро. Окончание турнира ожидалось  ею  с
большим  нетерпением,  и ей было больно думать, какие страшные,
вредные для него усилия должен он делать, добывая каждое  очко.
Бедный  Лужин,  таинственный  Лужин...  Играя  утром в теннис с
приятельницей немкой, слушая давно приевшиеся лекции по истории
искусства,  перелистывая  у   себя   в   комнате   потрепанные,
разношерстные  книжки,--  андреевский  "Океан", роман Краснова,
брошюру "Как сделаться йогом", она все время сознавала, что вот
сейчас Лужин погружен в шахматные вычисления, борется, мучится,
и ей было немного обидно, что она не может разделить  муки  его
искусства.  В  его  гениальность она верила безусловно, а кроме
того была убеждена, что эта гениальность не может исчерпываться
только шахматной игрой, как бы чудесна  она  ни  была,  и  что,
когда  пройдет турнирная горячка, и Лужин успокоится, отдохнет,
в нем заиграют  какие-то  еще  неведомые  силы,  он  расцветет,
проснутся,  проявит свой дар и в других областях жизни. Ее отец
называл Лужина узким фанатиком, но добавлял, что это несомненно
очень наивный и очень порядочный человек. Мать  же  утверждала,
что  Лужин не по дням, а по часам сходит с ума, что умалишенным
по  закону  запрещено   жениться,   и   первые   дни   скрывала
невероятного  жениха  от  всех своих знакомых, что было сначала
легко,-- думали, что она с  дочерью  на  курорте,--  но  потом,
очень скоро, появились опять все те люди, которые обыкновенно у
них  в  доме  бывали,-- как например: очаровательный старенький
генерал,  всегда  доказывавший,  что  не  России  нам  жаль,  а
молодости,  молодости;  двое  русских  немцев;  Олег  Сергеевич
Смирновский, теософ и хозяин ликерной фабрики; несколько бывших
офицеров;  несколько  барышень;  певица   Воздвиженская;   чета
Алферовых;   а   также  престарелая  княгиня  Уманова,  которую
называли пиковой дамой (по известной опере).  Она-то  первая  и
увидала  Лужина  и  заключала из поспешного и невразумительного
разъяснения хозяйки дома, что он  имеет  какое-то  отношение  к
литературе,  к журналам,-- сочинитель, одним словом. "А вот это
вы  знаете?  --  спросила  она,  учтиво  завязав   литературный
разговор.-- Из новой поэзии... немного декадентское... что-то о
васильках,   "все   васильки,   васильки"...   Олег   Сергеевич
немедленно попросил его сыграть с ним партию в шахматы,  но,  к
сожалению, шахмат в доме не оказалось. Молодые люди между собой
прозвали его шляпой, и только старенький генерал отнесся к нему
с  сердечнейшей простотой и долго увещевал его пойти посмотреть
на маленького жирафа, только что  родившегося  в  зоологическом
саду.  Лужин, с тех пор как стали приходить гости, появлявшиеся
теперь каждый вечер в различных комбинациях, ни минуты  не  мог
остаться   один   с  невестой,  и  борьба  с  ними,  стремление
проникнуть  через  их  гущу  к  невесте,  немедленно  приобрело
шахматный  оттенок.  Однако,  побороть их оказалось невозможно,
появлялись все новые и новые, и ему мерещилось, что они же, эти
бесчисленные, безликие гости, плотно и  жарко  окружают  его  в
часы турнира.
     Объяснение всему происходившему пришло как-то утром, когда
он сидел на стуле посреди номера и старался сосредоточить мысль
только  на одном: вчера сделан десятый пункт, сегодня предстоит
выиграть у Мозера. Вдруг к нему вошла невеста. "Прямо  какой-то
божок,--  рассмеялась она.-- Сидит посередке, и к нему приходят
с жертвоприношениями". Она  протянула  ему  коробку  шоколадных
конфет,  и  внезапно  смех  с ее лица исчез. "Лужин,-- крикнула
она,-- Лужин, проснитесь! Что с вами?" "Реальность?"--  тихо  и
недоверчиво  спросил Лужин. "Конечно, реальность. Что за манера
поставить стул посреди комнаты и усесться. Если  вы  сейчас  не
встряхнетесь,   я  уйду".  Лужин  покорно  встряхнулся,  поводя
головой и плечами, потом пересел на кушетку, и  еще  не  совсем
утвердившееся,  не  совсем  верное  счастье  заскользило  в его
глазах. "Скажите, когда это кончится?-- спросила она.-- Сколько
еще партий?" "Штучки три",-- ответил Лужин. "Я сегодня читала в
газете, что вы должны выиграть турнир, что вы этот раз  играете
необычайно".  "Но  есть Турати",-- сказал Лужин и поднял палец.
"Меня тошнит",-- добавил он грустно. "Тогда никаких  конфет",--
быстро  сказала  она  и взяла квадратный пакет опять под мышку.
"Лужин, я позову к вам доктора. Вы же просто умрете, если будет
так продолжаться". "Нет-нет,-- сказал он сонно.--  Уже  прошло.
Не  надо  доктора". "Меня это волнует. Еще, значит, до пятницы,
до субботы... этот ад.  А  у  нас  дома  довольно  мрачно.  Все
согласны  с  мамой,  что нельзя мне за вас выйти. Почему же вас
тошнило, съели что-нибудь  такое?"  "Прошло  же,  абсолютно",--
протянул  Лужин  и  опустил  голову  к ней на плечо. "Вы просто
очень устали, бедный. Неужели вы сегодня будете играть?" "В три
часа. Против Мозера.  Я  вообще  играю...  как  было  сказано?"
"Необычайно",--  улыбнулась  она.  Голова,  лежавшая  у  нее на
плече, была большая, тяжелая,-- драгоценный аппарат со сложным,
таинственным механизмом. И через минуту она  заметила,  что  он
уснул,  и  стала  думать,  как  теперь переложить его голову на
какую-нибудь подушку. Очень осторожными движениями  ей  удалось
это   сделать;   он   теперь  полулежал  на  кушетке,  неудобно
согнувшись,  и  голова  на  подушке  была,  как  восковая.   На
мгновение  ее  охватил  ужас,  не умер ли он внезапно, она даже
тронула его кисть, мягкую и теплую. Когда она  разогнулась,  то
почувствовала