улыбалась. Но до самого
пленительного  в  ней  никто  еще  не  мог докопаться: это была
таинственная способность души воспринимать в жизни  только  то,
что  когда-то  привлекало  и мучило в детстве, в ту пору, когда
нюх у души безошибочен;  выискивать  забавное  и  трогательное;
постоянно  ощущать  нестерпимую,  нежную  жалость  к  существу,
живущему беспомощно и несчастно, чувствовать за  тысячу  верст,
как  в какой-нибудь Сицилии грубо колотят тонконогого осленка с
мохнатым  брюхом.  Когда  же  и  в  самом  деле  она  встречала
обижаемое  существе,  то  было  чувство  легендарного затмения,
когда наступает необъяснимая ночь, и летит пепел, и  на  стенах
выступает  кровь,-- и казалось, что если сейчас-- вот сейчас --
не помочь,  не  пресечь  чужой  муки,  объяснить  существование
которой  в  таком  располагающем  к  счастью  мире  нет никакой
возможности, сама она задохнется, умрет, не выдержит сердце.  И
потому   жила  она  в  постоянном  тайном  волнении,  постоянно
предчувствуя новое увлечение  или  новую  жалость,  и  про  нее
говорили,  что  она  обожает  собак  и  всегда  готова одолжить
денег,-- и слушая мелкую молву, она  чувствовала  себя,  как  в
детстве,  во время той игры, когда уходишь из комнаты, а другие
выдумывают про тебя разнообразные  мнения.  И  среди  играющих,
среди  тех,  к которым она выходила после пребывания в соседней
комнате  (где  сидишь,  ожидая,  что  тебя  позовут,  и  честно
напеваешь   что-нибудь,   чтобы   только   не  подслушать,  или
открываешь  случайную  книгу,  и,  как  освобожденная  пружина,
выскакивает кусочек романа, конец непонятного разговора), среди
этих  людей,  мнение  которых  требовалось  угадать, был теперь
человек, довольно молчаливый,  тяжелый  на  подъем,  совершенно
неизвестно,  что  о  ней  думающий. Она подозревала, что вообще
никакого мнения у него нет, и что он не представляет себе вовсе
ее  среду,  обстановку  ее  жизни,  и  потому   может   ляпнуть
что-нибудь ужасное.
     Решив,  что  она  отсутствовала  достаточно,  она легонько
провело рукой по затылку, приглаживая волосы и, улыбаясь, вошла
в холл. Лужин и ее мать, которых она  только  что  познакомила,
сидели  в  плетеных  креслах под пальмой, и Лужин, насупившись,
рассматривал свою  неприличную  соломенную  шляпу,  которую  он
держал  на  коленях,  и  в эту минуту ей было одинаково страшно
подумать о том, какими  словами  о  ней  говорил  Лужин  (если,
вообще,  говорил),  как  и  о  том, какое впечатление сам Лужин
произвел на ее мать. Накануне, как только мать приехала и стала
пенять на то, что окно на север, и не горит лампочка на  ночном
столике,  она  рассказала,  стараясь  держать  слова  на том же
уровне,  как  и  все  предыдущие,  что  очень  подружилась   со
знаменитым   шахматистом   Лужиным.   "Наверное,  пвсевдоним,--
сказала мать, копаясь в несессере,--  какой  нибудь  Рубинштейн
или Абрамсон". "Очень, очень знаменитый,-- продолжала дочь,-- и
очень  милый".  "Помоги-ка мне лучше найти мое мыло",-- сказала
мать. И теперь, познакомив их, оставя их наедине под  предлогом
заказать  лимонаду,  она  ощущала,  возвращаясь  в  холл, такой
страх, такую непоправимость уже происшедших катастроф, что  еще
издали  стала  громко  говорить,  и споткнулась о край ковра, и
рассмеялась, балансируя руками. Бессмысленная игра с соломенной
шляпой,   молчание,   удивленные,   блестящие   глаза   матери,
неожиданное  воспоминание  о  том, как он на днях плакал, обняв
паровое отопление,-- все это  было  очень  тяжело  вынести.  Но
вдруг  Лужин  поднял  голову, его рот скривился знакомой хмурой
улыбкой,-- и сразу ее страх исчез, и возможная беда  показалась
чем-то  удивительно  забавным,  ничего  не меняющим. Лужин, как
будто ожидавший ее прихода, чтобы ретироваться, крякнул,  встал
и   замечательным   образом   кивнув--  ("по-хамски",--  весело
подумала она, переводя этот кивок на язык матери), направился к
лестнице. По дороге он встретил лакея, несшего на  подносе  три
стакана  лимонаду.  Он  остановил его, взял один из стаканов и,
осторожно держа его перед собой,  бровями  вторя  колеблющемуся
уровню  жидкости,  стал медленно подниматься по лестнице. Когда
он исчез за  поворотом,  она  стала  преувеличенно  внимательно
сдирать  тонкую  бумажку  с соломинки. "Хам",-- довольно громко
сказала мать, и дочь  почувствовала  то  удовольствие,  которое
бывает  когда  угаданное значение иностранного слова находишь в
словаре. "Это же не человек,-- продолжала с сердитым изумлением
мать.-- Что это такое? Ведь это же не человек. Он меня  называл
мадам,  просто  мадам,  как  приказчик. Не человек, а Бог знает
что. И у него, наверное советский  паспорт.  Большевик,  просто
большевик.  Я  сидела,  как дура. Ну и разговорчики. Совершенно
грязные   манжеты.   Ты   заметила?   Совершенно   грязные    и
обдрипанные".
     "О   чем  были  разговорчики?"--  спросила  она,  улыбаясь
исподлобья.
     "Да, мадам, нет, мадам. Тут приятная атмосфера. Атмосфера,
а? Словцо-то? Я его спросила,  давно  ли  он  из  России,  чтоб
как-нибудь  разговориться.  Он  просто  молчит.  Просто молчит.
Потом  он  сказал  про  тебя,  что  ты  любишь  прохладительные
напитки.  Прохладительные!  А  морда какая, морда-то. Нет, нет,
подальше от таких..."
     Продолжая игру в мнения, она поспешила к Лужину. За  время
его  неудачного  отъезда  успели  сдать  его  комнату, и он был
помещен в другую, повыше. Он сидел, облокотившись о  стол,  как
будто  пораженный  горем,  и  в  пепельнице мучительно дымилась
недобитая папироса. На столе и на полу рассыпаны  были  листки,
исписанные  карандашом. Ей показалось мельком, что это счета, и
она удивилась их количеству. Ветер,  дувший  в  открытое  окно,
рванулся,  когда она открыла дверь, и Лужин, выйдя из раздумья,
поднял с полу  листки,  аккуратно  сложил  их,  улыбаясь  ей  и
моргая.  "Ну  что?  Как?"--  спросила  она. "Оформится во время
игры,--  сказал  Лужин.--  Просто-напросто  намечаю   некоторые
возможности".  У  нее  было  чувство,  что она ошиблась дверью,
попала не туда, куда метила, но в этом  неожиданном  мире  было
хорошо, и не хотелось переходить в тот, где играют в мнения. Но
вместо  того,  чтобы  продолжать  говорить  о  шахматах, Лужин,
подъехав к ней вместе со стулом, взял ее за  талию  трясущимися
от  нежности  руками  и, не зная, что предпринять, попытался ее
посадить к себе на колени. Она уперлась ему в плечи,  отстраняя
лицо,  будто  глядит  на  листки.  "Это  что?"--  спросила она.
"Ничего, ничего,-- сказал Лужин,--  запись  различных  партий".
"Пустите",--  попросила  она  тонким голосом. "Запись различных
партий, запись..."-- повторял  Лужин,  прижимая  ее  к  себе  и
прищуренными  глазами  глядя  снизу  вверх  на ее шею. Лицо его
вдруг исказилось, глаза на миг потеряли выражение; потом  черты
его  как-то обмякли, руки разжались сами собой, и она отошла от
него,  сердясь,  не  совсем  точно  зная,  почему  сердится,  и
удивленная  тем,  что  он  ее отпустил. Лужин откашлялся. жадно
закурил, с непонятным лукавством следя за ней.  "Я  жалею,  что
пришла,-- сказала она.-- Во-первых, я вам помешала в работе..."
"Ничуть",--  с  неожиданной  веселостью ответил Лужин и хлопнул
себя по коленкам.
     "Во-вторых, я собственно хотела узнать ваши  впечатления".
"Дама большого света,-- сказал Лужин,-- это сразу видно".
     "Послушайте,--  воскликнула она, продолжая сердиться,-- вы
где-нибудь воспитывались?  Вы  где-нибудь  учились?  Вы  вообще
встречались когда-нибудь с людьми, говорили с людьми?"
     "Я  много вояжировал,-- сказал Лужин.-- Там и сям. Повсюду
понемножку".
     "Где я? Кто он? Что же дальше будет?"-- мысленно  спросила
она  себя  и  оглядела  номер, стол, покрытый бумажками, смятую
постель,  умывальник,  где  валялось  ржавое  лезвие  "жиллет",
полуоткрытый шкап, откуда, как змея, выползал зеленый в красных
пятнах  галстук.  И,  среди  этого  холодного беспорядка, сидел
замысловатейший  человек,  человек,   занимавшийся   призрачным
искусством, и она старалась остановиться, ухватиться за все его
недостатки  и  странности,  сказать себе раз навсегда, что этот
человек ей не пара,-- и в  то  же  время  совершенно  отчетливо
беспокоилась о том, как это он будет держаться в церкви, как он
будет выглядеть во фраке.

     7

     Встречи,  конечно,  продолжались.  Бедная  дама  стала  со
страхом замечать, что ее дочь и подозрительный  господин  Лужин
неразлучны,--  были какие-то между ними разговоры, и взгляды, и
флюиды, которые она в точности не могла уловить; это показалось
ей так опасно, что, преодолев  отвращение,  она  решила  Лужина
держать   как   можно  больше  при  себе,  отчасти,  чтобы  его
хорошенько раскусить, но главное, чтобы дочь не  пропадала  так
часто.    Профессия    Лужина    была   ничтожной,   нелепой...
Существование  таких  профессий  могло  быть  только  объяснимо
проклятой     современностью,    современным    тяготением    к
бессмысленному- рекорду (эти аэропланы, которые хотят  долететь
до   солнца,  марафонская  беготня,  олимпийские  игры...).  Ей
казалось,  что  в  прежние  времена,  в  России  ее  молодости,
человек,  исключительно  занимавшийся  шахматной  игрой, был бы
явлением немыслимым. Впрочем,  даже  и  в  нынешние  дни  такой
человек  был  настолько  странен,  что  у  нее возникло смутное
подозрение, не есть ли  шахматная  игра  прикрытие,  обман,  не
занимается  ли  Лужин  чем-то  совсем другим,-- и она замирала,
представляя  себе  ту  темную,  преступную,  --   быть   может,
масонскую,--  деятельность,  которую хитрый негодяй скрывает за
пристрастием  к  невинной  игре.   Мало-помалу,   однако,   это
подозрение  отпало.  Как  ждать  каверзы от такого олуха? Кроме
того, он действительно был знаменит. Ее  поразило  и  несколько
раздражило,  что  многим  хорошо  знакомо  имя,  ей  совершенно
неизвестное  (кроме,  разве,  как  случайный  звук  в  прошлом,
связанный  с  дальним  родственником, у которого когда-то бывал
некий Лужин, петербургский помещик). Немцы, жившие в  курортной
гостинице,  героически преодолевая трудность чуждой им шипящей,
произносили это имя с уважением.  Дочь  показала  ей  последний
номер  берлинского  иллюстрированного  журнала,  где  в  отделе
загадок и кресто-словиц  была  приведена  чем-то  замечательная
партия,  недавно выигранная Лужиным. "Но разве можно увлекаться
такими пустяками?  --  воскликнула  она,  растерянно  глядя  на
дочь,--  всю жизнь ухлопать на такие пустяки... Вот, у тебя был
дядя, он тоже хорошо играл  во  всякие  игры,--  и  шахматы,  в
карты,  на  биллиарде,--  но у него была и служба, и карьера, и
все". "У него тоже карьера,-- ответила дочь,-- и  право  же  он
очень  известен.  Никто не виноват, что ты шахматами никогда не
интересовалась". "Фокусники тоже бывают известные",--  ворчливо
проговорила она, ко все же призадумалась и решила про себя, что
известность   Лужина  отчасти  оправдывает  его  существование.
Существовал он, впрочем, тяжко. Особенно  ее  сердило,  что  он
постоянно  ухитрялся сидеть к ней спиной. "Он спиной и говорит,
спиной,-- жаловалась она дочери.-- Ведь у него не  человеческий
разговор.  Уверяю тебя, тут есть что-то прямо ненормальное". Ни
разу Лужин не обратился к ней с вопросом, ни разу не  попытался
поддержать разваливавшуюся беседу. Были незабвенные прогулки по
испещренным солнцем тропинкам, где, там и сям, в приятной тени,
некий   заботливый   гений  расставил  скамейки,--  незабвенные
прогулки,  во  время  которых  каждый  шаг  Лужина  казался  ей
оскорблением.  Несмотря  на полноту и одышку, он вдруг развивал
необычайную скорость, его спутницы  отставали,  мать,  поджимая
губы,  смотрела  на дочь и свистящим шепотом клялась, что, если
этот  рекордный  бег  будет  продолжаться,  она  тотчас   же,--
понимаешь, тотчас же,-- вернется домой. "Лужин,-- звала дочь,--
а,  Лужин? Передохните, вы устанете". (И то, что дочь звала его
по фамилии, тоже  было  неприятно,--  но  на  ее  замечание  та
отвечала  со  смехом:  "Так  делали тургеневские девушки. Чем я
хуже?").  Лужин   вдруг   оборачивался,   криво   усмехался   и
присаживался на скамейку. Рядом стояла проволочная корзина.
     Он   неизменно  рылся  в  карманах,  находил  какую-нибудь
бумажку, аккуратно ее рвал на части и бросал в  корзину,  после
чего отрывисто смеялся. Образец его шуточек.
     Все  же,  несмотря на совместные прогулки, ее дочь и Лужин
находили время  уединяться,  и  после  таких  уединений  она  с
некоторой  злобой  спрашивала  дочь:  "Что,  целуешься  с  ним?
Целуешься? Я уверена, что целуешься". Но та только вздыхала и с
притворной тоской отвечала: "Ах, мама, как ты  можешь  говорить
такие  вещи..."  "Взасос",--  решила  она  и мужу написала, что
несчастна,  беспокойна,  что  у  дочери  невозможный   флирт,--
опасный   угрюмец.  Муж  посоветовал  вернуться  в  Берлин  или
переехать на другой курорт. "Ничего он не понимает,--  подумала
она.--  Ну,  все  равно.  Скоро  все это кончится. Наш голубчик
отбудет".
     И вдруг, за три дня до отъезда Лужина в Берлин,  случилась
одна маленькая вещь, которая не то, чтобы изменила ее отношение
к  Лужину, но смутно ее тронула. Они втроем вышли пройтись. Был
неподвижный августовский  вечер,  великолепный  закат,  как  до
конца  выжатый,  до  конца истерзанный апельсин-королек. "А мне
что-то холодно,-- сказала она,-- Принеси-ка мне что-нибудь".  И
дочь  кивнула,  сказала  "у-хум",  посасывая  стебелек травы, и
быстро пошла, слегка размахивая руками, обратно к гостинице.
     "Хорошенькая у  меня  девочка,  правда?  Ножки  стройные",
Лужин поклонился.
     "Значит,  вы в понедельник отбываете? А потом, после вашей
игры, обратно в Париж?" Лужин поклонился снова.
     "Но в Париже  вы  останетесь  недолго?  Опять  куда-нибудь
пригласят выступить?"
     Тут-то и произошло. Лужин огляделся и протянул трость.
     "Дорожка,--  сказал  он.--  Смотрите. Дорожка. Я шел. И вы
представьте себе, кого я  встретил.  Кого  же  я  встретил?  Из
мифов. Амура. Но не со стрелой, а с камушком. Я был поражен".
     "О  чем  вы?" -- спросила она с тревогой. "Нет, позвольте,
позвольте,--  воскликнул  Лужин,  подняв  палец.--  Мне   нужна
аудиенция".
     Он  подошел  к  ней  близко, странно приоткрыл рот, отчего
необыкновенное  выражение  какой-то   страдальческой   нежности
появилось на его лице.
     "Вы добрая, отзывчивая женщина,-- протяжно сказал Лужин.--
Честь имею просить дать мне ее руку".
     Он  отвернулся,  как  будто окончив театральную реплику, и
стал тростью выдалбливать узорчик в песке.
     "Вот тебе шаль",-- сказал  сзади  нее  запыхавшийся  голос
дочери,  и шаль легла ей на плечи. "Да нет, мне жарко, не надо,
какая  там  шаль..."  Прогулка  в  тот  вечер   была   особенно
молчалива. В уме у нее пробегали все те слова, которые придется
сказать   Лужину,--  намекнуть  на  финансовую  сторону,--  он,
вероятно, небогат, занимает самую дешевую комнату в  гостинице.
И   очень  серьезно  поговорить  с  дочерью.  Немыслимый  брак,
глупейшая затея. Но, несмотря на все это, ей было  лестно,  что
Лужин  так  взволнованно, так по-старомодному, обратился первым
делом к ней.
     "Произошло, поздравляю,--  сказала  она  в  тот  же  вечер
дочери.--  Не  делай  невинное  лицо,  ты отлично понимаешь. Мы
желаем жениться".
     "Напрасно он  с  тобой  говорил,--  ответила  дочь.--  Это
касается только его и меня".
     "Выйти   замуж   за  первого  встречного  прохвоста...",--
обиженно начала она.
     "Не смей,-- спокойно сказала дочь.-- Это не твое дело".
     И то, что казалось немыслимой затеей, стало развиваться  с
удивительной  быстротой.  Накануне  отъезда,  Лужин  в  длинной
ночной рубашке стоял на балкончике  своей  комнаты,  глядел  на
луну, которая, дрожа, выпутывалась из черной листвы, и, думая о
неожиданном  обороте,  принимаемом  его  защитой против Турати,
слушал,  сквозь  эти  шахматные  мысли,  голос,   который   все
продолжал  звенеть  в  ушах,  длинными  линиями  пересекал  его
существо, занимая все главные пункты. Это был отзвук разговора,
который у него только что был с ней,-- она опять сидела у  него
на коленях и обещала, обещала, что через два-три дня вернется в
Берлин, поедет одна, если мать захочет остаться. И держать ее у
себя   на  коленях  было  ничто  перед  уверенностью,  что  она
последует за ним, не исчезнет, как некоторые сны, которые вдруг
лопаются,  разбегаются,  оттого  что   сквозь   них   всплывает
блестящий  куполок  будильника.  Прижавшись плечом к его груди,
она старалась осторожным пальцем повыше поднять его веки, и  от
легкого  нажима  на глазное яблоко прыгал странный черный свет,
прыгал, словно его черный конь, который просто брал пешку, если
Турати ее выдвигал на седьмом ходу, как он сделал при последней
встрече. Конь, конечно, погибал, но эта потеря  вознаграждалась
замысловатой  атакой  черных,  и  тут шансы были на их стороне.
Была, правда, некоторая слабость на ферзевом фланге, скорее  не
слабость,  а  легкое  сомнение,  не  есть  ли все это фантазия,
фейерверк, и выдержит ли он, выдержит ли сердце,  или  голос  в
ушах  все-таки обманывает и не будет ему сопутствовать. Но луна
вышла из-за  угловатых  черных  веток,--  круглая,  полновесная
луна,--  яркое  подтверждение  победы,  и,  когда наконец Лужин
повернулся и шагнул в свою  комнату,  там  уже  лежал  на  полу
огромный  прямоугольник  лунного  света,  и в этом свете -- его
собственная тень.

     8

     То, к чему была так равнодушна его невеста,  произвело  на
него   впечатление,   которое  никак  нельзя  было  предвидеть.
Пресловутую квартиру, в которой самый  воздух  был  сарафанный,
Лужин  посетил  сразу  после того, как добыл свой первый пункт,
разделавшись с очень цепким венгром; партию,  правда,  прервали
на  сороковом  ходу, но дальнейшее было Лужину совершенно ясно.
Он вслух прочел безликому шоферу адрес на открытке  ("Приехали.
Ждем  вас  вечером") и, незаметно преодолев туманное, случайное
расстояние, осторожно попробовал  вытянуть  кольцо  из  львиной
пасти.  Звонок подействовал сразу: дверь бурно открылась. "Как,
без пальто? Не впущу..." Но он уже  перешагнул  через  порог  и
махал  рукой,  тряс  головой,  стараясь  справиться  с одышкой.
"Пфуф,  пфуф",--  выдохнул  он,  приготовившись   к   чудесному
объятью,--  и  вдруг заметил, что в левой, уже протянутой вбок,
руке -- ненужная трость, а в правой --  бумажник,  который  он,
по-видимому,  нес  с  тех  пор,  как расплатился с автомобилем.
"Опять в этой черной шляпище...  Ну,  что  ж  вы  застыли?  Вот
сюда".   Трость  благополучно  нырнула  в  вазоподобную  штуку;
бумажник, после второго совка, попал  в  нужный  карман;  шляпа
повисла на крючке. "Вот и я,-- сказал Лужин,-- пфуф, пфуф". Она
уже  была  далеко,  в  глубине  прихожей; толкнула боком дверь,
протянув по ней голую руку и весело исподлобья глядя на Лужина.
А над дверью, сразу над
     косяком, била в глаза большая, яркая,  масляными  красками
писанная  картина.  Лужин,  обыкновенно  не  примечавший  таких
вещей, обратил на нее внимание, потому что  электрический  свет
жирно  ее  обливал,  и краски поразили его, как солнечный удар.
Баба в кумачовом платке, до бровей ела яблоко, и ее черная тень
на заборе ела яблоко побольше. "Баба",-- вкусно сказал Лужин  и
рассмеялся. "Ну входите, входите. Не распистоньте этот столик".
Он  вошел в гостиную и как-то весь обмяк от удовольствия, и его
живот под бархатным жилетом, который он почему-то всегда  носил
во  время  турниров,  трогательно вздрагивал от смеха. Люстра с
матовыми, как леденцы, подвесками отвечала ему странно знакомым
дрожанием;  перед  роялем,  на  желтом   паркете,   в   котором
отражались  ножки ампирных кресел, лежала белая медвежья шкура,
раскинув лапы,  словно  летя  в  блестящую  пропасть  пола.  На
многочисленных   столиках,   полочках,  поставцах  были  всякие
нарядные вещицы, ч