Владимир Набоков.
     Защита Лужина

     1

     Больше  всего его поразило то, что с понедельника он будет
Лужиным. Его отец -- настоящий  Лужин,  пожилой  Лужин,  Лужин,
писавший  книги,--  вышел  от него, улыбаясь, потирая руки, уже
смазанные  на  ночь  прозрачным  английским  кремом,  и   своей
вечерней  замшевой  походкой  вернулся  к  себе в спальню. Жена
лежала в постели. Она приподнялась и спросила: "Ну  что,  как?"
Он снял свой серый халат и ответил: "Обошлось. Принял спокойно.
Ух...  Прямо  гора  с  плеч".  "Как  хорошо...--  сказала жена,
медленно натягивая на себя шелковое одеяло.-- Слава Богу, слава
Богу..."
     Это было и впрямь облегчение. Все лето --  быстрое  дачное
лето, состоящее в общем из трех запахов: сирень, сенокос, сухие
листья  -- все лето они обсуждали вопрос, когда и как перед ним
открыться,  и  откладывали,  откладывали,  дотянули  до   конца
августа.  Они  ходили вокруг него, с опаской суживая круги, но,
только он поднимал  голову,  отец  с  напускным  интересом  уже
стучал  по  стеклу  барометра,  где  стрелка  всегда  стояла на
шторме, а мать уплывала куда-то в глубь дома оставляя все двери
открытыми, забывая длинный, неряшливый букет  колокольчиков  на
крышке   рояля.   Тучная   француженка,   читавшая   ему  вслух
"Монте-кристо"  и  прерывавшая   чтение,   чтобы   с   чувством
воскликнуть "бедный, бедный Дантес!", предлагала его родителям,
что  сама  возьмет  быка  за  рога,  хотя быка этого смертельно
боялась. Бедный, бедный Дантес не возбуждал в нем  участия,  и,
наблюдая  ее  воспитательный  вздох, он только щурился и терзал
резинкой  ватманскую  бумагу,  стараясь  поужаснее   нарисовать
выпуклость ее бюста.
     Через   много   лет,   в   неожиданный  год  просветления,
очарования, он с обморочным восторгом вспомнил эти часы  чтения
на  веранде, плывущей под шум сада. Воспоминание пропитано было
солнцем  и  сладко-чернильным  вкусом  тех  лакричных  палочек,
которые она дробила ударами перочинного ножа и убеждала держать
под  языком.  И сборные гвоздики, которые он однажды положил на
плетеное сидение кресла, предназначенного принять с рассыпчатым
потрескиванием  ее  грузный  круп,  были  в  его   воспоминании
равноценны   и   солнцу,   и  шуму  сада,  и  комару,  который,
присосавшись к его ободранному колену,  поднимал  в  блаженстве
рубиновое  брюшко.  Хорошо, подробно знает десятилетний мальчик
свои коленки,--  расчесанный  до  крови  волдырь,  белые  следы
ногтей   на   загорелой  коже,  и  все  те  царапины,  которыми
расписываются песчинки, камушки, острые прутики. Комар  улетал,
избежав    хлопка,    француженка   просила   не   егозить;   с
остервенением, скаля неровные зубы,-- которые столичный дантист
обхватил платиновой проволокой,-- нагнув голову с  завитком  на
макушке,  он  чесал,  скреб  всей пятерней укушенное место,-- и
медленно,  с  возрастающим  ужасом,  француженка   тянулась   к
открытой рисовальной тетради, к невероятной карикатуре.
     -- "Нет, я лучше сам ему скажу,-- неуверенно ответил Лужин
старший  на  ее  предложение.--  Скажу  ему  погодя,  пускай он
спокойно пишет у меня диктовки". "Это ложь, что  в  театре  нет
лож,--  мерно  диктовал  он, гуляя взад и вперед по классной.--
Это ложь, что в театре нет лож". И сын  писал,  почти  лежа  на
столе,  скаля  зубы  в  металлических  лесах, и оставлял просто
пустые места на словах "ложь" и "лож".  Лучше  шла  арифметика:
была таинственная сладость в том, что длинное, с трудом добытое
число, в решительный миг, после многих приключений, без остатка
делится на девятнадцать.
     Он боялся, Лужин старший, что, когда сын узнает, зачем так
нужны были совершенно безликие Трувор и Синеус, и таблица слов,
требующих ять, и главнейшие русские реки, с ним случится то же,
что два   года  назад,  когда,  медленно  и  тяжко,  при  звуке
скрипевших   ступеней,   стрелявших   половиц,    передвигаемых
сундуков,  наполнив  собою  весь дом, появилась француженка. Но
ничего такого не случилось, он слушал спокойно, и, когда  отец,
старавшийся    подбирать    любопытнейшие,   привлекательнейшие
подробности, сказал, между  прочим,  что  его,  как  взрослого,
будут  звать  по  фамилии,  сын  покраснел, заморгал, откинулся
навзничь на подушку, открывая рот и мотая  головой  ("не  ерзай
так",  опасливо  сказал  отец,  заметив  его  смущение и ожидая
слез), но не расплакался, а вместо этого весь  как-то  надулся,
зарыл  лицо  в  подушку,  пукая  в  нее губами, и вдруг, быстро
привстав,-- трепанный, теплый, с блестящими глазами,--  спросил
скороговоркой, будут ли и дома звать его Лужиным.
     И  теперь,  по дороге на станцию, в пасмурный, напряженный
день, Лужин старший, сидя рядом с женой в коляске,  смотрел  на
сына,  готовый  тотчас  же улыбнуться, если тот повернет к нему
упрямо-отклоненное лицо, и недоумевал, с чего это он вдруг стал
"крепенький",  как  выражалась  жена.  Сын  сидел  на  передней
скамеечке,  закутанный  в  бурый  лоден,  в  матросской  шапке,
надетой криво, но которую никто на свете сейчас  не  посмел  бы
поправить,  и  глядел  в  сторону,  на  толстые  стволы  берез,
которые, крутясь, шли мимо, вдоль канавы,  полной  их  листьев.
"Тебе не холодно?"-- спросила мать, когда, на повороте к мосту,
хлынул ветер, от чего побежала пушистая рябь по серому птичьему
крылу  на  ее  шляпе.  "Холодно",--  сказал сын, глядя на реку.
Мать, с мурлыкающим звуком, потянулась было к его плащику,  но,
заметив  выражение  его  глаз, отдернула руку и только показала
перебором пальцев по воздуху: "завернись, завернись поплотнее".
Сын не шевельнулся. Она, пуча губы, чтобы  отлепилась  вуалетка
ото  рта,--  постоянное  движение,  почти  тик,-- посмотрела на
мужа, молча прося содействия. Он тоже был в плаще-лодене,  руки
в  плотных  перчатках лежали на клетчатом пледе, который полого
спускался и, образовав долину, чуть-чуть поднимался  опять,  до
поясницы  маленького  Лужина.  "Лужин,--  сказал  он с деланной
веселостью,-- а, Лужин?"-- и под пледом мягко толкнул  сына  на
ногой.  Лужин  подобрал  коленки. Вот крыши изб, густо поросшие
ярким мхом, вот знакомый старый столб  с  полустертой  надписью
(название  деревни  и  число  душ),  вот журавль, ведро, черная
грязь, белоногая баба. За деревней  поехали  шагом  в  гору,  и
сзади,  внизу,  появилась  вторая  коляска,  где  тесно  сидели
француженка  и  экономка,  ненавидевшие  друг   дружку.   Кучер
чмокнул,   лошади   опять   пустились  рысью.  Над  жнивьем  по
бесцветному небу медленно летела ворона.
     Станция находилась в двух верстах  от  усадьбы,  там,  где
дорога,  гулко  и  гладко  пройдя сквозь еловый бор, пересекала
петербургское шоссе и текла дальше, через рельсы, под шлагбаум,
в неизвестность. "Если  хочешь,  пусти  марионеток",--  льстиво
сказал   Лужин  старший,  когда  сын  выпрыгнул  из  коляски  и
уставился в землю, поводя шеей, которую щипала  шерсть  лодена.
Сын  молча  взял протянутый гривенник. Из второй коляски грузно
выползали француженка и экономка, одна  вправо,  другая  влево.
Отец   снимал  перчатки.  Мать,  оттягивая  вуаль,  следила  за
грудастым носильщиком, забиравшим пледы. Прошел  ветер,  поднял
гривы лошадей, надул малиновые рукава кучера.
     Оказавшись  один  на  платформе, Лужин пошел к стеклянному
ящику, где пять куколок с голыми висячими ножками ждали,  чтобы
ожить  и  завертеться,  толчка  монеты;  но  это  ожидание было
сегодня напрасно,  так  как  автомат  оказался  испорченным,  и
гривенник  пропал  даром.  Лужин  подождал,  потом отвернулся и
подошел к краю платформы.  Справа,  на  огромном  тюке,  сидела
девочка  и,  подперев ладонью локоть, ела зеленое яблоко. Слева
стоял человек в крагах, со стеком в руках, и глядел  вдаль,  на
опушку  леса,  из-за  которого  через  несколько минут появится
предвестник поезда --  белый  дымок.  Спереди,  по  ту  сторону
рельс,   около  бесколесного  желтого  вагона  второго  класса,
вросшего в землю  и  превращенного  в  постоянное  человеческое
жилье,  мужик  колол  дрова.  Вдруг  туман  слез скрыл все это,
обожгло ресницы, невозможно перенести то, что  сейчас  будет,--
отец с веером билетов в руке, мать, считающая глазами чемоданы,
влетающий  поезд,  носильщик,  приставляющий лесенку к площадке
вагона, чтобы удобнее было подняться. Он оглянулся. Девочка ела
яблоко; человек в крагах смотрел вдаль; все было  спокойно.  Он
дошел,  словно  гуляя,  до  конца  платформы и вдруг задвигался
очень быстро,  сбежал  по  ступеням,--  битая  тропинка,  садик
начальника  станции,  забор,  калитка, елки,-- дальше овражек и
сразу густой лес.
     Сначала он бежал прямо лесом, шурша в папоротнике, скользя
на красноватых ландышевых листьях,-- и шапка  висела  сзади  на
шее,  придержанная  только  резинкой,  коленям в шерстяных, уже
городских чулках было жарко,-- он  плакал  на  бегу,  по-детски
картаво  чертыхаясь,  когда  ветка хлестала по лбу,-- и наконец
остановился, присел, запыхавшись, на корточки,  так  что  лоден
покрыл ему ноги.
     Только  сегодня,  в  день  переезда  из деревни в город, в
день, сам по себе не сладкий, когда дом полон сквозняков, и так
завидуешь садовнику, который никуда не едет, только сегодня  он
понял  весь  ужас перемены, о которой ему говорил отец. Прежние
осенние возвращения в  город  показались  счастьем.  Ежедневная
утренняя  прогулка  с  француженкой,-- всегда по одним и тем же
улицам,  по  Невскому  и  кругом,  через  Набережную,  домой,--
никогда   не   повторится.   Счастливая  прогулка.  Иногда  ему
предлагали начать с Набережной, но он всегда отказывался,--  не
столько  потому,  что с раннего детства любил привычку, сколько
потому, что нестерпимо боялся петропавловской пушки, громового,
тяжкого удара, от которого дрожали стекла домов и могла лопнуть
перепонка в ухе,-- и всегда устраивался так  (путем  незаметных
маневров),  чтобы  в двенадцать часов быть на Невском, подальше
от пушки,-- выстрел которой настиг бы его у самого дворца, если
бы изменился порядок прогулки. Кончено также приятное  раздумье
после  завтрака, на диване, под тигровым одеялом, и ровно в два
-- молоко  в   серебряной   чашке,   придающей   молоку   такой
драгоценный  вкус,  и  ровно в три -- катание в открытом ландо.
Взамен всего этого было нечто, отвратительное своей новизной  и
неизвестностью,  невозможный,  неприемлемый мир, где будет пять
уроков подряд и толпа мальчиков, еще более  страшных,  чем  те,
которые  недавно,  в  июльский  день,  на  мосту, окружили его,
навели жестяные пистолеты, пальнули в него палочками, с которых
коварно были сдернуты резиновые наконечники.
     В лесу было тихо и сыро. Наплакавшись вдоволь, он  поиграл
с  жуком,  нервно  поводившим  усами,  и  потом долго его давил
камнем, стараясь повторить первоначальный сдобный хруст. Погодя
он заметил, что заморосило.  Тогда  он  встал  с  земли,  нашел
знакомую  тропинку  и  побежал, спотыкаясь о корни, со смутной,
мстительной  мыслью,  добраться  до  дому  и  там   спрятаться,
провести  тем  зиму,  питаясь  в  кладовой  вареньем  и  сыром.
Тропинка, минут  десять  поюлив  в  лесу,  спустилась  к  реке,
которая  была сплошь в кольцах от дождя, и еще через пять минут
показался лесопильный завод, мельница,  мост,  где  по  щиколку
утопаешь в опилках, и дорожка вверх, и через голые кусты сирени
-- дом.  Он  прокрался  вдоль  стены, увидел, что окно гостиной
открыто, и, взобравшись  около  водосточной  трубы  на  зеленый
облупленный карниз, перевалился через подоконник. В гостиной он
остановился,   прислушался.  Дагерротип  деда,  отца  матери,--
черные баки, скрипка в руках,-- смотрел  на  него  в  упор,  но
совершенно исчез, растворился в стекле, как только он посмотрел
на  портрет  сбоку,--  печальная  забава, которую он никогда не
пропускал, входя в гостиную. Подумав, подвигав  верхней  губой,
отчего  платиновая  проволока на передних зубах свободно ездила
вверх и вниз,  он  осторожно  открыл  дверь  и,  вздрагивая  от
звонкого   эхо,   слишком   поспешно   после   отъезда   хозяев
вселившегося в дом, метнулся по коридору и оттуда, по лестнице,
на чердак. Чердак был особенный, с оконцем, через которое можно
было смотреть вниз, на лестницу, на коричневый блеск ее  перил,
плавно  изгибавшихся  пониже,  терявшихся в тумане. В доме было
совершенно тихо.  Погодя,  снизу,  из  кабинета  отца,  донесся
заглушенный   звон  телефона.  Звон  продолжался  с  перерывами
довольно долго. Потом опять тишина.
     Он устроился  на  ящике.  Рядом  был  такой  же  ящик,  но
открытый,  и  в  нем  были  книги.  Дамский  велосипед с рваной
зеленой сеткой, натянутой вдоль заднего колеса, стоял на голове
в углу, между необструганной доской, прислоненной  к  стене,  и
огромным баулом. Через несколько минут Лужину стало скучно, как
когда  горло  обвязано фланелью, и нельзя выходить. Он потрогал
пыльные, серые книги в ящике, оставляя на них черные отпечатки.
Кроме  книг,  был  волан  с  одним  пером,  большая  фотография
(военный  оркестр),  шахматная  доска  с  трещиной и прочие, не
очень занимательные вещи.
     Так прошел час. Он услышал вдруг шум голосов, воющий  звук
парадной  двери  и, осторожно выглянув в окошечко, увидел внизу
отца, который, как мальчик, взбегал по лестнице и,  не  добежав
до  площадки,  опять проворно спустился, двигая врозь коленями.
Там, внизу, слышались теперь ясно голоса,-- буфетчика,  кучера,
сторожа.  Через минуту лестница опять ожила, на этот раз быстро
поднималась по ней мать, придерживая юбку, но тоже до  площадки
не дошла, а перегнулась через перила и потом, быстро, расставив
руки,  сошла  вниз.  Наконец,  еще  через  минуту,  все гурьбой
поднялись наверх,-- блестела лысина отца, птица на шляпе матери
колебалась, как утка  на  бурном  пруду,  прыгал  седой  бобрик
буфетчика;   сзади,   поминутно   перегибаясь   через   перила,
поднимались кучер, сторож и, почему-то,  Акулина-молочница,  да
еще  чернобородый мужик с мельницы, обитатель будущих кошмаров.
Он-то, как самый сильный, и понес его с чердака до коляски.

     2

     Лужин старший, Лужин, писавший книги, часто думал  о  том,
что  может  выйти из его сына. В его книгах,-- а все они, кроме
забытого романа "Угар",  были  написаны  для  отроков,  юношей,
учеников  среднеучебных  заведений  и  продавались  в  крепких,
красочных  переплетах,--  постоянно  мелькал  образ  белокурого
мальчика,  и взбалмошного, и задумчивого, который превращался в
скрипача или живописца, не теряя при  этом  нравственной  своей
красоты. Едва уловимую особенность, отличавшую его сына от всех
тех  детей,  которые,  по его мнению, должны были стать людьми,
ничем не  замечательными  (если  предположить,  что  существуют
такие люди), он понимал, как тайное волнение таланта, и, твердо
помня,  что покойный тесть был композитором (довольно, впрочем,
сухим и склонным, в  зрелые  годы,  к  сомнительному  блистанию
виртуозности),   он  не  раз,  в  приятной  мечте,  похожей  на
литографию,  спускался  ночью  со  свечой   в   гостиную,   где
вундеркинд  в  белой рубашонке до пят играет на огромном черном
рояле.
     Ему казалось, что все должны видеть недюжинность его сына;
ему казалось, что, быть может, люди  со  стороны  лучше  в  ней
разбираются,  чем  он  сам.  Школа, которую он для сына выбрал,
особенно   славилась   внимательностью   к    так    называемой
"внутренней"    жизни   ученика,   гуманностью,   вдумчивостью,
дружеским проникновением.  Преданье  говорило,  что,  в  первое
время ее существования, учителя в час большой перемены возились
с  ребятами,--  физик  мял,  глядя  через  плечо,  комок снега,
математик получал на бегу крепкий мячик в ребра, и сам директор
веселым восклицанием  поощрял  игру.  Таких  общих  игр  теперь
больше  не  было,  но  идиллическая  слава  осталась.  Классным
воспитателем сына  был  учитель  словесности,  добрый  знакомый
писателя  Лужина  и,  кстати сказать, недурной лирический поэт,
выпустивший сборник подражаний Анакреону. "Забредите,--  сказал
он  в  тот день, когда Лужин старший в первый раз привел сына в
школу.-- В любой четверг, около двенадцати". Лужин  забрел.  На
лестнице было пусто и тихо. Проходя через зал в учительскую, он
услышал  из  второго  класса глухой, многоголосый раскат смеха.
Затем, в тишине, шаги его особенно звонко застучали по  желтому
паркету зала. В учительской у большого стола, покрытого сукном,
напоминавшим об экзаменах, сидел воспитатель и писал письмо.
     С тех пор, как его сын поступил в школу, он с воспитателем
еще не говорил и теперь, спустя месяц являясь к нему, был полон
щекочущего  ожидания, некоторого волнения и робости,-- всех тех
чувств,  которые  он   некогда   испытал,   когда,   юношей   в
студенческой форме, пришел к редактору, которому недавно послал
первую  свою  повесть.  И  теперь,  как  и  тогда,  вместо слов
изумления, которых он смутно ожидал (как, проснувшись  в  чужом
городе, ожидаешь, еще не раскрыв век, необыкновенного, сияющего
утра),  вместо  всех тех слов, которые он бы с такой охотой сам
подсказал, если бы не надежда, что все-таки их  дождется,--  он
услышал  пасмурные,  холодноватые  слова, доказывавшие, что его
сына воспитатель понимает еще меньше, чем он сам. О  какой-либо
тайной  даровитости  тот  и  не  обмолвился.  Наклонив бледное,
бородатое лицо, с двумя розовыми  выемками  по  бокам  носа,  с
которого   он  осторожно  снял  цепкое  пенсне,  вытирая  глаза
ладонью, воспитатель начал говорить первым, сказал, что мальчик
мог  бы  учиться  лучше,  что  мальчик,  кажется,  не  ладит  с
товарищами,   что   мальчик   мало   бегает   на   переменах...
"Способности у мальчика несомненно есть,-- сказал  воспитатель,
покончив  манипуляции  с  глазами,--  но  наблюдается некоторая
вялость".  В  это  мгновение  где-то  внизу   родился   звонок,
перекинулся  наверх,  невыносимо  пронзительно  прошел по всему
зданию. После этого были две-три секунды полнейшей тишины,--  и
вдруг   все   ожило,   зашумело,  захлопали  крышки  парт,  зал
наполнился  говором,  топотом.  "Большая   перемена,--   сказал
воспитатель.--  Если  хотите, сойдемте во двор, посмотрите, как
резвятся ребята".
     Они  быстро   съезжали   по   каменной   лестнице,   обняв
балюстраду,  скользя  подошвами сандалий по отшлифованным краям
ступеней. Внизу, в темной тесноте вешалок, переобувались;  иные
сидели  на  широких  подоконниках, кряхтели, поспешно затягивая
шнурки. Вдруг он увидел сына, который,  сгорбившись,  брезгливо
вынимал  сапоги из мешочка. Белобрысый мальчик второпях толкнул
его, он посторонился и вдруг увидел отца.  Отец  улыбался  ему,
держа   свой   каракулевый  колпак  и  ребром  руки  выдавливая
необходимую бороздку. Лужин  прищурился  и  отвернулся,  словно
отца  не  заметил.  Присев на пол спиной к отцу, он завозился с
сапогами; те, кто успел уже одеться, ступали через него, и  он,
после  каждого толчка, все больше горбился, забивался в сумрак.
Когда он наконец вышел,-- в длинном, сером пальто и каракулевом
колпачке (который  один  и  тот  же  детина  постоянно  с  него
смахивал),  отец  уже  стоял  у  ворот,  в  том  конце двора, и
выжидательно смотрел в его сторону. Рядом стоял воспитатель  и,
когда  серый резиновый мяч, которым играли в футбол, подкатился
случайно  к  его  ногам,  учитель   словесности,   инстинктивно
продолжая  очаровательное  предание,  сделал вид, что хочет его
пнуть, неловко потоптался, чуть не потерял галошу и  рассмеялся
с  большим  добродушием.  Отец поддержал его за локоть, и Лужин
младший, улучив мгновение, вернулся в переднюю,  где  уже  было
совсем  спокойно, и, скрытый вешалками, блаженно зевал швейцар.
Через  дверное  стекло,  между  чугунных  лучей  звездообразной
решетки,  он  увидел,  как  отец  вдруг  снял  перчатку, быстро
попрощался с воспитателем и исчез под воротами. Только тогда он
выполз опять и, осторожно обходя  игравших,  пробрался  налево,
под  арку,