див из воды сверкающую руку и
отодвигая волосы  со  лба.  Она  напустила  еще  горячей  воды,
наслаждаясь  тугими  волнами  тепла, проходившими по животу, и,
наконец, вызвав легкую бурю в ванне, вышла и не спеша принялась
вытираться. "Прекрасная турчанка",-- сказала она, стоя в  одних
шелковых  пижамных  штанах перед зеркалом, слегка запотевшим от
пара. "В общем, довольно благоустроенно",-- сказала она погодя.
Продолжая смотреться в зеркало, она стала  медленно  натягивать
пижамную  кофточку.  "Бока  полноваты",--  сказала  она. Вода в
ванне, стекавшая с  легким  урчанием,  вдруг  пискнула,  и  все
смолкло:  ванна  была пуста, и только в дырке еще был маленький
мыльный водоворот. И вдруг она поняла, что нарочно медлит, стоя
в пижаме перед зеркалом,-- и холодок прошел в груди, как  когда
перелистываешь  прошлогодний  журнал,  зная,  что  сейчас дверь
откроется и встанет дантист на пороге.
     Громко посвистывая, она пошла в  спальню,  и  сразу  свист
осекся.  Лужин,  прикрытый  до пояса пуховиком, в расстегнутой,
топорщившейся крахмальной рубашке, лежал  в  постели,  подогнув
руки  под  голову,  и  с  мурлыкающим звуком храпел. Воротничок
висел на изножье, штаны  валялись  на  полу,  раскинув  помочи,
фрак,  криво  надетый  на  плечики  вешалки,  лежал на кушетке,
подвернув под себя  один  хвост.  Все  это  она  тихо  собрала,
сложила.  Перед  тем, как лечь, она отодвинула штору окна, чтоб
посмотреть, спущено ли жалюзи. Оно не  было  спущено  В  темной
глубине двора ночной ветер трепал какие-то кусты, и при тусклом
свете, неведомо откуда лившемся, что-то блестело, быть может --
лужа  на  каменной  панели  вдоль  газона)  и в другом месте то
появлялась, то скрывалась тень какой-то решетки.  И  вдруг  все
погасло, и была только черная пропасть.
     .  Она  думала, что уснет, как только бухнет в постель, но
вышло иначе. Воркующий храп подле нее, и странная грусть, и эта
темнота в незнакомой комнате держали  ее  на  весу,  не  давали
соскользнуть в сон. И почему-то слово "партия" все проплывало в
мозгу,--   "хорошая   партия",  "найти  себе  хорошую  партию",
"партия", "партия", "недоигранная, прерванная  партия",  "такая
хорошая  партия". "Передайте маэстро мое волнение, волнение..."
"Она могла бы сделать блестящую  партию",--  отчетливо  сказала
мать,  проплывая во мраке. "Чокнемся",-- шепнул нежный голос, и
отцовские  глаза  показались  из-за   края   бокала,   и   пена
поднималась, поднималась, и новые туфли слегка жали, и в церкви
было так жарко...

     12

     Большая  поездка  куда-нибудь  за границу была отложена до
весны,--   единственная   уступка,   которую   Лужина   сделала
родителям,   желавшим   хоть   первые  несколько  месяцев  быть
поблизости. Сама  Лужина  немного  боялась  для  мужа  жизни  в
Берлине,    опутанном   шахматными   воспоминаниями;   впрочем,
оказалось, что Лужина и в Берлине нетрудно развлекать.
     Большая поездка куда-нибудь за границу, разговоры  о  неи,
путевые замыслы. В кабинете, очень Лужину полюбившемся, нашелся
в  книжном  шкалу великолепный атлас. Мир, сперва показываемый,
как  плотный  шар,  туго  обтянутый  сеткой  долгот  и   широт,
развертывался  плоско,  разрезался  на  две  половины  и  затем
подавался  по  частям.  Когда  он  развертывался,  какая-нибудь
Гренландия,   бывшая   сначала   небольшим  придатком,  простым
аппендиксом, внезапно разбухала почти  до  размеров  ближайшего
материка.  На  полюсах  были  белые  проплешины. Ровной лазурью
простирались океаны. Даже на  этой  карте  было  бы  достаточно
воды,  чтобы,  скажем, вымыть руки,-- что же это такое на самом
деле,-- сколько воды, глубина, ширина... Лужин показал жене все
очертания, которые любил в детстве,-- Балтийское море,  похожее
на  коленопреклоненную женщину, ботфорту Италии, каплю Цейлона,
упавшую с носа Индии. Он считал, что экватору не  везет,--  все
больше идет по морю,-- правда, перерезает два континента, но не
поладил  с Азией, подтянувшейся вверх: слишком нажал и раздавил
то,  что  ему  перепало,--  кой-какие   кончики,   неаккуратные
острова.   Он   знал  самую  высокую  гору  и  самое  маленькое
государство и, глядя на  взаимное  расположение  обеих  Америк,
находил  в  их  позе что-то акробатическое. "Но в общем все это
можно было бы устроить пикантнее,-- говорил  он,  показывая  на
карту  мира.--  Нет  тут  идеи,  нет пуанты". И он даже немного
сердился,  что  не  может  найти  значения  всех  этих  сложных
очертаний,  и  долго искал возможность, как искал ее в детстве,
пройти из Северного моря в Средиземное по  лабиринтам  рек  или
проследить  какой-нибудь  разумный  узор в распределении горных
цепей.
     "Куда  же   мы   поедем?"--   говорила   жена   и   слегка
причмокивала,  как  делают  взрослые,  когда,  начиная  игру  с
ребенком, изображают приятное предвкушение. И затем она  громко
называла  романтические  страны.  "...Вот  сперва на Ривьеру,--
предлагала она.-- Монте-Карло, Ницца. Или, скажем, Альпы".-- "А
потом немножко сюда,--  сказал  Лужин.--  В  Крыму  есть  очень
дешевый  виноград",--  "Что вы, Лужин, Господь с вами, в Россию
нам нельзя".-- "Почему? -- спросил Лужин.-- Меня туда звали".--
"Глупости, замолчите, пожалуйста",-- сказала она, рассердившись
не столько на то, что Лужин говорит о невозможном,  сколько  на
то,   что  косвенно  вспомнил  нечто,  связанное  с  шахматами.
"Смотрите сюда,-- сказала она, и Лужин покорно перевел глаза на
другое место карты.-- Вот тут, например,  Египет,  пирамиды.  А
вот Испания, где делают ужасные вещи с бычками..."
     Она  знала,  что  во  многих городах, которые они могли бы
посетить, Лужин, вероятно, не раз уже  побывал,  и  потому,  во
избежание  вредных  реминисценции, больших городов не называла.
Напрасная предосторожность. Тот мир, по которому Лужин  в  свое
время  разъезжал,  не  был  изображен  на карте, и, если бы она
назвала ему Рим или Лондон, то, по звуку  этих  названий  в  ее
устах  и  по полной ноте на карте, он представил бы себе что-то
совсем новое,  невиданное,  а  ни  в  коем  случае  не  смутное
шахматное  кафе,  которое всегда было одинаково, находись оно в
Риме, Лондоне или в той же невинной Ницце, доверчиво  названной
ею.   Когда   же   она   принесла   из   железнодорожного  бюро
многочисленные проспекты, то еще резче как будто отделился  мир
шахматных  путешествий  от этого нового мира, где прогуливается
турист в белом костюме, с биноклем  на  перевязи.  Были  черные
силуэты  пальм на розовом закате, и опрокинутые силуэты этих же
пальм в розовом, как закат, Ниле. Было до непристойности  синее
море, сахарно белая гостиница с пестрым флагом, веющим в другую
сторону, чем дымок парохода на горизонте, были снеговые вершины
и  висячие  мосты,  и  лагуны  с  гондолами,  и  в  бесконечном
количестве старинные церкви, и какой-нибудь узенький  переулок,
и  ослик  с двумя толстыми тюками на боках... Все было красиво,
все  было  забавно,  перед  всем  неведомый  автор   проспектов
приходил в восторг, захлебывался похвалами... Звонкие названия,
миллион  святых,  воды,  излечивающие от всех болезней, возраст
городского вала, гостиницы первого, второго,  третьего  разряда
-- от  всего  этого  рябило  в глазах, и все было хорошо, всюду
ждали   Лужина,   звали   громовыми   голосами,   безумели   от
собственного  радушия  и,  не  спрашивая  хозяина,  раздаривали
солнце.
     В эти же первые  дни  супружества  Лужин  посетил  контору
тестя. Тесть что-то диктовал, а пишущая машинка твердил" свое--
скороговоркой повторяла слово "то", приблизительно со следующей
интонацией:  "то  ты  пишешь  не  то, Тото, то -- то то, то это
мешает писать вообще",--  и  что-то  с  треском  передвигалось.
Тесть   ему  показал  стопки  бланков,  бухгалтерские  книги  с
зетоподобными  линиями  на  страницах,  книги  с  оконцами   на
корешках, чудовищно толстые тома коммерческой Германии, счетную
машину,  очень  умную,  совершенно ручную. Однако, больше всего
Лужину  понравился  Тото,  пишущий   не   то,   слова,   быстро
посыпавшиеся на бумагу, чудесная ровность лиловых строк и сразу
несколько  копий.  "Я  бы  тоже...  Надо знать",-- сказал он. и
тесть одобрительно кивнул, и пишущая машинка появилась у Лужина
в  кабинете.  Ему  было  предложено.  что  один  из  конторских
служащих  придет  и ему все объяснит, но он отказался, ответив,
что научится сам. И точно:  он  довольно  быстро  разобрался  в
устройстве,   научился   вставлять   ленту,   вкатывать  листы,
подружился со  всеми  рычажками.  Труднее  оказалось  запомнить
расположение  букв,  стукание шло чрезвычайно медленно; никакой
тотовой скороговорки не получалось, и почему-то  с  первого  же
дня  --  пристал  восклицательный  знак,--  выскакивал  в самых
неожиданных местах. Сперва он переписал полстолбца из  немецкой
газеты,  а  потом  сам кое-что сочинил. Вышло короткое письмецо
такого содержания: "Вы  требуетесь  по  обвинению  в  убийстве.
Сегодня  27 ноября. Убийство и поджог. Здравствуйте, милостивая
государыня! Теперь, когда ты нужен, восклицательный  знак,  где
ты?   Тело  найдено.  Милостивая  государыня!!  Сегодня  придет
полиция!!!" Лужин перечел это несколько раз и, вставив  обратно
лист,  подписал  довольно  криво,  мучительно  ища букв: "Аббат
Бузони". Тут ему стало скучно, дело  шло  слишком  медленно.  И
как-нибудь нужно было приспособить написанное письмо. Порывшись
в  телефонной книге, он выискал некую Луизу Альтман, рантьершу,
написал от руки адрес и послал ей свое сочинение.
     Некоторым  развлечением  служил  и  граммофон.   Бархатным
голосом  пел  шоколадного  цвета  шкапчик под пальмой, и Лужин,
обняв жену, сидел на диване, и слушал, и думал о том, что скоро
ночь. Она вставала, меняла пластинку, держа диск к свету, и  на
нем  был  зыбкий сектор шелкового блеска, как лунная граница на
море. И снова шкапчик источал музыку, и  опять  садилась  рядом
жена,  опускала  подбородок  на  скрещенные  пальцы  и слушала,
моргая. Лужин запоминал мотивы и даже пытался их напевать. Были
стонущие, трескучие, улюлюкающие танцы и нежнейший  американец,
поющий  шепотом,  и  была целая опера в пятнадцать пластинок --
"Борис Годунов" -- с колокольным  звоном  в  одном  месте  и  с
жутковатыми паузами.
     Часто  заходили  родители  жены,  и было заведено, что три
раза в неделю Лужины у  них  обедают.  Мать  не  раз  пробовала
узнать   у   дочери   кое-какие  подробности  брака  н  пытливо
спрашивала; "Ты беременна? Я уверена, что уже  беременна".  "Да
что ты,-- отвечала дочь,-- я давно родила". Была она все так же
спокойна,  и так же улыбалась исподлобья, и так же звала Лужина
по фамилии и на вы. "Мой бедный Лужин,--  говорила  она,  нежно
выдвигая губы,-- мой бедный, бедный". И Лужин щекой терся об ее
плечо,   и   она  смутно  думала,  что,  вероятно,  бывают  еще
блаженства, кроме блаженства сострадания, но что  до  этого  ей
нет  дела.  Единственной  ее  заботой  в жизни было ежеминутное
старание возбуждать в Лужине любопытство к вещам,  поддерживать
его  голову  над темной водой, чтоб он мог спокойно дышать. Она
спрашивала Лужина по утрам, что он видел во сне,  веселила  его
утренний аппетит то котлеткой, то английским мармеладом, водила
его  гулять,  подолгу  останавливалась  с  ним перед витринами,
читала ему вслух после обеда "Войну и мир",  занималась  с  ним
веселой  географией,  под  ее  диктовку  он  стучал на машинке.
Несколько раз она повела его в музей, показала ему любимые свои
картины и объяснила, что  во  Фландрии,  где  туманы  и  дождь,
художники пишут ярко, а в Испании, стране солнца, родился самый
сумрачный мастер. Говорила она еще, что вон у того есть чувство
стеклянных  вещей,  а  этот  любит  лилии и нежные лица, слегка
припухшие от небесной простуды, и обращала его внимание на двух
собак, по-домашнему ищущих крошек  под  узким,  бедно  убранным
столом "Тайной Вечери". Лужин кивал и прилежно щурился, и очень
долго рассматривал огромное полотно, где художник изобразил все
мучение  грешников  в  аду,--  очень подробно, очень любопытно.
Побывали  они  и  в  театре,  и  в  Зоологическом  саду,  и   в
кинематографе,  причем  оказалось,  что  Лужин никогда раньше в
кинематографе  не  бывал.  Белым  блеском  бежала  картина,  и,
наконец,  после многих приключений, дочь вернулась в родной дом
знаменитой актрисой и остановилась в дверях, а  в  комнате,  не
видя  ее,  поседевший  отец  играет  в  шахматы с совершенно не
изменившимся за эти  годы  доктором,  верным  другом  семьи.  В
темноте раздался отрывистый смех Лужина. "Абсолютно невозможное
положение  фигур",--  сказал  он, но тут, к великому облегчению
его жены,-- все переменилось,  и  отец,  увеличиваясь,  шел  на
зрительный  зал  и  вовсю разыгрался, сперва расширились глаза,
потом  легкое  дрожание,  ресницы   хлопнули,   еще   некоторое
дрожание,  и  медленно  размякли,  подобрели морщины, медленная
улыбка бесконечной нежности появилась на его лице, продолжавшем
дрожать,-- а ведь старик-то,  господа,  в  свое  время  проклял
дочь...  Но  доктор  --  доктор  стоит  в стороне, он помнит,--
бедный, скромный доктор,-- как  она,  молоденькой  девочкой,  в
самом  начале  картины,  бросала в него цветами через изгородь,
пока он, лежа на траве, читал книгу: он  тогда  поднял  голову:
просто--  изгородь,  но  вдруг  из-за  нее вырастает девический
пробор, а потом пара большущих глаз,-- ах ты. Господи Боже мой,
какое лукавство, какая игривость! Вали, доктор, через  изгородь
-- вон  бежит  милая шалунья, прячется за стволы -- лови, лови,
доктор! Но теперь все это  прошло.  Склонив  голову,  безвольно
опустив  руки,  в  одной  --  шляпа, стоит знаменитая актриса--
(ведь она  падшая,  падшая...).  А  отец,  продолжая  дрожание,
принимается  медленно открывать объятья, и вдруг она опускается
на колени перед ним. Лужин стал сморкаться. Когда же они  вышли
из ки-иематографа, у него были красные глаза, и он покашливал и
отрицал,  что плакал. И на следующий день, за утренним кофе, он
вдруг облокотился на стол и  задумчиво  сказал:  "Очень,  очень
хорошо".--  Он подумал еще и добавил: "Но играть они не умеют".
"Как  не  умеют?--  удивилась  жена.--  Это  же   первоклассные
актеры".  Лужин  искоса  взглянул на нее и сразу отвел глаза, и
что-то ей не понравилось в этом. Внезапно  она  поняла,  в  чем
дело, стала решать про себя вопрос, как заставить Лужина забыть
эту  несчастную  игру  в  шахматы,  которую дурак режиссер счел
нужным ввести для настроения. Но Лужин, по-видимому, тотчас сам
забыл,-- увлекся настоящим русским  калачом,  который  прислала
теща, и глаза у него были опять совсем ясные.
     Так  прошел  месяц,  другой.  Зима  была  в тот год белая,
петербургская. Лужину сшили ватное пальто. Нищим  русским  были
выданы  некоторые старые лужинские вещи,-- между прочим зеленое
шерстяное кашне швейцарского происхождения. Нафталинные  шарики
источали   грустный,   шероховатый   запах.  В  прихожей  висел
обреченный  пиджак.  "Он  такой  комфортабельный,--   взмолился
Лужин,--   такой   чрезвычайно  комфортабельный".  "Оставьте,--
сказала  жена  из  спальни.--  Я  его  еще  не  осмотрела.  Он,
вероятно,  кишит  молью". Лужин снял смокинг, который примерял,
чтобы посмотреть, не очень ли он располнел за  последний  месяц
(располнел,   располнел,--   а   завтра  большой  русский  бал,
благотворительное  веселье),  и  с  любовью   влез   в   рукава
обреченного. Милейший пиджак, никаких молей нет и в помине. Вот
только  в  кармане  дырка,  но  не насквозь, как иногда бывало.
"Чудно",-- крикнул он тонким голосом. Жена, с  носком  в  руке,
выглянула  в  прихожую. "Снимите, Лужин. Он же рваный, пыльный.
Бог знает, сколько лежал".  "Нет,  нет",--  сказал  Лужин.  Она
осмотрела  его  со  всех  сторон;  Лужин стоял и хлопал себя по
бедрам, и между прочим почувствовал, что как будто есть  что-то
в  кармане,  сунул  руку -- нет, ничего, только дыра. "Он очень
дряхлый,-- проговорила жена, поморщившись,-- но может быть, как
рабочая куртка..." "Умоляю",-- сказал Лужин. "Ну, Бог с вами,--
только дайте потом горничной хорошенько выколотить".  "Нет,  он
чистый",--  сказал про себя Лужин и решил его вешать где-нибудь
в кабинете, в какой-нибудь шкапчик, снимать и вешать,  как  это
делают  чиновники.  Снимая  его, он опять почувствовал, что как
будто пиджак с левой стороны чуть  тяжелее,  но  вспомнил,  что
карманы  пусты,  и причины тяжести не исследовал. А вот смокинг
стал  тесноват,  прямо  тесноват.  "Бал",--  произнес  Лужин  и
представил себе много, много кружащихся пар.
     Оказалось,  что  бал  происходит  в  залах одной из лучших
берлинских гостиниц. У вешалок было много народа,  гардеробщицы
принимали  и  уносили  вещи,  как  спящих  детей. Лужину выдали
ладный металлический номерок. Он хватился жены, но сразу  нашел
ее:  стояла  перед зеркалом. Он приложил металлический кружок к
нежной впадине ее гладкой напудренной спины. "Брр,  холодно",--
воскликнула она, поводя лопаткой. "Под руку, под руку,-- сказал
Лужин.--  Мы  должны  войти под руку". Так они и вошли. Первое,
что увидел Лужин,  была  его  теща,  помолодевшая,  румяная,  в
великолепном,  сверкающем  кокошнике.  Она  продавала крюшон, и
пожилой  англичанин  (просто  спустившийся  из  своего  номера)
быстро  пьянел,  облокотись  на ее стол. На другом столе, около
разноцветно освещенной  елки,  было  лотерейное  нагромождение:
представительный самовар в красно-синих бликах со стороны елки,
куклы  в  сарафанах,  граммофон,  ликеры (дар Смирновского). На
третьем были сандвичи, итальянский салат, икра -- и  прекрасная
белокурая   дама  кричала  кому-то:  "Марья  Васильевна,  Марья
Васильевна, почему опять унесли... я  же  просила..."  "Здравия
желаю",--   сказал   кто-то  рядом,  и  жена  подняла  выгнутую
по-лебединому руку. А дальше, в другом зале, была уже музыка, и
в пространстве между столиками топтались и кружились танцующие;
чья-то спина с размаху налетела  на  Лужина,  и  он  крякнул  и
отступил.  Жена  его  исчезла, и он, ища ее глазами, направился
обратно,  в  первый  зал.  Тут  томбола  привлекла  опять   его
внимание.  Выплачивая каждый раз марку, он погружал руку в ящик
и  вытаскивал  трубочкой  свернутый  билетик.  Сопя   носом   и
вытягивая  губы,  он  долго  разворачивал  трубочку и, не найдя
никакой цифры снутри, смотрел, нет ли  ее  на  другой,  внешней
стороне,--  бесполезное,  но  очень  обычное  искание.  В конце
концов, он выиграл детскую книжку, какого-то "Кота-Мурлыку", и,
не зная, что с ней делать, оставил ее на чьем-то  столике,  где
два полных бокала ждали возвращения танцевавшей четы. Ему стало
вдруг  неприятно  от  тесноты  и движения, от взрывов музыки, и
некуда было  деться,  и  все,  вероятно,  смотрели  на  него  и
удивлялись, почему он не пляшет. Жена в перерывах между танцами
искала  его  в  другом  зале, и на каждом шагу ее останавливали
знакомые. Было очень много народу на этом балу,-- был с  трудом
добытый  иностранный  посланник,  и знаменитый русский певец, и
две кинематографических актрисы. Ей указали на их столик:  дамы
напоказ  улыбались,  и кавалеры их -- трое раскормленных мужчин
режиссерско-купеческого образца -- цыкали, щелкали  пальцами  и
ругали    бледного,   потного   лакея   за   медлительность   и
нерасторопность. Один из  этих  мужчин  показался  ей  особенно
противным:  белозубый,  с  сияющими  карими глазами; покончив с
лакеем, он громко стал рассказывать что-то, вставляя в  русскую
речь  самые  истасканные немецкие словечки. И вдруг, ни с того,
ни  с  сего,  ей  стало  грустно,  что  все  смотрят  на   этих
кинематографических  дам,  на певца, на посланника, и никто как
будто не знает, что на балу присутствует шахматный  гений,  чье
имя   было   в   миллионах,   газет,  чьи  партии  уже  названы
бессмертными. "С вами удивительно легко танцуется.  Паркет  тут
хороший.  Извините. Ужасно тесно. Сбор будет отличный. Вот этот