,-- сказал Курт с широким  жестом,  который
неприятно  призвал  к  жизни ближайшую стену: она наклонилась и
медленно выпрямилась опять. "Разъехались, разошлись",-- грустно
пояснил Курт. "А впереди  нас  Карл",--  медленно  и  отчетливо
произнес  Гюнтер,  и  упругим  пивным  ветром  обоих  качнуло в
сторону: они остановились,  отступили  на  шаг  и  опять  пошли
дальше.  "Я  тебе  говорю,  что  там Карл",-- обиженно повторил
Гюнтер. И действительно,  на  краю  панели  сидел  с  опущенной
головой  человек.  Они  не рассчитали шага, и их пронесло мимо.
Когда же им удалось  подойти,  то  человек  зачмокал  губами  и
медленно  повернулся  к ним. Да, это был Карл, но какой Карл,--
лицо  без  выражения,  большие,  опустевшие  глаза.  "Я  просто
отдыхаю,--   тусклым   голосом   сказал   он.--   Сейчас   буду
продолжать". Вдруг по  пустынному  асфальту  медленно  прокатил
таксомотор   с  поднятым  флажком.  "Остановите  его,--  сказал
Карл.-- Пускай он меня отвезет".  Автомобиль  подъехал.  Гюнтер
валился  на  Карла,  стараясь  ему помочь подняться, Курт тянул
чью-то ногу в сером гетре. Шофер все это  поощрял  добродушными
словами,  потом  слез  и тоже стал помогать. Вяло барахтавшееся
тело было втиснуто в пройму дверцы, и автомобиль сразу отъехал.
"А нам близко",-- сказал Курт. Стоявший с ним рядом вздохнул, и
Курт, посмотрев на него, увидел, что  это  Карл,  а  увезли-то,
значит,  Гюнтера.  "Я  помогу  тебе,--  сказал  он  виновато.--
Пойдем". Карл, глядя перед  собой  пустыми.  детскими  глазами,
склонился  к  нему,  и  оба  двинулись,  стали переходить на ту
сторону по волнующемуся асфальту. "А вот еще",--  сказал  Курт.
На  панели,  у  решетки  палисадника  лежал  согнувшись толстый
человек без шляпы. "Это, вероятно, Пульвермахер,--  пробормотал
Курт.  --  Ты  знаешь, он очень за эти годы изменился". "Это не
Пульвермахер,--  ответил  Карл,  садясь  на   панель   рядом.--
Пульвермахер лысый". "Все равно,-- сказал Курт.-- Его тоже надо
отвезти".   Они  попытались  приподнять  человека  за  плечи  и
потеряли равновесие. "Не сломай решетку", -- предупредил  Карл.
"Надо   отвезти,--  повторил  Курт.--  Это,  может  быть,  брат
Пульвермахера. Он тоже там был".
     Человек, по-видимому, спал и спал крепко. Он был в  черном
пальто  с  бархатными  полосками  на  отворотах.  Полное лицо с
тяжелым подбородком и  выпуклыми  веками  лоснилось  при  свете
уличного   фонаря.  "Подождем  таксомотора",--  сказал  Курт  и
последовал примеру Карла, который присел на край  панели.  "Эта
ночь  кончится",--  уверенно  сказал  он и добавил, взглянув на
небо; "Как они крушатся".  "Звезды",--  объяснил  Карл,  и  оба
некоторое  время  неподвижно  глядели  ввысь,  где  в  чудесной
бледно-сизой бездне  дугообразно  текли  звезды.  "Пульвермахер
тоже  смотрит",--  после  молчания  сказал Курт. "Нет, спит",--
возразил Карл, взглянув на полное, неподвижное лицо.  "Спит",--
согласился Курт.
     Скользнул   по   асфальту   свет,  и  тот  же  добродушный
таксомотор, отвезший Гюнтера куда-то, мягко пристал  к  панели.
"Еще  один?  --  засмеялся  шофер.-- Можно было и сразу". "Куда
же?"-- сонно спросил Карл у  Курта.  "Какой-нибудь  адрес...  в
кармане",--  туманно  ответил  тот. Пошатываясь и непроизвольно
кивая, они нагнулись  над  неподвижным  человеком,  и  то,  что
пальто его было расстегнуто, облегчило им дальнейшие изыскания.
"Бархатный  жилет,--  сказал  Курт.--  Бедняга,  бедняга..."  В
первом же кармане они нашли сложенную вдвое  открытку,  которая
расползлась   у  них  в  руках,  и  одна  половинка  с  адресом
получателя выскользнула  и  бесследно  пропала.  На  оставшейся
половинке нашелся, однако, еще другой адрес, написанный поперек
открытки  и  жирно  подчеркнутый.  На  обороте  была всего одна
ровная строчка, слева прерванная, но, даже, если  б  и  удалось
приставить  отвалившуюся  и  потерянную  половинку,  то вряд ли
смысл этой строчки стал бы яснее. "Бак берепом",-- прочел  Курт
по  системе  "реникса", что было простительно. Адрес, найденный
на открытке, был сказан шоферу,  и  затем  пришлось  втаскивать
безжизненное,  тяжелое  тело в автомобиль, и опять шофер пришел
на помощь. На  дверце,  при  свете  фонаря,  мелькнули  крупные
шахматные  квадраты,--  гербовые  цвета  таксомоторов. Наконец,
плотно наполненный автомобиль двинулся.
     Карл по дороге уснул. Тело его,  и  тело  неизвестного,  и
тело  Курта,  сидевшего на полу, приходили в мягкие, безвольные
соприкосновения при каждом повороте, и затем Курт  оказался  на
сидении,  а  Карл  и  большая часть неизвестного на полу. Когда
автомобиль остановился, и шофер открыл дверцу, то не мог первое
время разобрать, сколько людей  в  автомобиле.  Карл  проснулся
сразу,   но  человек  без  шляпы  был  по-прежнему  неподвижен.
"Интересно, что вы теперь  будете  делать  с  вашим  другом",--
сказал  шофер.  "Его,  вероятно,  ждут",--  сказал Курт. Шофер,
полагая, что свое дело он выполнил и достаточно за ночь поносил
всяких тяжестей, поднял флажок и объявил сумму. "Я  заплачу",--
сказал  Карл.  "Нет,  я,--  сказал Курт.-- Я его первый нашел".
Этот довод  Карла  убедил.  С  трудом  опорожненный  автомобиль
отъехал.  Трое  людей  остались  на  панели: один из них лежал,
приставленный затылком к каменной ступени.
     Пошатываясь и вздыхая, Курт и Карл стали посреди  мостовой
и  затем,  обратившись к единственному освещенному в доме окну,
хрипло крикнули, и тотчас, с неожиданной отзывчивостью, жалюзи,
прорезанное светом, дрогнуло  и  взвилось.  Из  окна  выглянула
молодая  дама.  Не  зная,  как начать, Курт ухмыльнулся, потом,
собравшись с силами,  бодро  и  громко  сказал:  "Сударыня,  мы
привезли  Пульвермахера".  Дама  ничего не ответила, и жалюзи с
треском опустилось. Было видно,  однако,  что  она  осталась  у
окна.  "Мы  его  нашли  на  улице",--  неуверенно  сказал Карл,
обращаясь к окну. Жалюзи опять поднялось. "Бархатный  жилет",--
счел  нужным  пояснить  Курт.  Окно  опустело,  но через минуту
темнота за парадной дверью распалась, сквозь  стекло  появилась
освещенная лестница, Мраморная до первой площадки, и, не успела
эта  новорожденная  лестница  полностью  окаменеть,  как уже на
ступенях появились быстрые женские ноги. Ключ заиграл в  замке,
дверь  открылась.  На  панели,  спиной к ступеням, лежал полный
человек в черном.
     Между тем, лестница продолжала  рожать  людей...  Появился
господин в ночных туфлях, в черных штанах и крахмальной рубашке
без воротничка, за ним коренастая бледная горничная в шлепанцах
на   босу   ногу.  Все  наклонились  над  Лужиным,  и  виновато
улыбавшиеся, совершенно пьяные незнакомцы что-то  объясняли,  и
один  из  них  все  совал,  как  визитную  карточку,  половинку
почтовой открытки. Лужина впятером понесли вверх по лестнице, и
его  невеста,  поддерживавшая  тяжелую,   драгоценную   голову,
ахнула,  когда  внезапно  свет на лестнице потух. В темноте все
качнулось куда-то, был стук, и  шаркание,  и  пыхтение,  кто-то
оступился  и  помянул  по-немецки  Бога,  и, когда свет зажегся
опять, один из  незнакомцев  сидел  на  ступеньке,  другой  был
придавлен  телом  Лужина,  а повыше, на площадке, стояла мать в
ярко расшитом капоте и, выпучив блестящие  глаза,  смотрела  на
бездыханное  тело,  которое, кряхтя и приговаривая, подпирал ее
муж, на большую страшную голову,  которая  лежала  на  плече  у
дочери.  Лужина  внесли  в гостиную. Молодые незнакомцы щелкали
каблуками,  пытаясь  кому-то  представиться,  и  шарахались  от
столиков,   уставленных  фарфором.  Их  видели  сразу  во  всех
комнатах. Они, вероятно, хотели уйти и не  могли  дорваться  до
передней. Находили их на всех диванах, и в ванной комнате, и на
сундуке  в  коридоре,  и не было возможности от них отделаться.
Число их было неизвестно,--  колеблющееся,  туманное  число.  А
через  некоторое  время  они  исчезли, и горничная сказала, что
двоих выпустила, и что остальные, должно быть,  еще  где-нибудь
валяются,  и  что  пьянство губит мужчин, и что жених ее сестры
тоже пьет.
     "Поздравляю, налимонился,-- сказала хозяйка дома, глядя на
Лужина, который, полураздетый и прикрытый  пледом,  лежал,  как
мертвый,  на  кушетке  в  гостиной.--  Поздравляю. До положения
риз". И странное дело: то, что Лужин напился до положения  риз,
понравилось  ей,  возбудило  в ней по отношению к Лужину теплое
чувство. В таком дебоше она  усматривала  что-то  человеческое,
естественное,  и,  пожалуй,  некоторую  удаль,  размах  души. В
подобном положении бывали  люди,  которых  она  знала,  хорошие
люди,  веселые  люди.  (И  то  сказать,  рассуждала  она,  наше
лихолетье сбивает с панталыку, и понятно, что время от  времени
русопят обращается к зеленому утешителю...).
     Когда же оказалось, что от Лужина и не пахнет вином, и что
спит-то   он   странно,  вовсе  не  как  пьяный,  она  испытала
разочарование и обиделась на самое себя,  что  могла  в  Лужине
предположить хоть одну естественную наклонность.
     Пока  врач, приехавший на рассвете, осматривал его, в лице
у Лужина произошла  перемена,  веки  поднялись,  и  из-под  них
выглянули  мутные  глаза,  И  только тогда его невеста вышла из
того душевного оцепенения, в котором находилась с тех пор,  как
увидела тело, лежавшее у подъезда. Правда, она с вечера ожидала
чего-то  страшного,  но такого именно ужаса представить себе не
могла. Когда вечером Лужин не явился, она позвонила в шахматное
кафе, и ей сказали, что уже давно  игра  кончилась.  Тогда  она
позвонила  в  гостиницу, и оттуда ей ответили, что Лужин еще не
вернулся. Она выходила на улицу, думая, что, быть может,  Лужин
ждет   у  запертой  двери,  и  опять  звонила  в  гостиницу,  и
советовалась с  отцом,  не  известить  ли  полицию.  "Ерунда,--
решительно  сказал отец.-- Мало ли, какие у него есть знакомые.
Пошел в гости человек".  Но  она  отлично  знала,  что  никаких
знакомых у Лужина нет и что чем-то бессмысленно его отсутствие.
     И  теперь,  глядя на большое, бледное лицо Лужина, она так
вся исполнилась мучительной, нежной жалости, что, казалось,  не
будь  в  ней  этой жалости, не было бы и жизни. Невозможно было
думать о том, как валялся на улице этот безобидный человек, как
тискали его мягкое тело пьяные люди: невозможно было  думать  о
том,  что  все  приняли  его  таинственный  обморок за рыхлый и
грубый сон бражника,  и  что  ждали  бравурного  храпа  от  его
беспомощной   тишины.   Такая   жалость,  такая  мука.  И  этот
старенький, чудаковатый жилет, на который нельзя  смотреть  без
слез,  и  бедная  кудря,  и  белая,  голая  шея,  вся в детских
складках... И все это произошло  по  ее  вине,--  недосмотрела,
недосмотрела.  Надо  было все время быть рядом с ним, не давать
ему слишком много играть,-- и как это он до сих  пор  не  попал
под  автомобиль,  и  как она не догадалась, что вот он может от
шахматной усталости  так  грохнуться,  так  онеметь?  "Лужин,--
сказала она, улыбаясь, словно он мог видеть ее улыбку,-- Лужин,
все хорошо. Лужин, вы слышите?"
     Как  только  его  перевезли  в  больницу,  она  поехала  в
гостиницу за его вещами, и сначала ее не пускали в его номер, и
пришлось долго объяснять, и вместе с довольно  наглым  отельным
служащим  звонить  в  санаторию,  и потом оплатить за последнюю
неделю пребывания Лужина в номере, и не хватило денег,  и  надо
было  объяснять,  и  при этом ей все казалось, что продолжается
измывание над Лужиным, и трудно было  сдерживать  слезы.  Когда
же,  отказавшись от грубой помощи отельной горничной, она стала
собирать лужинские вещи, то чувство жалости  дошло  до  крайней
остроты.  Среди  его вещей были такие, которые он, должно быть,
возил с собой давно-давно, не замечая  их  и  не  выбрасывая,--
ненужные,  неожиданные  вещи:  холщовый  кушак  с металлической
пряжкой  в  виде  буквы  S  и  с  кожаным  карманчиком   сбоку,
ножичек-брелок,   отделанный   перламутром,  пачка  итальянских
открыток,-- все синева  да  мадонны,  да  сиреневый  дымок  над
Везувием;  и  несомненно  петербургские вещи: маленькие счеты с
красными  и   белыми   костяшками,   настольный   календарь   с
перекидными  листочками  от  совершенно  некалендарного  года--
1918. Все это почему-то валялось  в  шкалу,  среди  чистых,  но
смятых  рубашек,  цветные  полосы и крахмальные манжеты которых
вызывали представление о каких-то давно минувших годах. Там  же
нашелся  шапокляк,  купленный  в  Лондоне,  и  в  нем  визитная
карточка какого-то Валентинова... Туалетные принадлежности были
в  таком  виде,  что  она  решила  их  оставить,--  купить  ему
резиновую  губку взамен невероятной мочалки. Шахматы, картонную
коробку, полную записей и диаграмм, кипу шахматных журналов она
завернула в отдельный пакет: это  ему  было  теперь  не  нужно.
Когда  чемодан и сундучок были наполнены и заперты, она еще раз
заглянула во все углы и достала из-под постели пару удивительно
старых, рваных, потерявших  шнурки,  желтых  башмаков,  которые
Лужину  служили  вместо  ночных туфель. Она осторожно сунула их
обратно под постель.
     Из гостиницы она поехала в шахматное кафе,  вспомнив,  что
Лужин  был  без трости и шляпы, и думая, что, быть может, он их
там оставил. В турнирном зале было  много  народу,  и,  стоя  у
вешалки,  бодро снимал пальто итальянец Турати, Она сообразила,
что  попала  как  раз  к  началу  шахматного  сеанса   и   что,
по-видимому,  никто  не  знает  о  болезни  Лужина.  "Будь, что
будет,-- подумала она с некоторым злорадством.--  Пусть  ждут".
Трость  она  нашла, но шляпы не было. И, с ненавистью посмотрев
на столик, где уже были расставлены фигуры, и на  широкоплечего
Турати,  который  потирал  руки  и, как бас перед выступлением,
густо прочищал голос, она быстро вышла из кафе,  села  опять  в
таксомотор,  на котором трогательно зеленел клетчатый лужинский
сундучок, и вернулась в санаторию.
     Ее не было дома, когда явились вчерашние молодые люди. Они
пришли  извиниться  за  бурное  ночное  вторжение.   Были   они
прекрасно  одеты,  все  кланялись  и шаркали, и спрашивали, как
себя  чувствует   господин,   которого   Ночью   привезли.   Их
благодарили  за  доставку,  и было им для приличия сказано, что
господин прекрасно выспался после дружеской пирушки, на которой
его чествовали сослуживцы  по  случаю  его  обручения.  Посидев
десять  минут,  молодые  люди  встали  и  очень довольные ушли.
Приблизительно в это же время явился  в  санаторию  растерянный
молодой  человек,  имевший  отношение  к  устройству турнира. К
Лужину его не пустили; спокойная  молодая  дама,  говорившая  с
ним,  холодно  ему сказала, что Лужин переутомился и неизвестно
когда   возобновит   шахматную   деятельность.   "Это   ужасно,
неслыханно,--   несколько   раз   жалобно   повторил  маленький
человек.--  Неоконченная  партия!  И  такая   хорошая   партия!
Передайте   маэстро...  Передайте  маэстро  мое  волнение,  мои
пожелания..." Он безнадежно махнул ручкой и поплелся к  выходу,
качая головой.
     И в газетах появилось сообщение, что Лужин заболел нервным
переутомлением, не доиграв решительной партии, и что, по словам
Турати,  черные  несомненно  проигрывали,  вследствие  слабости
пешки на эф-четыре. И во всех шахматных  клубах  знатоки  долго
изучали  положение  фигур,  прослеживали возможные продолжения,
отмечали слабый пункт у белых на дэ-три, но никто не мог  найти
ключ к бесспорной победе.

     10

     В  один  из  ближайших  вечеров произошел давно назревший,
давно  рокотавший  и  наконец  тяжело  грянувший,--  напрасный,
безобразно  громкий,  но неизбежный,-- разговор. Она только что
вернулась  из   санатории,   жадно   ела   гречневую   кашу   и
рассказывала,  что  Лужину  лучше,  Родители  переглянулись,  и
тут-то и началось.
     "Я надеюсь,-- звучно сказала мать,-- что ты отказалась  от
своего  безумного  намерения".  "Еще,  пожалуйста",-- попросила
она,    протягивая    тарелку.    "Из    известного     чувства
деликатности..."--   продолжала   мать,   и   тут  отец  быстро
перехватил эстафету. "Да,-- сказал он,-- из  деликатности  твоя
мать  ничего  тебе  не  говорила  эти дни,-- пока не выяснилось
положение твоего знакомого. Но теперь ты должна нас  выслушать.
Ты  знаешь  сама:  главное  наше  желание,  и забота, и цель, и
вообще... желание -- это то, чтоб тебе  было  хорошо,  чтоб  ты
была счастлива и так далее. А для этого..." "В мое время просто
бы запретили,-- вставила мать,-- и все тут". "Нет, нет, при чем
тут  запрет.  Ты  вот  послушай, душенька. Тебе не восемнадцать
лет. а  двадцать  пять,  и  вообще  я  не  вижу  во  всем,  что
случилось,   какого-нибудь   увлечения,   поэзии".  "Ей  просто
нравится делать все наперекор,--  опять  перебила  мать.--  Это
такой  сплошной  кошмар..."  "О  чем вы собственно говорите?"--
наконец  спросила   дочь   и   улыбнулась   исподлобья,   мягко
облокотившись  на стол и переводя глаза с отца на мать. "О том,
что пора выбросить дурь из головы,-- крикнула  мать.--  О  том,
что  брак  с  полунормальным  нищим совершенная ересь". "Ох",--
сказала дочь и, протянув по столу руку, опустила на нее голову.
"Вот что,-- снова заговорил отец.-- Мы тебе предлагаем  поехать
на  Итальянские озера. Поехать с мамой на Итальянские озера. Ты
не можешь себе представить, какие там райские места.  Я  помню,
что  когда  я  впервые  увидел  Изола Белла..." У нее запрыгали
плечи от мелкого смеха; затем она подняла голову  и  продолжала
тихо   смеяться,   не  открывая  глаз.  "Объясни,  чего  же  ты
хочешь",-- спросила мать и  хлопнула  по  столу.  "Во-первых,--
ответила  она,--  чтобы  не было такого крика. Во-вторых, чтобы
Лужин совсем поправился". "Изола Белла  это  значит  Прекрасный
Остров,--  торопливо продолжал отец, стараясь многозначительной
ужимкой показать жене, что он один справится.--  Ты  не  можешь
себе  представить...  Синяя  лазурь,  и  жара,  и  магнолии,  и
превосходные  гостиницы  в  Стрезе,--  ну,   конечно,   теннис,
танцы...  И  особенно  я  помню,--  как это называется,-- такие
светящиеся мухи..." "Ну, а потом что?-- с  хищным  любопытством
спросила  мать.--  Ну,  а  потом,  когда  твой  друг,-- если не
окочурится..." "Это зависит от него,-- по возможности  спокойно
сказала  дочь.--  Я  этого человека не могу бросить на произвол
судьбы. И не брошу. Точка". "Будешь  с  ним  в  желтом  доме,--
живи,  живи,  матушка!"  "В  желтом  или  синем..."--  начала с
дрожащей улыбкой дочь. "Не соблазняет Италия?" -- бодро крикнул
отец. "Сумасшедшая... Я поседела из-за тебя! Ты не  выйдешь  за
этого  шахматного обормота!" "Сама обормот. Если захочу, выйду.
Ограниченная  и   нехорошая   женщина..."   "Ну-ну-ну,   будет,
будет",--   бубнил   отец.  "Я  его  больше  сюда  не  впущу,--
задыхалась мать.-- Вот тебе крест". Дочь беззвучно расплакалась
и вышла из столовой, стукнувшись мимоходом  об  угол  буфета  и
жалобно сказав "черт возьми!". Буфет долго и обиженно звенел.
     "Не  надо  было  так",-- шепотом сказал отец. "Заступайся,
заступайся, голубчик..." "Да нет, я ничего. Только мало ли  что
бывает.   Человек  переутомился,  сдал,  как  говорится.  Может
быть,-- Бог его знает!-- может быть, действительно после  такой
встряски он изменится к лучшему... Я, знаешь, пойду посмотреть,
что она делает".
     А  на  следующий  день  он  долго  беседовал со знаменитым
психиатром, в санатории которого лежал Лужин. У психиатра  была
черная  ассирийская  борода  и  влажные,  нежные глаза, которые
чудесно переливались, пока он слушал  собеседника.  Он  сказал,
что  Лужин  не эпилептик и не страдает прогрессивным параличом,
что его состояние есть  последствие  длительного  напряжения  и
что,  как  только  с Лужиным можно будет столковаться, придется
ему внушить, что слепая страсть к шахматам для него гибельна, и
что на долгое время ему нужно от своей профессии  отказаться  и
вести совершенно нормальный образ жизни. "Ну, а жениться такому
человеку