речистых,   жуликовато-важных   людей,   говорящих   о
философии  экрана,  о  вкусах  масс,  об интимности в фильмовом
преломлении и зарабатывающих при этом недурно, он выпал из мира
Лужина,  что  для  Лужина  было   облегчением,   тем   странным
облегчением,  которое  бывает  в разрешении несчастной любви. К
Валентинову  он  привязался  сразу  --  еще  в  годы  шахматных
путешествий  по России, а потом относился к нему так, как может
сын относиться к беспечному, ускользающему, холодноватому отцу,
которому  никогда  не  скажешь,  как  его  любишь.   Валентинов
занимался  им  только как шахматистом. Иногда в нем было что-то
от тренера, вьющегося вокруг атлета, с  беспощадной  строгостью
устанавливающего определенный режим. Так, Валентинов утверждал,
что  шахматисту  можно  курить  (оттого  что  и  в шахматах и в
курении есть что-то восточное), но  ни  в  коем  случае  нельзя
пить,  и,  во  время  их  совместного житья, в столовых больших
гостиниц,  огромных,  пустынных  в  военные  дни  гостиниц"   в
случайных  ресторанах,  в  швейцарских  харчевнях и итальянских
тратториях, он заказывал для юноши Лужина неизменно минеральную
воду. Пищу для  него  он  выбирал  легкую,  чтобы  мысль  могла
двигаться  свободно,  но почему-то (быть может, тоже в туманной
связи  с  "востоком")  очень  поощрял  Лужина  в  его  любви  к
сладостям.   Наконец  у  него  была  своеобразная  теория,  что
развитие шахматного дара связано у Лужина с  развитием  чувства
пола,  что  шахматы являются особым преломлением этого чувства,
и, боясь, чтобы Лужин  не  израсходовал  драгоценную  силу,  не
разрешил  бы  естественным  образом благодейственное напряжение
души, он держал  его  в  стороне  от  женщин  и  радовался  его
целомудренной  сумрачности.  Было  что-то  унизительное во всем
этом; Лужин, вспоминая то  время,  с  удивлением  отмечал,  что
между   ним   и   Валентиновым  не  прошло  ни  одного  доброго
человеческого слова. И все же,  когда,  через  три  года  после
окончательного  выезда  из  России, ставшей такой неприятной,--
Валентинов   исчез,   он   почувствовал   пустоту,   отсутствие
поддержки, а потом признал неизбежность случившегося, вздохнул,
повернулся, задумался опять над шахматной доской. Турниры после
войны  стали  учащаться.  Он  играл  в  Манчестере, где дряхлый
чемпион англии, после двух дней  борьбы,  форсировал  ничью,  в
Амстердаме,  где решающую партию проиграл, оттого что просрочил
время, и противник, взволнованно крякнув, ударил по его  часам,
в  Риме,  где  Турати  победоносно пустил в ход свой знаменитый
дебют, и во многих других городах, которые все  для  него  были
одинаковы,--  гостиница,  таксомотор, зал в кафе или клубе. Эти
города, эти ровные ряды желтых фонарей, проходивших мимо, вдруг
выступавших вперед и окружавших каменного  коня  на  площади,--
были  той  же  привычной  и  ненужной оболочкой, как деревянные
фигуры и черно-белая доска, и он эту  внешнюю  жизнь  принимал,
как  нечто неизбежное, но совершенно незанимательное. Точно так
же и в одежде своей, в образе  обиходного  бытия,  он  следовал
побуждениям,  очень  смутным,  ни над чем не задумываясь, редко
меняя белье, машинально заводя на  ночь  часы,  бреясь  тем  же
лезвием,  пока оно не переставало брать волос, питаясь случайно
и просто,-- и по какой-то печальной инерции заказывая  к  обеду
все  ту же минеральную воду, которая слегка била в нос, вызывая
щекотку в углах глаз, словно слезы об исчезнувшем  Валентинове.
Он  замечал  только  изредка,  что  существует,-- когда одышка,
месть  тяжелого  тела,   заставляла   его   с   открытым   ртом
остановиться  на  лестнице,  или когда болели зубы, или когда в
поздний час шахматных раздумий протянутая рука, тряся спичечный
коробок, не вызывала в  нем  дребезжания  спичек,  и  папироса,
словно  кем-то  другим  незаметно  сунутая  ему  в  рот,  сразу
вырастала, утверждалась,  плотная,  бездушная,  косная,  и  вся
жизнь  сосредоточивалась в одно желание курить, хотя Бог весть,
сколько папирос было уже бессознательно выкурено. Вообще же так
мутна была вокруг  него  жизнь,  и  так  мало  усилий  от  него
требовала,  что ему казалось иногда, что некто,-- таинственный,
невидимый антрепренер,-- продолжает его  возить  с  турнира  на
турнир,  но  были  иногда странные часы, такая тишина вокруг, а
выглянешь в коридор,-- у  всех  дверей  стоят  сапоги,  сапоги,
сапоги, и в ушах шум одиночества. Когда был еще жив отец, Лужин
с  тоской  думал  о  его  прибытии  в  Берлин, о том, что нужно
повидать его, помочь, говорить о чем-то,-- и  этот  веселенький
на вид старик в вязаном жилете, неловко хлопавший его по плечу,
был  ему  невыносим,  как  постыдное  воспоминание, от которого
стараешься отделаться, щурясь и мыча сквозь зубы. Он не приехал
из Парижа на похороны отца, боясь пуще всего мертвецов, гробов,
венков и ответственности, связанной со всем этим,-- но  приехал
погодя,  отправился  на  кладбище,  потоптался под дождем между
могил в отяжелевших от грязи калошах,  могилы  отца  не  нашел,
увидел  за  деревьями  человека,  вероятно сторожа, но странная
лень и робость помешали спросить; он поднял воротник и поплелся
по пустырю к ожидавшему таксомотору. Смерть  отца  не  прервала
его  работы.  Он готовился к берлинскому турниру с определенной
мыслью найти лучшую защиту  против  сложного  дебюта  итальянца
Турати,  самого  страшного  из будущих участников турнира. Этот
игрок, представитель новейшего  течения  в  шахматах,  открывал
партию  фланговыми  выступлениями,  не занимая пешками середины
доски, но опаснейшим образом влияя на центр  с  боков.  Брезгуя
благоразумным  уютом  рокировки,  он  стремился  создать  самые
неожиданные, самые причудливые соотношения фигур.  Уже  однажды
Лужин  с  ним  встретился  и  проиграл, и этот проигрыш был ему
особенно неприятен потому, что Турати, по темпераменту  своему,
по  манере игры, по склонности к фантастической дислокации, был
игрок ему родственного склада, но только пошедший дальше.  Игра
Лужина,  в ранней его юности так поражавшая знатоков невиданной
дерзостью и пренебрежением основными как будто законами шахмат,
казалась  теперь  чуть-чуть  старомодной  перед   блистательной
крайностью  Турати.  Лужин попал в то положение, в каком бывает
художник, который, в начале поприща усвоив новейшее в искусстве
и временно поразив оригинальностью приемов, вдруг замечает, что
незаметно произошла перемена вокруг него, что другие,  неведомо
откуда  взявшись,  оставили его позади в тех приемах, в которых
он недавно был первым, и тогда он чувствует себя  обокраденным,
видит   в   обогнавших   его  смельчаках  только  неблагодарных
подражателей  и  редко  понимает,  что  он  сам  виноват,   он,
застывший  в  своем  искусстве, бывшем новым когда-то, но с тех
пор не пошедшем вперед.
     Оглядываясь на восемнадцать с лишним лет шахматной  жизни,
Лужин  видел  нагромождение  побед  вначале,  а  затем странное
затишье, вспышки побед там и сям, но в общем -- игру  в  ничью,
раздражительную  и  безнадежную, благодаря которой он незаметно
прослыл за осторожного, непроницаемого, сухого  игрока.  И  это
было  странно.  Чем смелее играло его воображение, чем ярче был
вымысел во время тайной работы между турнирами, тем ужасней  он
чувствовал  свое  бессилие,  когда  начиналось  состязание, тем
боязливее и осмотрительнее он играл. Давно  вошедший  в  разряд
лучших  международных  игроков,  очень известный, цитируемый во
всех шахматных учебниках, кандидат, среди пяти-шести других, на
звание чемпиона  мира,  он  этой  благожелательной  молвой  был
обязан   ранним  своим  выступлениям,  оставившим  вокруг  него
какой-то смутный  свет,  венчик  избранности,  поволоку  славы.
Смерть   отца  явилась  ему,  как  вешка,  по  которой  он  мог
определить пройденный путь. И,  на  минуту  оглянувшись,  он  с
некоторым  содроганием  увидел, как медленно он последнее время
шел, и, увидев это,  с  угрюмой  страстью  погрузился  в  новые
вычисления,  придумывая  и  уже  смутно  предчувствуя  гармонию
нужных ходов, ослепительную защиту. Ему стало  дурно  ночью,  в
берлинской  гостинице, после поездки на кладбище; сердцебиение,
и странные мысли, и такое  чувство,  будто  мозг  одеревенел  и
покрыт   лаком.   Доктор,   которого  он  в  то  утро  повидал,
посоветовал отдохнуть, уехать в  тихое  место,  "...чтобы  было
кругом  зелено",--  сказал  доктор.  И  Лужин, отказавшись дать
обещанный сеанс игры  вслепую,  уехал  в  то  очевидное  место,
которое  ему сразу представилось, когда врач упомянул о зелени,
и даже был смутно благодарен угодливому  воспоминанию,  которое
так  кстати  назвало  нужный  курорт, взяло на себя все заботы,

     Он  действительно  почувствовал  себя  лучше  среди   этой
зеленой  декорации, в меру красивой, дающей чувство сохранности
и покоя. И  вдруг,  как  бывает  в  балагане,  когда  расписная
бумажная  завеса  прорывается  звездообразно,  пропуская живое,
улыбающееся лицо,  появился,  невесть  откуда,  человек,  такой
неожиданный  и  такой  знакомый, заговорил голос, как будто всю
жизнь  звучавший  под  сурдинку  и  вдруг  прорвавшийся  сквозь
привычную  муть.  Стараясь уяснить себе это впечатление чего-то
очень знакомого,  он  совершенно  некстати,  но  с  потрясающей
ясностью   вспомнил   лицо  молоденькой  проститутки  с  голыми
плечами, в черных чулках, стоявшей в освещенной пройме двери, в
темном переулке, в безымянном городе.  И  нелепым  образом  ему
показалось,  что  вот  это -- она, что вот, она явилась теперь,
надев приличное  платье,  слегка  подурнев,  словно  она  смыла
какие-то  обольстительные  румяна,  но  через  это  стала более
доступной. Таково было первое впечатление, когда он увидел  ее,
когда  заметил  с  удивлением,  что  с  ней говорит. И ему было
немного досадно, что она не совсем так хороша, как могла  быть,
как мерещилась по странным признакам, рассеянным в его прошлом.
Он  примирился  и  с этим и постепенно стал забывать ее смутные
прообразы, но зато почувствовал успокоение и гордость, что вот,
с ним говорит, занимается им, улыбается  ему  настоящий,  живой
человек.  И  в  тот день, на площадке сада, где ярко-желтые осы
садились на  железные  столики,  поводя  опущенными  сяжками,--
когда  он  вдруг заговорил о том, как некогда, мальчиком, жил в
этой гостинице, Лужин начал тихими  ходами,  смысл  которых  он
чувствовал  очень смутно, своеобразное объяснение в любви. "Ну,
расскажите что-нибудь еще",-- повторила она,  несмотря  на  то,
что заметила, как хмуро и скучно он замолчал.
     Он  сидел,  опираясь  на  трость,  и думал о том, что этой
липой, стоящей на озаренном скате, можно, ходом копя, взять вон
тот телеграфный столб, и одновременно старался вспомнить, о чем
именно он сейчас говорил. Лакей с дюжиной пустых пивных кружек,
висящих на скрюченных пальцах, пробежал  вдоль  крыла  дома,  и
Лужин  с  облегчением  вспомнил, что говорил о турнире, некогда
происходившем как раз в этом крыле. Он взволновался, ему  стало
жарко,  и  круг  шляпы  давил виски, и это волнение было еще не
совсем понятно. "Пойдемте,-- сказал он.--  Я  вам  покажу.  Там
теперь должно быть пусто. И прохладно". Тяжело ступая и таща за
собой  трость,  которая  шуршала  по  гравию  и  подпрыгнула на
пороге,  он  вошел  в  дверь  первым.  "Какой   неотесанный",--
подумала  она  и поймала себя на том, что качает головой, и что
это чуть-чуть фальшиво,-- дело совсем не в  его  неотесанности,
"Вот,  кажется,  сюда",-- сказал Лужин и толкнул боковую дверь.
Горел огонь, толстый человек в белом кричал  что-то,  и  бежала
башня  тарелок  на  человеческих ногах. "Нет, дальше",-- сказал
Лужин и пошел по коридору. Он открыл другую  дверь  и  чуть  не
упал:  шли  вниз  ступеньки,  а  там  --  кусты  и куча сору, и
опасливо, дрыгающей походкой, отходящая  курица.  "Я  ошибся,--
сказал  Лужин,--  вероятно,  вот сюда, направо". Он снял шляпу,
почувствовал, как на лбу горячим бисером  собирается  пот.  Ах,
как ясен был образ просторной, пустой, прохладной залы,-- и как
трудно  было  ее найти! "Вот эту дверь попробуем",-- сказал он.
Дверь оказалась запертой. Он несколько раз  нажал  ручку.  "Кто
там?"--  вдруг  сказал  хриплый  голос,  и  скрипнула  постель.
"Ошибка, ошибка",-- забормотал  Лужин  и  пошел  дальше,  потом
оглянулся  и  остановился; он был один. "Где же она?" -- сказал
он вслух, топчась и озираясь. Коридор, окно  в  сад,  на  стене
аппарат  с  квадратными  оконцами  для номеров. Где-то пролетел
звонок. В одном из  оконец  криво  выскочил  номер.  Ему  стало
беспокойно  и  смутно, точно он заблудился в дурном сне,-- и он
быстро  пошел  назад,  повторяя  вполголоса:  "Странные  шутки,
странные  шутки".  Вышел он неожиданно в сад, и там двое сидели
на скамейке и с любопытством смотрели на него. Вдруг он услышал
сверху смех,  поднял  лицо.  Она  стояла  на  балкончике  своей
комнаты  и  смеялась,  положив локти на перила, ладони прижав к
щекам и укоризненно-лукаво кивая. Она видела его большое  лицо,
шляпу  набекрень  и  ждала,  что  он будет теперь делать. "Я не
могла за вами поспеть",-- крикнула она, выпрямившись  и  открыв
руки  в  каком-то  объяснительном жесте. Лужин опустил голову и
вошел в дом. Она полагала, что он сейчас постучится  к  ней,  и
думала  о  том,  что  не  впустит  его,  скажет,  что в комнате
беспорядок. Но он не постучался. Когда она спустилась  ужинать,
его  в столовой не было. "Обиделся",-- решила она и пошла спать
раньше обыкновенного. Утром она вышла  гулять  и  смотрела,  не
ждет  ли  он в саду, на скамейке, с газетой, как всегда. Его не
было ни в саду, ни в галерее, и  она  пошла  гулять  без  него.
Когда  он  и  к  обеду  не  явился, и за его столиком оказалась
престарелая чета, давно на этот столик метившая, она спросила в
конторе, не болен ли господин Лужин.  "Господин  Лужин  сегодня
утром уехал в Берлин",-- ответила барышня.
     Через  час  вернулся  в  гостиницу  его  багаж.  Швейцар и
мальчишка  деловито  и  равнодушно  внесли  обратно   чемоданы,
которые  утром  вынесли. Лужин возвращался со станции пешком,--
полный, унылый господин, придавленный жарой, в  белых  от  пыли
башмаках.  Он  отдыхал на всех скамейках, раза два сорвал ягоду
ежевики и сморщился  от  кислятины.  Идя  по  шоссе,  он  вдруг
заметил,  что мелкими шажками следует за ним белокурый мальчик,
с пустой бутылкой из-под пива в руке и нарочно его не  обгоняя,
смотрит  на  него в упор с невыносимой детской внимательностью.
Лужин остановился. Мальчик остановился  тоже.  Лужин  двинулся,
мальчик  тоже  двинулся.  Тогда  он рассердился и, обернувшись,
погрозил тростью. Тот замер, удивленно и радостно ухмыляясь. "Я
тебя..." -- густым голосом сказал Лужин и пошел на него, подняв
трость. Мальчик прыгнул на месте  и  отбежал.  Лужин,  бурча  и
сопя,  продолжал  свой  путь.  Внезапно  камушек,  очень  ловко
пущенный, попал ему в левую  лопатку.  Он  ахнул  и  обернулся.
Никого,--  пустая  дорога,  лес, вереск. "Я его убью",-- громко
сказал он по-немецки и пошел быстрее, стараясь вилять, как  это
делают  (он  читал  где-то)  люди, боящиеся выстрела в спину, и
повторяя  вслух  свою  беспомощную  угрозу.  Он  тяжело  дышал,
ослабел,   чуть   не   плакал,  когда  добрался  до  гостиницы.
"Раздумал,--  сказал  он  мимоходом,   обращаясь,   к   решетке
конторы.--  Остаюсь,  раздумал". "Наверное у себя в комнате",--
произнес он, поднимаясь по лестнице. Он вошел к ней с  размаху,
словно  бухнул  в дверь головой, и, смутно увидев ее, лежащую в
розовом платье на Кушетке, сказал торопливо: "Здрасте-здрасте",
и кругами зашагал по комнате, предполагая, что это все  выходит
очень  остроумно,  легко,  забавно, и вместе с тем задыхаясь от
волнения. "Итак продолжая вышесказанное, должен  вам  объявить,
что  вы  будете моей супругой, я вас умоляю согласиться на это,
абсолютно было невозможно уехать,  теперь  будет  все  иначе  и
превосходно",  и  тут,  присев на стул у дарового отопления, он
разрыдался, закрыв лицо руками: потом, стараясь одну  руку  так
растопырить,  чтобы  она закрывала ему лицо, другою стал искать
платок, и в дрожащие  от  слез  просветы  между  пальцев  видел
двоящееся   расплывающееся  розовое  платье,  которое  с  шумом
надвигалось на него.
     "Ну,   будет,   будет,--   повторяла   она   успокаивающим
голосом,--  взрослый  мужчина,  и так плачет". Он схватил ее за
локоть, поцеловал что-то холодное и твердое (часики на  кисти).
Она  сняла  с  него  соломенную  шляпу  и погладила по лбу,-- и
быстро отодвинулась, избегая его неловких, хватающих  движений.
Лужин  затрубил  в  платок, раз, еще раз, громко и сочно; затем
вытер глаза, щеки, рот, и облегченно вздохнул, облокотившись на
паровое  отопление  и  глядя  перед  собой  светлыми,  влажными
глазами.  Ей  тогда же стало ясно, что этого человека, нравятся
ли он тебе или нет, уже невозможно  вытолкнуть  из  жизни,  что
уселся  он  твердо, плотно, по-видимому надолго. И вместе с тем
она думала о том, как  же  она  покажет  этого  человека  отцу,
матери,  как  это  он  будет сидеть у них в гостиной,-- человек
другого измерения, особой формы и окраски, несовместимый  ни  с
кем и ни с чем.
     Она  сначала  примеряла  его  так  и  этак  к родным, к их
окружению, даже к обстановке квартиры заставляла  воображаемого
Лужина  входить в комнаты, говорить с ее матерью, есть домашнюю
кулебяку,  отражаться   в   роскошном,   купленном   заграницей
самоваре,--  и  эти воображаемые посещения кончались чудовищной
катастрофой, Лужин неуклюжим движением плеча  сшибал  дом,  как
валкий  кусок  декорации,  испускающий  вздох пыли. Квартира же
была   дорогая,   благоустроенная,   в   бель-этаже   огромного
берлинского  дома. Ее родители, снова разбогатев, решили зажить
в строгом  русском  вкусе,  как-то  сопряженном  со  славянской
вязью, с открытками, изображающими пригорюнившихся боярышень, с
лакированными  шкатулками,  на  которых красочно выжжена тройка
или жар-птица, и с тем, прекрасно издававшимся, давно опочившим
журналом,  где  бывали  такие  превосходные  фотографии  старый
усадеб  и  фарфора.  Отец  говорил  друзьям,  что  ему особенно
приятно,  после  деловых  свиданий  и   разговоров   с   людьми
подозрительного  происхождения,  окунуться  в настоящий русский
уют,  есть  настоящую  русскую  пищу.  Одно  время  прислуживал
настоящий   денщик,  солдат,  взятый  из  русского  барака  под
Берлином, но ни с того, ни с сего он стал необыкновенно груб  и
был  замещен  немецкой полькой. Мать, статная, полнорукая дама,
называвшая самое себя бой-бабой или  казаком  (след  смутных  и
извращенных  реминисценций  из  "Войны  и  мира"),  превосходно
играла русскую хозяйку, имела склонность к теософии и  порицала
радио,  как  еврейскую  выдумку.  Была  она очень добра и очень
бестактна,  искренно  любила  ту  размалеванную,  искусственную
Россию,  которую  вокруг  себя  понастроила,  ио иногда скучала
невыносимо, в точности не зная, чего  ей  недостает,  ибо,  как
говорила   она,  свою-то  Россию  она  вывезла.  Дочь  же  была
совершенно равнодушна к этой лубочной квартире, столь непохожей
на их тихий петербургский дом, где у мебели, у вещей была  своя
душа,   где   в   киоте  был  незабвенный  гранатовый  блеск  и
таинственные апельсиновые цветы, где по шелку на спинке  кресла
была  вышита  толстая,  умная  кошка,  где была тысяча мелочей,
запахов,  оттенков,  которые  все  вместе   составляли   что-то
упоительное, и раздирающее, и ничем незаменимое.
     Молодые  люди,  бывавшие у них, считали ее очень милой, но
скучноватой барышней, а мать про нее говорила (низким  голосом,
с усмешечкой), что она в доме представительница интеллигенции и
декаденства,--  потому  ли, что знала наизусть стихи Бальмонта,
найденные в "Чтеце-Декламаторе", или по какой другой причине --
неизвестно.  Отцу  нравилась  ее  самостоятельность,  тишина  и
особая манера опускать глаза, когда она