чется,   как,
по-видимому  увлекаются  этим  миллионы  умных  людей.  А новое
занятие для Лужина было необходимо. Он стал странен,  появилась
знакомая  ей  хмурость,  и бывало у него часто такое скользящее
выражение глаз, будто он что-то от нее скрывает. Ее  волновало,
что  еще  ни  к  чему  он по-настоящему не пристрастился, и она
корила себя, что, по узости умственного зрения, не может  найти
ту область, ту идею, тот предмет, которые дали бы работу и пищу
бездействующим  талантам  Лужина. Она знала, что нужно спешить,
что каждая пустующая минута  лужинской  жизни  --  лазейка  для
призраков.  До  отъезда  в живописные страны надобно было найти
для Лужина занимательную игру, а уж потом обратиться к бальзаму
путешествий, решительному средству, которым лечатся  от  хандры
романтические миллионеры.
     Началось   с   газет.   Она   стала   выписывать  "Знамя",
"Россиянина", "Зарубежный Голос", "Объединение", "Клич", купила
последние  номера  эмигрантских  журналов  и,  для   сравнения,
несколько   советских   журналов  и  газет.  Было  решено,  что
ежедневно, после обеда, они  будут  друг  Другу  читать  вслух.
Заметив,  что  в  некоторых газетах попадается шахматный отдел,
она сперва подумала, не вырезать ли  эти  места,  но  побоялась
этим  обидеть  Лужина.  Раза  два,  как пример интересной игры,
мелькнули старые лужинские партии. Это было неприятно и опасно.
Прятать номера с шахматным отделом не удавалось, так как  Лужин
копил  газеты,  желая впоследствии их переплести в виде больших
книг. Когда в газете, им открытой, оказывалась темная шахматная
диаграмма, она следила за выражением его лица, но ее взгляд  он
чувствовал  и  на  диаграмму смотрел только мимоходом. И она не
знала, с каким грешным нетерпением он ожидал тех четвергов  или
понедельников, когда бывал шахматный отдел, и не знала, с каким
любопытством  он  просматривал  в  ее  отсутствие  напечатанные
партии. Задачи  же  он  запоминал  сразу,  искоса  взглянув  на
рисунок  и  схватив  этим взглядом распределение фигур, и потом
решал про себя, пока жена вслух читала ему  передовую.  "...Вся
деятельность  исчерпывается  коренным изменением и дополнением,
которые должны обеспечить..." -- ровным  голосом  читала  жена.
"Построение   любопытное,--   думал   Лужин.--   Ферзь   черных
совершенно   свободен",   "...проводит   четкую   грань   между
жизненными  интересами,  причем  нелишним было бы отметить, что
ахиллесова пята  этой  карающей  длани..."  "Против  угрозы  на
аш-семь  у  черных  есть  очевидная  защита",  -- думал Лужин и
механически улыбнулся оттого, что жена, прервав на миг  чтение,
вдруг  сказала  вполголоса: "Не понимаю". "Если в этом плане,--
продолжала она,-- рассматривать их дальнейшие  планы...".  "Ах,
какая  роскошь",--  мысленно  воскликнул  Лужин,  найдя  ключ к
задаче -- очаровательно изящную жертву, "...и катастрофа не  за
горами",--  докончила статью жена и, окончив, вздохнула. Дело в
том, что чем внимательнее она читала газеты, тем ей становилось
скучнее, и туманом слов  и  метафор,  предположений  и  выводов
заслонялась  ясная  истина,  которую  она  всегда чувствовала и
никогда не могла выразить. Когда же она  обращалась  к  газетам
потусторонним,  советским,  то уже скуке не было границ. От них
веяло  холодом  гробовой  бухгалтерии,   мушиной   канцелярской
тоской, и чем-то они ей напоминали Образ маленького чиновника с
мертвым лицом в одном учреждении, куда пришлось зайти в те дни,
когда  ее  и  Лужина  гнали  из  канцелярии  в  канцелярию ради
какой-то бумажки. Чиновник был обидчивый  и  замученный,  и  ел
диабетический  хлебец, и, вероятно, получал мизерное жалованье,
был женат, и у  ребенка  была  сыпь  по  всему  телу.  Бумажке,
которой  у них не было и которую следовало достать, он придавал
значение космическое, весь  мир  держался  на  этой  бумажке  и
безнадежно  рассыпался  в прах, если человек был ее лишен. Мало
того: оказывалось, что Лужины получить ее не могли, прежде  чем
не  истекут чудовищные сроки, тысячелетия отчаяния и пустоты, и
одним только писанием прошений было  позволено  облегчать  себе
эту  мировую  скорбь.  Чиновник огрызнулся на бедного Лужина за
курение в  присутственном  месте,  и  Лужин,  вздрогнув,  сунул
окурок в карман. В окно был виден строящийся дом в лесах, косой
дождь; в углу комнаты висел черный пиджачок, который чиновник в
часы  работы  менял  на  люстриновый, и от его стола было общее
впечатление лиловых чернил и все  того  же  трансцендентального
уныния.  Они  ушли,  ничего  не  получив, и Лужина чувствовала,
словно ей  пришлось  повоевать  с  серой  и  слепой  вечностью,
которая и победила ее, брезгливо оттолкнув робкую земную мзду--
три сигары. Бумажку они получили в другом учреждении мгновенно.
Лужина  потом с ужасом думала, что маленький чиновник, уславший
их, представляет себе, вероятно, как они безутешными призраками
бродят в безвоздушных пространствах, и, быть может, все ждет их
покорного, рыдающего возвращения. Ей было неясно, почему именно
его  Образ  мерещился  ей,  как  только  она   принималась   за
московскую  газету.  Скука  и  жалость  были, что ли, такого же
свойства, но ей было мало этого, ум не  был  удовлетворен,--  и
вдруг   она   понимала,  что  тоже  ищет  формулу,  официальное
воплощение  чувства,  а  дело  совсем  не  в  том.   Уму   была
непостижима   сложная  борьба  туманных  мнений,  высказываемых
различными газетами изгнания; это разнообразие мнений  особенно
поразило  ее,  привыкшую равнодушно думать, что все, которые не
мыслят так, как ее родители, мыслят так, как  хромой  забавник,
говоривший о социологии толпе смешливых девиц. Оказывалось, что
были тончайшие оттенки мнений и ехиднейшая вражда,-- и если все
это  было  слишком  сложно  для  ума,  то  душа  одно  начинала
постигать совершенно отчетливо: и тут, и там  мучат  или  хотят
мучить, но там муки и хотение причинить муку в сто крат больше,
чем тут, и потому тут лучше.
     Когда  приходила Лужину очередь читать вслух, она выбирала
для  него  фельетон  с  шутливым  названием  или   коротенький,
прочувствованный  рассказ.  Он читал, смешно запинаясь, странно
произнося некоторые слова, переезжая иногда  за  точку  или  не
доезжая  до  нее  и  бессмысленно  повышая  и понижая голос. Ей
нетрудно было понять, что газеты его не занимают; когда же  она
затевала  разговор,  соответствовавший  только  что прочитанной
статье, он поспешно соглашался  со  всеми  ее  заключениями,  и
когда,   чтобы   проверить   его,   она  нарочно  сказала,  что
эмигрантские газеты все врут, он согласился тоже.
     Газеты одно, люди другое; хорошо бы послушать этих  людей.
Она  представила  себе,  как  у нее в квартире будут собираться
люди разного толка,-- "всякая  интеллигентщина",  по  выражению
матери,--  и  как,  слушая  живые споры и беседы на новые темы,
Лужин, если не расцветет, то по крайней мере  найдет  временное
развлечение. Из всех знакомых ее матери наиболее просвещенным и
даже  "левым",  как  с  некоторым  кокетством  утверждала мать,
считался Олег Сергеевич Смирновский,-- но, когда Лужина к  нему
обратилась  с  просьбой  привести  к  ней несколько интересных,
свободомыслящих  людей,  читающих  не  только  "Знамя",  но   и
"Объединение"  и "Зарубежный Голос",-- Смирновский ответил, что
он, мол, не вращается в таких кругах, и стал порицать  подобное
вращение  и быстро объяснил, что вращается в других кругах, где
вращение необходимо, и у Лужиной неприятно закружилась  голова,
как  в  Луна-парке на вращающемся диске. После этой неудачи она
из разных келеек памяти стала извлекать людей, которых случайно
встречала и которые могли ей  теперь  пособить.  Она  вспомнила
русскую  девицу,  которая сидела с ней рядом в школе прикладных
искусств, дочь политического деятеля из демократов; вспомнила и
Алферова, который бывал всюду и охотно рассказывал, что однажды
у него на руках  умер  старый  поэт;  вспомнила  мало  ценимого
родственника,  служившего  в  конторе  русской газеты, название
которой с гортанными руладами  выкрикивала  под  вечер  толстая
газетчица  на углу. Выбрала еще кое-кого и кроме того подумала,
что многие, вероятно, помнят Лужина писателя и знают  о  Лужине
шахматисте и с удовольствием будут посещать его дом.
     И  что  было  Лужину  до  всего  этого?  Единственное, что
по-настояшему занимало  его,  была  сложная,  лукавая  игра,  в
которую  он -- непонятно как -- был замешан. Беспомощно и хмуро
он   выискивал   приметы   шахматного   повторения,   продолжая
недоумевать,  куда  оно клонится. Но всегда быть начеку, всегда
напрягать внимание он тоже не мог: что-то временно ослабевало в
нем, он беззаботно наслаждался партией, напечатанной в  газете,
и,   вдруг   спохватившись,   с   тоской   отмечал,  что  опять
недосмотрел, и в его жизни только что был  сделан  тонкий  ход,
беспощадно  продолжавший  роковую  комбинацию.  Тогда  он решал
удвоить бдительность, следить за  каждой  секундой  жизни,  ибо
всюду  мог быть подвох. И больше всего его томила невозможность
придумать разумную защиту, ибо цель противника была еще скрыта.
     Слишком .полный и дряблый для своих лет,  он  ходил  между
людей,  придуманных его женой, старался найти тихое место и все
время смотрел  и  слушал,  не  проскользнул  ли  где  намек  на
следующий  ход,  не продолжается ли игра, не им затеянная, но с
ужасной силой направленная против него.  Случалось,  что  намек
такой  бывал,  что-то  подвигалось  вперед,  но  общее значение
комбинации от этого не становилось яснее. И тихое место  трудно
было  отыскать,--  к  нему  обращались с вопросами, которые ему
приходилось несколько раз про себя повторить, прежде чем понять
их  простой  смысл  и  найти  простой  ответ.  Во  всех   трех,
телескопом раскрывшихся, комнатах было очень светло,-- ни одной
не  пощадили лампочки,-- люди сидели в столовой, и на неудобных
стульях в гостиной, и  в  кабинете  на  оттоманке,  а  один,  в
бледных фланелевых штанах, все норовил устроиться на письменном
столе,  отстраняя  для  удобства  коробку  с  красками  и кучку
нераспечатанных газет. Пожилой  актер,  с  лицом,  перещупанным
многими    ролями,   весь   мягкий,   мягкоголосый,   почему-то
производивший впечатление, что лучше всего он играет  в  ночных
туфлях,   там,   где  требуется  кряхтение,  охание.  ужимчивое
похмелье, заковыристые, сдобные словечки,-- сидел на оттоманке,
рядом с добротной, черноглазой женой журналиста  Барса,  бывшей
актрисой,  и  вспоминал с ней, как они когда-то в Самаре вместе
играли  в  "Мечте  Любви".  "Помните,  какой  вышел  конфуз   с
цилиндром?  И  как  я  ловко  нашелся?"--  мягко говорил актер.
"Бесконечные овации,-- говорила черноглазая  дама,--  мне  были
устроены  такие  овации,  что  никогда  не  забуду..."  Так они
перебивали друг друга,  вспоминая  каждый  свое,  а  человек  в
бледных  штанах  уже  третий раз просил у замечтавшегося Лужина
"папиросу, папиросочку". Был он  начинающий  поэт,  читал  свои
стихи  с  пафосом,  с  подпеванием, слегка вздрагивая головой и
глядя в пространство. Вообще же держал он голову высоко, отчего
был очень заметен крупный, подвижной кадык. Папиросы он  так  и
не  получил, ибо Лужин задумчиво перешел в гостиную, и, глядя с
благоговением на его толстый затылок, поэт думал о  том,  какой
это   чудесный   шахматист,   и   предвкушал   время,  когда  с
отдохнувшим, поправившимся Лужиным  можно  будет  поговорить  о
шахматах,  до  которых  был  большой  охотник, а потом увидел в
пройму двери жену Лужина  и  некоторое  время  решал  про  себя
вопрос,   стоит  ли  за  ней  поволочиться.  Лужина,  улыбаясь,
слушала,  что  говорит  высокого  роста,  со  щербатым   лицом,
журналист Барс, а сама думала, как трудно усаживать этих гостей
за  общий чайный стол, и не лучше ли в будущее просто разносить
чай по углам. Барс говорил с  необычайной  быстротой  и  всегда
так,  словно  ему  необходимо  в кратчайший срок выразить очень
извилистую  мысль  со  всеми   ее   придатками,   ускользающими
хвостиками,  захватить,  подправить  все это, и, если слушатель
попадался внимательный, то мало-помалу начинал понимать, что  в
лабиринте этой спешащей речи постепенно проступает удивительная
гармония, и самая эта речь, с неправильными подчас ударениями и
газетными  словами, внезапно преображалась, как бы перенимая от
высказанной мысли ее стройность и благородство. Лужина,  увидев
мужа,   сунула   ему  в  руку  тарелочку  с  красиво  очищенным
апельсином и прошла мимо него в кабинет. "И заметьте",-- сказал
невзрачного вида человек, выслушав и оценив мысль журналиста --
заметьте, что тютчевская ночь прохладна, и звезды там  круглые,
влажные,  с  отливом,  а  не  просто  светлые точки". Он больше
ничего не сказал, так как говорил вообще мало,  не  столько  из
скромности,  сколько,  казалось,  из  боязни расплескать что-то
драгоценное, не ему принадлежащее, но порученное ему.  Лужиной,
кстати   сказать,  он  очень  нравился,  именно  невзрачностью,
неприметностью черт, словно он был сам  по  себе  только  некий
сосуд, наполненный чем-то таким священным и редким, что было бы
даже   кощунственно  внешность  сосуда  расцветить.  Его  звали
Петров, он ничем в жизни не был замечателен, ничего  не  писал,
жил,  кажется,  по-нищенски, но об этом никогда не рассказывал.
Единственным его назначением  в  жизни  было  сосредоточенно  и
благоговейно  нести  то,  что  было ему поручено, то, что нужно
было  сохранить  непременно,  во  всех  подробностях,  во  всей
чистоте,  а  потому  и  ходил  он мелкими, осторожными шажками,
стараясь никого не толкнуть,  и  только  очень  редко,  только,
когда улавливал в собеседнике родственную бережность, показывал
на  миг  --  из  всего того огромного и таинственного, что он в
себе нес,-- какую-нибудь нежную, бесценную  мелочь,  строку  из
Пушкина   или   простонародное  название  полевого  цветка.  "Я
вспоминаю его отца,--  сказал  журналист,  когда  спина  Лужина
удалилась   в  столовую.--  Лицом  не  похож,  но  есть  что-то
аналогичное в наклоне плеч. Милый, хороший был человек, но  как
писатель...  Что?  Вы  разве  находите, что эти олеографические
повести   для   юношества..."   "Пожалуйста,   пожалуйста,    в
столовую,--   заговорила  Лужина,  возвращаясь  из  кабинета  с
найденными там тремя гостями.-- Чай подан. Ну,  я  прошу  вас".
Те,  которые  уже  были  за  столом,  сидели в одном конце,-- в
другом же одиноко сидел  Лужин,  мрачно  нагнув  голову,  жевал
апельсин  и  мешал  чай  в  стакане.  Был  тут Алферов с женой,
смуглая, ярко накрашенная барышня, чудесно рисовавшая жар-птиц,
лысый  молодой  человек,  с  юмором  называвший  себя  газетным
работником,  но втайне мечтавший быть коноводом в политике, две
дамы-- жены адвокатов... И еще сидел за столом милейший Василий
Васильевич,  застенчивый,   благообразный,   светлобородый,   в
старческих  штиблетах,  кристальной  души человек. В свое время
его ссылали в Сибирь, потом за  границу,  оттуда  он  вернулся,
успел  одним  глазком повидать революцию и был сослан опять. Он
задушевно рассказывал о подпольной работе, о Каутском, о Женеве
и не мет без умиления смотреть на  Лужину,  в  которой  находил
сходство   с   какими-то   ясноглазыми   идеальными  барышнями,
работавшими вместе с ним на благо народа. И в этот раз, как и в
предыдущие разы, Лужина  заметила,  что,  когда,  наконец,  все
гости  были  собраны  и посажены все вместе за стол, .наступило
молчание. Молчание было такое, что  ясно  слышно  было  дыхание
горничной, разносившей чай. Лужина несколько раз ловила себя на
невозможной  мысли,  что хорошо бы спросить у горничной, почему
она так громко дышит, и не может ли она это делать  тише.  Была
она вообще не очень расторопна, эта пухленькая девица, особенно
-- беда  с телефонами. Лужина, прислушиваясь к дыханию, мельком
вспомнила, что на днях горничная ей со смехом доложила: "Звонил
господин Фа... Фа... Фати. Вот, я записала  номер".  Лужина  по
номеру   позвонила,   но   резкий   голос   ответил,   что  тут
кинематографическая  контора  и  никакого  Фати  нет.  Какая-то
безнадежная  путаница.  Она собралась было попенять на немецких
горничных, чтобы вывести из молчания соседа, но  тут  заметила,
что   разговор  уже  вспыхнул,  говорят  о  новой  книге.  Барс
утверждал, что она написана изощренно и замысловато, и в каждом
слове чувствуется бессонная ночь; дамский голос сказал, что "ах
нет, она так легко  читается";  Петров  нагнулся  к  Лужиной  и
шепнул  ей цитату из Жуковского: "Лишь то, что писано с трудом,
читать легко"; а поэт, кого-то перебив на полслове,  запальчиво
картавя,  крикнул,  что автор дурак; на что Василий Васильевич,
не читавший книги, укоризненно покачал головой.  Только  уже  в
передней,  когда  все  Друг  с другом прощались в виде пробного
испытания, ибо потом все  опять  прощались  друг  с  другом  на
улице,   хотя   всем  было  идти  в  одну  сторону,--  актер  с
перещупанным лицом вдруг хватил себя по лбу ладонью:  "Чуть  не
забыл,  голубушка,--  сказал  он,  при  каждом  слове почему-то
пожимая Лужиной руку.-- На днях у меня  опрашивал  ваш  телефон
один  человек  из  кинематографического  королевства".-- Тут он
сделал удивленные глаза и отпустил руку Лужиной.  "Как,  вы  не
знаете,  что я теперь снимаюсь? Как же, как же. Большие роли, и
во всю морду". На этом месте его оттеснил поэт, и Лужина так  и
не узнала, о каком человеке хотел сказать актер.
     Гости  ушли. Лужин сидел боком к столу, на котором замерли
в  разных  позах,  как   персонажи   в   заключительной   сцене
"Ревизора",  остатки угощения, пустые и недопитые стаканы. Одна
его  рука  была  тяжело   растопырена   на   скатерти.   Из-под
полуопущенных,  снова  распухших  век,  он  смотрел  на черный,
свившийся от боли кончик спички, которая только что  погасла  у
него  в  пальцах. Его большое лицо, с вялыми складками у носа и
рта, слегка лоснилось, и на щеках, золотистой от света щетиной,
уже успел за день наметиться вечно сбриваемый и вечно всходящий
волос.  Темно-серый,  мохнатый  на  ощупь  костюм  облегал  его
теснее,  чем  прежде,  хотя  был  задуман просторным. Так сидел
Лужин, не шевелясь, и блестели стеклянные вазочки с  конфетами;
и  какая-то  ложечка  застыла  на  скатерти,  далеко от всякого
прибора,  и  в  полной  неприкосновенности  почему-то   остался
маленький,  не  прельщавший  взгляда,  но  очень, очень вкусный
пирог. "Что же это такое,-- думала  Лужина,  глядя  на  мужа,--
Господи,  что  же  это  такое?"  И  она почувствовала бессилие,
безнадежность, мутную тоску, словно взялась  за  дело,  слишком
для  нее  трудное.  И  все  пропадало  зря, как этот пирог, все
пропадало   зря,--   незачем   было   стараться,    придумывать
развлечения,   созывать   занятных   гостей.   Она  попробовала
представить себе, как вот этого, опять слепого, опять  хмурого,
Лужина  станет  возить  по  Ривьере,  и всего только и увидела:
Лужин сидит в номере гостиницы, уставившись в пол. С неприятным
чувством, что подглядывает сквозь замочную скважину судьбы, она
на  миг  нагнулась  и  увидела  будущее,--  десять,   двадцать,
тридцать  лет,--  и все было то же самое, никакой перемены, все
тот же хмурый, согбенный Лужин, и  молчание,  и  безнадежность.
Дурная,  недостойная  мысль, Ее душа сразу разогнулась опять, и
кругом были знакомые образы и заботы:  пора  спать,  'песочного
пирога  в  следующий  раз  не нужно, какой милый Петров, завтра
утром придется ехать насчет паспортных дел, опять откладывается
кладбище. Казалось, чего  проще,--  сесть  им  в  таксомотор  и
покатить  туда,  за  город,  на  маленькое, окруженное пустырем
кладбище. Но все случалось так, что ехать нельзя было, то  зубы
у   Лужина   болели,   то   вот   паспортные  хлопоты,  то  еще
что-нибудь,-- мелкие, незаметные помехи. И сколько теперь будет
разных дел... Непременно нужно будет Лужина повести к дантисту.
"Опять болит?