оля  и,
наконец,  замирал,  кивал головой, глядя на доску, меж тем, как
отец,  всегда  присутствовавший,   всегда   жаждавший   чуда,--
поражения  сына,--  и  пугавшийся,  и  радовавшийся,  когда сын
выигрывал, и страдавший от этой сложной смеси чувств,--  хватал
коня  или  ладью,  говорил,  что  не  все  пропало,  сам иногда
доигрывал безнадежную партию.
     И пошло. Между этими вечерами на веранде и тем днем, когда
в столичном журнале  появилась  фотография  Лужина,  как  будто
ничего  не  было,  ни  дачной  осени,  моросящей  на  астры, ни
переезда в город, ни возвращения в школу. Фотография  появилась
в   октябрьский   день,   вскоре  после  первого,  незабвенного
выступления в шахматном клубе. И все другое, что было между ней
и переездом в Петербург,-- два месяца,  как-никак,--  было  так
смутно  и  так спутано, что потом, вспоминая то время, Лужин не
мог точно сказать, когда, например, была вечеринка  в  школе,--
где  тихо,  в уголку, почти незаметно для товарищей, он обыграл
учителя  географии,  известного  любителя,--  или   когда,   по
приглашению  отца,  явился  к  ним обедать седой еврей, дряхлый
шахматный гений, побеждавший  во  всех  городах  мира,  а  ныне
живший  в  праздности  и  нищете,  полуслепой, больной сердцем,
потерявший навеки огонь, хватку, счастье... Лужин  помнил  одно
совершенно  ясно  --  боязнь;  которую  он  испытывал  в школе,
боязнь, что узнают о его даре и засмеют его,-- и  впоследствии,
орудуя  этим безошибочным воспоминанием, он рассудил, что после
партии, сыгранной на вечеринке, он в школе, должно быть, больше
не бывал, ибо, помня все содрогания своего детства, он  не  мог
представить себе то ужасное ощущение, которое бы испытал, войдя
наутро  в  класс и увидев любопытные, все проведавшие глаза. Он
помнил  опять-таки,  что,  после   появления   фотографии,   он
отказался  ходить в школу, и невозможно было распутать в памяти
узел, в который связались вечеринка  и  фотография,  невозможно
было  сказать,  что  случилось  раньше,  что  позже. Журнал ему
принес отец, и фотография была та, которую сняли в прошлом году
на даче: ствол в саду, и он  у  ствола,  узор  листвы  на  лбу,
угрюмое  выражение  на  чуть  склоненном лице и те узкие, белые
штанишки,  которые  всегда   спереди   расстегивались.   Вместо
радости,  ожидаемой  отцом,  он  нс выразил ничего,-- но тайная
радость все же была: вот это кладет конец школе. Его упрашивали
в продолжение недели. Мать, конечно,  плакала.  Отец  пригрозил
отнять  новые шахматы,-- огромные фигуры на сафьяновой доске. И
вдруг все решилось само собой. Он бежал из  дому,--  в  осеннем
пальтишке,  так  как  зимнее,  после  одной неудавшейся попытки
бежать, спрятали,-- и, не зная, куда деться (шел колючий  снег,
оседал  на карнизах, и ветер его сдувал, без конца повторяя эту
мелкую метель), он побрел, наконец, к тете, которой не видел  с
весны.  Он  встретил  ее  у подъезда ее дома. Она была в черной
шляпе, держала в  руках  завернутые  в  бумагу  цветы,  шла  на
похороны.  "Твой  старый партнер помер,-- сказала она.-- Поедем
со мной". Он рассердился, что нельзя посидеть в тепле, что идет
снег, что у тети горят сентиментальные слезы  за  вуалью,--  и,
резко повернув, пошел прочь и, с час походив, отправился домой.
Самого  возвращения  он  не помнил, любопытней всего, что, быть
может, предыдущее произошло на самом деле иначе, чем  многое  у
него  в  памяти  было  потом  добавлено,  взято из его бреда, а
бредил он целую неделю, и,  так  как  он  был  очень  слабый  и
нервный,  доктора  полагали, что он болезни не переживет. Болел
он не в  первый  раз,  и,  восстановляя  ощущение  именно  этой
болезни,  он  невольно вспоминал и другие, которыми его детство
было полно,-- и особенно отчетливо вспоминалось  ему,  как  еще
совсем  маленьким, играя сам с собой, он все кутался в тигровый
плед,  одиноко  изображая   короля,--   всего   приятней   было
изображать  короля,  так  как  мантия предохраняла от озноба, и
хотелось как можно больше отдалить ту неизбежную минуту,  когда
тронут  ему лоб, поставят градусник и затем поспешно уложат его
в постель. Но ничего раньше не было схожего с  его  октябрьской
шахматной  болезнью.  Седой еврей, побивавший Чигорина, мертвый
старик, обложенный  цветами,  отец,  с  веселым,  хитрым  лицом
приносивший  журнал,  и  учитель  географии,  остолбеневший  от
полученного мата, и комната в  шахматном  клубе,  где  какие-то
молодые  люди в табачном дыму тесно его окружили, и бритое лицо
музыканта, державшего почему-то телефонную трубку, как скрипку,
между щекой и плечом,-- все  это  участвовало  в  его  бреду  и
принимало  подобие  какой-то  чудовищной  игры  на  призрачной,
валкой, бесконечно расползавшейся доске.
     Когда он выздоровел, его, похудевшего и выросшего,  увезли
за  границу,  сперва на берег Адриатического моря, где он лежал
на солнце в саду, разыгрывая в уме партии,  что  запретить  ему
было невозможно, затем -- в немецкий курорт, где отец водил его
гулять по тропинкам, огороженным затейливыми буковыми перилами.
Шестнадцать  лет спустя, снова посетив этот же курорт, он узнал
глиняных  бородатых  карл  между  клумб,   обведенных   цветным
гравием,  перед  выросшей,  похорошевшей  гостиницей, и темный,
сырой лес на холму, разноцветные мазки масляной краски  (каждый
цвет  означал  направление определенной прогулки), которыми был
снабжен  буковый  ствол  или  скала  на  перекрестке,  дабы  не
заплутал    медлительный    путник.   Те   же   пресс-папье   с
изумрудно-синими, перламутром оживленными видами  под  выпуклым
стеклом продавались в лавках близ источника, и как будто тот же
оркестр  на  помосте  в  саду  играл  попурри  из опер, и клены
бросали живую тень на столики, за которыми люди пили кофе и ели
клинообразные ломти яблочного торта со сбитыми сливками.
     "Вот видите эти окошки,-- сказал он, указывая  тростью  на
крыло  гостиницы.--  Там  имел  место  тогда  турнирчик. Играли
солиднейшие немецкие игроки. Мне было четырнадцать лет.  Третий
приз, да, третий приз".
     Он  снова  положил  руки  на толстую трость тем печальным,
слегка  старческим   движением,   которое   ему   теперь   было
свойственно, и, как будто слушая музыку, наклонил голову.
     "Что?  Мне надеть шляпу? Солнце, говорите, печет? Нет, мне
это нечувствительно. Нет, оставьте, зачем же? Мы сидим в тени".
     Все же он взял  соломенную  шляпу,  протянутую  ему  через
столик,  побарабанил  по дну, где было расплывчато-темное пятно
на имени шапочника, надел  ее,  криво  улыбнувшись.  Именно  --
криво:  правая  щека  слегка  поднималась, справа губа обнажала
плохие, прокуренные зубы, и другой улыбки у  него  не  было.  И
нельзя  было  сказать,  что  ему  всего  только пошел четвертый
десяток,-- от крыльев носа  спускались  две  глубоких,  дряблых
борозды,  плечи  были  согнуты,  во всем его теле чувствовалась
нездоровая тяжесть, и когда он  вдруг  резко  встал,  защищаясь
локтем от осы,-- стало видно, что он довольно тучный,-- ничто в
маленьком  Лужине  не  предвещало этой ленивой, дурной полноты.
"Да что она пристала!"-- вскрикнул он тонким, плачущим голосом,
продолжая поднимать  локоть,  а  другой  рукой  силясь  достать
платок.  Оса,  описав  еще  один  последний круг, улетела, и он
долго провожал  ее  глазами,  машинально  отряхивая  платок,  и
потом,  поставив потверже на гравий металлический стул и подняв
упавшую трость, сел снова, тяжело дыша.
     "Отчего вы смеетесь?  Они  очень  неприятные  насекомые,--
осы".  Он  нахмурился,  глядя  на стол. Рядом с его портсигаром
лежала дамская  сумочка,  полукруглая,  из  черного  шелка.  Он
рассеянно потянулся к ней, стал щелкать замком.
     "Плохо  запирается,--  сказал  он,  не  поднимая глаз.-- В
прекрасный день вы все выроните".
     Он вздохнул, отложил сумку, тем же голосом  добавил:  "Да,
солиднейшие  немецкие игроки. И один австриец. Не повезло моему
покойному  папаше.  Думал,  что  тут  нет  живого  интереса   к
шахматам, а попали прямо на турнир".
     Что-то  понастроили,  крыло дома теперь выглядело иначе. А
жили они вон там, во втором этаже. Было решено Остаться там  до
осени,  а  потом вернуться в Россию, и призрак школы, о которой
отец  второй  год  не  смел  упомянуть,  опять  замаячил.  Мать
вернулась  гораздо  раньше,  в  начале  лета. Она говорила, что
безумно тоскует  по  русской  деревне,  и  это  длинное-длинное
"безумно"  с  таким  зудящим,  ноющим средним слогом было почти
единственной ее интонацией, которую сын запомнил. И уехала  она
все-таки нехотя,-- да и сама не знала, ехать ли или оставаться.
Уже давно началось у нее странное отчуждение от сына, как будто
он  уплыл  куда-то,  и  любила она не этого взрослого мальчика,
шахматного вундеркинда, о котором уже  писали  газеты,  а  того
маленького,  теплого,  невыносимого ребенка, который, чуть что,
Кидался плашмя на пол и кричал, стуча ногами. И  все  было  так
грустно  и  так  ненужно,--  эта  жидкая,  нерусская  сирень на
станции,  и   тюльпанообразные   лампочки   в   спальном   купе
нордэкспресса,  и эти замирания в груди, чувство удушья,-- быть
может грудная жаба или  просто  нервы,  как  говорит  муж.  Она
уехала,   не  писала,  отец  повеселел  и  переехал  в  комнату
поменьше, а потом, как-то в июле, маленький Лужин,  возвращаясь
домой   из   другой   гостиницы,--   где   жил   один   из  его
сосредоточенных пожилых людей, которые с ним  играли,  заменяли
ему  сверстников,--  случайно  увидел на косогоре, у деревянных
перил, в блеске вечернего солнца, отца с дамой. И так  как  эта
дама  была  несомненно  его  петербургская рыжеволосая тетя, он
очень удивился, и стало ему почему-то стыдно, и  он  ничего  не
сказал отцу. А через несколько дней после этого, рано утром, он
услышал,-- отец быстро приближается к его спальне по коридору и
как  будто  громко  хохочет.  Дверь с размаху открылась, и отец
вошел,  протягивая,  словно  отстраняя  от   себя,   бумажку,--
телеграмму. Слезы лились у него по щекам, вдоль носа, как будто
он  обрызгал  лицо водой, и он повторял, всхлипывая, задыхаясь:
"Что это такое? Что это такое? Это ошибка, переврали",-- и  все
отстранял от себя бумажку.

     5

     Он  играл  в  Петербурге,  в  Москве, в Нижнем, в Киеве, в
Одессе.  Появился  некий  Валентинов,  что-то   среднее   между
воспитателем  и  антрепренером.  Отец  носил  на  рукаве черную
повязку  --  траур  по   жене,--   и   говорил   провинциальным
журналистам, что никогда бы так основательно не осмотрел родной
земли, если б его сын не был вундеркиндом.
     Он  сражался  на турнирах с лучшими русскими шахматистами,
играл  вслепую,  часто  играл  один  против  человек   двадцати
любителей.  Лужин  старший,  много лет спустя (в те годы, когда
каждый его фельетон в эмигрантской газете  казался  ему  самому
его  лебединой песней, и Бог знает, сколько было этих лебединых
песен, полных лирики и опечаток), задумал  повесть  как  раз  о
таком мальчике шахматисте, которого отец (по книжке-- приемный)
возит  из  города  в  город.  Начал он книгу в двадцать восьмом
году,-- вернувшись домой с  заседания,  на  которое  он  пришел
один.  Так  неожиданно, так живо явился ему замысел этой книги,
пока он сидел и ждал в отдельной  комнате  берлинской  кофейни.
Пришел  он,  как всегда, очень точно, удивился, что еще столики
не составлены, велел лакею немедленно это сделать, спросил  чаю
и  рюмку  коньяку.  Комнатка  была  чистая,  ярко освещенная, с
натюрмортом на стене; аппетитные  персики  вокруг  разрезанного
арбуза.  На  составленные столики, плавно взлетев, легла чистая
скатерть. Он положил в чай кусочек сахару и,  грея  бескровные,
всегда зябкие руки о стекло, смотрел, как поднимаются пузырьки.
Рядом,  в общем зале, скрипка и рояль играли из "Травиаты",-- и
от сладкой музыки, от коньяку, от вида белой скатерти,  старику
Лужину  стало так грустно, и грусть была такая приятная, что он
боялся двинуться, сидел, облокотясь на одну руку и прижав палец
к виску,-- жилистый, красноглазый старик, в  вязаном  жилете  и
коричневом  пиджаке. Играла музыка, пустая комнатка была налита
светом, алела арбузная рана,-- и никто  на  заседание  не  шел.
Несколько  раз  он  смотрел  на  часы, но потом так разомлел от
музыки и чаю, что забыл о времени и стал  потихоньку  думать  о
том,  о  сем,--  о  приобретенной  по случаю пишущей машинке, о
Мариинском театре, о сыне, так редко приезжающем  в  Берлин.  А
затем  он  спохватился, что сидит уже час, что скатерть все так
же  пуста  и  бела...  И  в  этой  светлой,  показавшейся   ему
мистической,  пустоте,  сидя  за  столом,  предназначенным  для
несостоявшегося  заседания,  он  вдруг  решил,  что  давно   не
являвшееся писательское вдохновение теперь посетило его.
     "Пора  подвести  некоторые  итоги",-- подумал он и оглядел
пустую  комнату,--  скатерть,  синие  обои,  натюрморт,--   как
оглядывают  комнату,  где  родился  известный человек. И фабула
повести, которую старик Лужин давно лелеял,  показалась  ему  в
этот миг только что созданной, и он пригласил мысленно будущего
биографа   (парадоксальным   образом  становившегося,  по  мере
приближения к нему во времени, все призрачнее, все  отдаленнее)
повнимательнее  осмотреть  эту  случайную комнату, где родилась
повесть "Гамбит". Он залпом выпил остаток чаю, надел  пальто  и
шляпу,   узнал  от  лакея,  что  нынче  не  среда,  а  вторник,
улыбнулся, не без удовольствия отмечая  свою  рассеянность,  и,
вернувшись  домой,  сразу  снял  черную  металлическую  крышу с
пишущей машинки.
     Ярче всего перед его глазами стояло вот это,  писательским
воображением  слегка ретушированное, воспоминание: светлый зал,
два ряда столиков,  на  столиках  шахматные  доски.  За  каждым
столиком  сидит человек, за спиной каждого сидящего стоит кучка
зрителей, вытянувших шеи. И вот, по проходу между столиками, ни
на кого не глядя, спешит мальчик,-- одетый,  как  Цесаревич,  в
нарядную  белую  матроску,--  и  останавливается  поочередно  у
каждой доски,  быстро  делает  ход  или  на  миг  задумывается,
наклонив  золотисто-русую  голову.  Если  глядеть  со  стороны,
совершенно непонятно, что происходит:  пожилые  люди  в  черном
сумрачно   сидят   за  досками,  густо  уставленными  вычурными
куклами, а легкий, нарядный мальчик, Бог весть зачем  пришедший
сюда, в странной, напряженной тишине легко переходит от столика
к столику, один движется среди этих оцепеневших людей...
     Стилизованности   воспоминания   писатель   Лужин  сам  не
заметил. Не заметил он и того, что  придал  сыну  черты  скорее
"музыкального",   нежели   шахматного   вундеркинда,--   что-то
болезненное, что-то ангельское,-- и глаза, подернутые  странной
поволокой,  и  вьющиеся  волосы,  и прозрачную белизну лица. Но
теперь было некоторое затруднение:  этот  очищенный  от  всякой
примеси,  доведенный  до  предельной  нежности,  образ его сына
надобно было окружить известным бытом. Одно он решил  твердо,--
что  не  даст  этому  ребенку  вырасти, не сделает из него того
угрюмого  человека,  который  иногда  навещал  его  в  Берлине,
односложно  отвечал на вопросы, сидел, прикрыв глаза, и уходил,
оставив конверт с деньгами на подоконнике.
     "Он умрет  молодым",--  проговорил  он  вслух,  беспокойно
расхаживая  по  комнате,  вокруг открытой машинки, следившей за
ним всеми бликами своих кнопок.  "Да,  он  умрет  молодым,  его
смерть  будет  неизбежна  и  очень  трогательна. Умрет, играя в
постели последнюю свою партию". Эта мысль ему так  понравилась,
что  он  пожалел  о  невозможности начать писать книгу с конца.
Почему, собственно говоря, невозможно? Можно попробовать...  Он
повел  было мысль обратным ходом,-- от этой трогательной, такой
отчетливой смерти назад, к туманному рождению героя,  но  вдруг
встряхнулся, сел за стол и стал думать наново.
     Прежде,  когда он мечтал о такой книге, он чувствовал, что
ему две вещи мешают: война и революция. Дар сына  по-настоящему
развился   только   после   войны,   когда  он  из  вундеркинда
превратился в маэстро. Как раз накануне этой войны, которая так
мешала воспоминанию работать на стройную  литературную  фабулу,
он,   с  сыном  и  с  Валентиновым,  уехал  опять  за  границу.
Приглашали играть в Вену, в Будапешт,  в  Рим.  Слава  русского
мальчика,  уже побившего кое-кого из тех игроков, имена которых
попадают  в  шахматные  учебники,  так  росла,   что   об   его
собственной   скромной   писательской   славе   тоже   вскользь
упоминалось  в  иностранных  газетах.  Они  были  все  трое   в
Швейцарии,   когда   был   убит   австрийский   эрцгерцог.   По
соображениям,  совершенно  случайным  (полезный   сыну   Горный
воздух,  слова  Валентинова,  что теперь России не до шахмат, а
сын только шахматами жив, да еще мысль, что  война  ненадолго),
он  вернулся  в  Петербург  один. Через несколько месяцев он не
вытерпел и вызвал сына. В странном витиеватом письме,  которому
как-то  соответствовал  медленный  кружной  путь,  этим письмом
проделанный, Валентинов сообщил, что  сын  приехать  не  хочет.
Лужин  написал  снова, и ответ, такой же витиеватый и вежливый,
пришел  уже  не  из  Тараспа,  а  из  Неаполя.  Валентинова  он
возненавидел.   Были   дни   необыкновенной   тоски.   Впрочем,
Валентинов в очередном письме предложил,  что  все  расходы  по
содержанию  сына  возьмет  на себя, что свои -- сочтемся (так и
написал). Шло время. В неожиданной роли военного корреспондента
он попал на Кавказ.  За  днями  тоски  и  острой  ненависти  по
отношению  к  Валентинову  (писавшему, впрочем, прилежно) пошли
дни душевного успокоения,  основанного  на  том,  что  сыну  за
границей  хорошо,  лучше, чем было бы в России (что и утверждал
Валентинов).
     Теперь,  почти  через  пятнадцать  лет,  эти  годы   войны
оказались    раздражительной   помехой,   это   было   какое-то
посягательство на свободу творчества, ибо во всякой книге,  где
описывалось   постепенное  развитие  определенной  человеческой
личности, следовало как-нибудь упомянуть о войне, и даже смерть
героя в юных летах не могла быть  выходом  из  положения.  Были
лица и обстоятельства вокруг образа сына, которые, к сожалению,
были мыслимы только на фоне войны, не могли бы существовать без
этого  фона.  С  революцией было и того хуже. По общему мнению,
она повлияла на ход жизни всякого русского;  через  нее  нельзя
было  пропустить  героя,  не  обжигая  его,  избежать  ее  было
невозможно. Это уже было подлинное насилие над волей  писателя.
Меж  тем,  как  могла революция задеть его сына? В долгожданный
день  осенью  тысяча   девятьсот   семнадцатого   года   явился
Валентинов, такой же веселый, громкий, великолепно одетый, и за
ним  пухлый  молодой  человек  с  усиками. Была минута печали и
замешательства и странного разочарования. Сын  был  молчалив  и
все   посматривал   в   окно  ("боится  возможной  стрельбы",--
вполголоса пояснил Валентинов). Сначала все это было похоже  на
дурной  сон,-- но потом обошлось. Валентинов продолжал уверять,
что  "свои--  сочтемся",--  оказалось,  что  у  него   большие,
таинственные  дела,  и  деньги рассованы по всем банкам союзной
Европы. Сын стал посещать тишайший  шахматный  клуб,  доверчиво
расцветший  в  самую  пору гражданской сумятицы, а весной исчез
вместе с Валентиновым -- опять  за  границу.  Дальше  следовали
воспоминания только личные, воспоминания непривлекательные, Бог
с  ними,  голод,  арест.  Бог с ними, и вдруг -- блатословенная
высылка, законное изгнание, чистая, желтая  палуба,  балтийский
ветер, спор с профессором Василенко о бессмертии души.
     Из  всего  этого,  из  всей  этой грубой мешанины,-- так и
липнущей, так и прущей из всех углов памяти, принижающей всякое
воспоминание, загораживающей путь свободной мысли,-- непременно
следовало осторожно, по кусочкам, выскрести и целиком  впустить
в  книгу  --  Валентинова.  Человек несомненно талантливый