" --  спросила  она  и  опустила  ладонь  на  руку
Лужина.  "Да-да",-- сказал он и, скривив лицо, вобрал одну щеку
с чмокающим звуком. Зубную боль  он  придумал  на  днях,  чтобы
объяснить  как-нибудь свою подавленность и молчание. "Завтра же
позвоню  дантисту",--  решительно  сказала  она.  "Не   надо,--
протяжно  проговорил Лужин,-- пожалуйста, не надо". Губы у него
задрожали. Он почувствовал, что сейчас разрыдается, слишком  уж
становилось  все  это  страшно. "Чего не надо?" -- спросила она
ласково и вопросительный знак выразила маленьким звуком,  вроде
"ым?"  с закрытыми губами. Он потряс головой и на всякий случай
опять пососал зуб. "К дантисту не надо? Нет, Лужина к  дантисту
поведут. Это нельзя запускать", Лужин встал со стула и, держась
за  щеку,  ушел в спальню. "Я ему дам облатку,-- сказала она.--
Вот что".
     Облатка не подействовала.  Лужин  долго  еще  бодрствовал,
после  того  как  заснула жена. По правде сказать, ночные часы,
часы бессонницы в темной, запертой комнате, были  единственные,
когда можно спокойно думать и не бояться пропустить новый ход в
чудовищной  комбинации. Ночью, особенно если лежать неподвижно,
с закрытыми глазами, ничего произойти не могло. Тщательно и  по
возможности  хладнокровно  Лужин  проверял уже сделанные против
него ходы, но, как только он начинал гадать, какие формы примет
дальнейшее  повторение  схемы  его  прошлого,  ему  становилось
смутно  и  страшно,  будто  надвигалась  на  него с беспощадной
точностью неизбежная и немыслимая беда. В эту ночь он  особенно
остро   почувствовал   свое   бессилие  перед  этой  медленной,
изощренной атакой, и ему захотелось не  спать  вовсе,  продлить
как  можно больше эту ночь, эту тихую темноту, остановить время
на полночи. Жена спала совершенно безмолвно; вернее всего -- ее
не  было  вовсе.  Только  тиканье  часов  на   ночном   столике
доказывало,  что время продолжает жить. Лужин вслушивался в это
мелкое сердцебиение и задумывался  опять,  и  вдруг  вздрогнул,
заметив,  что  тиканье  часов прекратилось. Ему показалось, что
ночь застыла навсегда, теперь уже не  было  ни  единого  звука,
который  бы  отмечал  ее  прохождение,  время  умерло, все было
хорошо, бархатная тишь. Этим счастьем и  успокоением  незаметно
воспользовался  сон, и уже во сне покоя не было, а простирались
все те же шестьдесят четыре квадрата,  великая  доска,  посреди
которой,  дрожащий  и  совершенно  голый, стоял Лужин, ростом с
пешку, и вглядывался в  неясное  расположение  огромных  фигур,
горбатых, головастых, венценосных.
     Он проснулся оттого, что жена, уже одетая, наклонилась над
ним и  поцеловала  в  переносицу. "Здравствуйте, милый Лужин,--
сказала она.-- Уже  десять  часов.  Что  мы  сегодня  делаем,--
дантист   или   виза?"   Лужин   посмотрел   на  нее  светлыми,
растерянными глазами и сразу прикрыл веки опять. "А  кто  забыл
на ночь часы завести? -- засмеялась жена, слегка тормоша его за
полную   белую  шею.--  Так  можно  проспать  всю  жизнь".  Она
наклонила голову  набок,  глядя  на  профиль  мужа,  окруженный
вздутием  подушки, и заметив, что он снова заснул, улыбнулась и
вышла из комнаты. В кабинете она постояла перед окном, глядя на
зеленовато-голубое небо, по-зимнему  безоблачное,  и  подумала,
что   сегодня,  должно  быть,  очень  холодно,  и  Лужину  надо
приготовить  шерстяной  жилет.  На  письменном  столе  зазвонил
телефон, это, очевидно, мать спрашивала, будут ли они сегодня у
нее  обедать.  "Алло?" -- сказала Лужина, присев на край стола.
"Алле, алле",--  взволнованно  и  сердито  закричал  в  телефон
неизвестный  голос.  "Да-да,  я  слушаю",--  сказала  Лужина  и
пересела в кресло. "Кто  там?"  --  по-немецки,  но  с  русской
растяжкой,  спросил  недовольный  голос.  "А  кто  говорит?" --
понаведалась Лужина. "Господин Лужин дома?"  --  спросил  голос
по-русски.  "Кто  говорит?"  --  с  улыбкой  повторила  Лужина.
Молчание. Голос как будто решал про себя вопрос, открыться  или
нет.  "Я  хочу говорить с господином Лужиным,-- начал он опять,
вернувшись к немецкому языку.-- Очень спешное и  важное  дело".
"Минуточку",--  сказала  Лужина и прошлась раза два по комнате.
Нет, Лужина будить не стоило. Она вернулась  к  телефону.  "Еще
спит,--   сказала   она.--   Но   если  хотите  ему  что-нибудь
передать..."  "Ах,  это  очень  досадно,--   заговорил   голос,
окончательно  усвоив  русскую речь.-- Я звоню уже второй раз. Я
прошлый раз оставил свой телефон. Дело для него крайне важное и
не терпящее отлагательств". "Я-- его жена,-- сказала  Лужина.--
Если что нужно..." "Очень рад познакомиться,-- деловито перебил
голос.--   Моя   фамилия--  Валентинов.  Ваш  супруг,  конечно,
рассказывал вам обо мне. Так вот: скажите ему,  как  только  он
проснется,  чтобы  он  садился  в  автомобиль и ехал бы ко мне.
Кино-концерн "Веритас", Рабенштрассе 82. Дело очень  спешное  и
для  него  очень  важное!"--  продолжал голос, опять перейдя на
немецкий язык, потому ли, что этого  требовала  важность  дела,
или   потому   просто,   что   немецкий   адрес   увлек  его  в
соответствующую речь,-- неизвестно.  Лужина  сделала  вид,  что
записывает адрес, и потом сказала: "Может быть, вы мне все-таки
скажете  сперва,  в чем дело". Голос неприятно взволновался: "Я
старый друг вашего мужа.  Каждая  секунда  дорога.  Я  его  жду
сегодня  ровно  в двенадцать. Пожалуйста, передайте ему. Каждая
секунда".-- "Хорошо,-- сказала  Лужина.--  Я  ему  передам,  но
только  не  знаю,-- может быть, ему сегодня неудобно". "Шепните
ему одно: Валентинов тебя ждет",-- засмеялся  голос  и,  пропев
немецкое  "до свидания", провалился в щелкнувший люк. Несколько
мгновений Лужина просидела в раздумье, потом она  назвала  себя
дурой.  Надо  было  прежде  всего объяснить, что Лужин перестал
заниматься шахматами. Валентинов... Тут  только  она  вспомнила
визитную  карточку, найденную в шапокляке. Валентинов, конечно,
знакомый Лужина по шахматным делам. Других знакомых у  него  не
было.  Ни о каком старом друге он никогда не рассказывал. Тон у
этого господина совершенно невозможный. Нужно было потребовать,
чтобы он объяснил, в чем дело.  Дура.  Что  же  теперь  делать?
Спросить у Лужина? -- нет. Кто такой Валентинов? Старый друг...
Граальский  говорил,  что  у  него  справлялись...  Ага,  очень
просто. Она пошла в спальню, убедилась, что Лужин еще спит,-- а
спал он по утрам удивительно крепко,-- и вернулась к  телефону.
Актер,  к  счастью, оказался дома и сразу принялся рассказывать
длинную  историю  о  легкомысленных  и  подловатых   поступках,
совершенных   когда-то   его  вчерашней  собеседницей.  Лужина,
нетерпеливо дослушав, спросила,  кто  такой  Валентинов,  Актер
ахнул  и  стал  говорить,  что  "представьте  себе, вот я какой
забывчивый, без суфлера не  могу  жить";  и  наконец,  подробно
рассказав  о своих отношениях с Валентиновым, мельком упомянул,
что Валентинов, по его, валентиновским, словам,  был  шахматным
опекуном  Лужина  и сделал из него великого игрока. Затем актер
вернулся ко вчерашней даме и, рассказав еще одну  ее  подлость,
стал  многоречиво  с  Лужиной  прощаться,  причем последние его
слова были: "целую в ладошку".
     "Вот оно что,-- проговорила Лужина, повесив трубку.--  Ну,
хорошо".  Тут  она  спохватилась,  что  в  разговоре  раза  два
произнесла фамилию Валентинова и что муж мог случайно  слышать,
если  выходил из спальни в прихожую. У нее екнуло сердце, и она
побежала проверить, спит ли он еще.  Он  проснулся  и  курил  в
постели.  "Мы  сегодня никуда не поедем,-- сказала она.-- Очень
все поздно вышло. А обедать будем у  мамы.  Полежите  еще,  вам
полезно,  вы  толстый".  Крепко  прикрыв  дверь спальни и затем
дверь кабинета, она торопливо выискала в телефонной книге номер
"Веритаса" и, прислушавшись,  не  ходит  ли  поблизости  Лужин,
позвонила. Оказалось, что Валентинова не так-то легко добиться.
Трое  разных  людей,  сменяясь, подходили к телефону, отвечали,
что сейчас позовут, а потом барышня разъединяла,  и  надо  было
начинать   сызнова.   При   этом   она  старалась  говорить  по
возможности тише, и приходилось повторять,  и  это  было  очень
неприятно.  Наконец,  желтенький, худенький голос уныло сообщил
ей, что Валентинова нет, но что он непременно будет в  половине
первого.  Она  попросила передать, что Лужин не может приехать,
так как болен, будет болеть долго и убедительно  просит,  чтобы
его  больше  не  беспокоили. Опустив трубку на вилку, она опять
прислушалась,  услышала  только  стук  своего  сердца  и  тогда
вздохнула   и   с   безмерным   облегчением  сказала  "уф!".  С
Валентиновым было покончено. Слава Богу, что она оказалась одна
у телефона. Теперь это миновало.  А  скоро  отъезд.  Еще  нужно
позвонить  матери и дантисту. А с Валентиновым покончено. Какое
слащавое имя. И на минуту она задумалась, совершив за эту  одну
минуту,   как   это   иногда   бывает,  долгое  и  неторопливое
путешествие: направилась она в лужинское прошлое, таща за собой
Валентинова, которого по голосу представила себе в  черепаховых
очках,  длинноногого и, путешествуя в легком тумане, она искала
место,  где  бы  опустить   наземь   Валентинова,   скользкого,
отвратителью  ерзавшего,  но  места  она не находила, так как о
юности Лужина не знала почти  ничего.  Пробираясь  еще  дальше,
вглубь,  она,  через призрачный курорт с призрачной гостиницей,
где жил четырнадцатилетний вундеркинд, попала в детство Лужина,
где было как-то светлее,-- но  и  тут  Валентинова  не  удалось
пристроить.  Тогда она вернулась вспять со своей все мерзостнее
становившейся ношей, и кое-где, в тумане лужинской юности, были
острова: он уезжает  за  границу  играть  в  шахматы,  покупает
открытки   в  Палермо,  держит  в  руках  визитную  карточку  с
таинственной  фамилией...  Пришлось  возвратиться  восвояси   с
пыхтящим,   торжествующим  Валентиновым  и  вернуть  его  фирме
"Веритас",  как  заказной  пакет,  посланный  по   ненайденному
адресу.  Пускай же он и останется там, неведомый, но несомненно
вредный, со страшным своим прозвищем: шахматный опекун.
     По дороге к родителям она,  идя  под  руку  с  Лужиным  по
солнечной,  морозцем  тронутой улице, стала говорить о том, что
через неделю, самое позднее, они  должны  уехать,  а  до  этого
непременно  посетить  всеми забытую могилу. Тут же она наметила
план этой  недели,--  паспорта,  дантист,  покупки,  прощальный
прием  и  --  в  пятницу  --  поездка на кладбище. В квартире у
матери было холодно, не так, как месяц тому назад, но  все-таки
холодно,  и  мать  куталась  в  замечательдую шаль с пионами по
зелени, и, кутаясь, зябко поводила  плечами.  Отец  приехал  во
время  обеда,  и  требовал  водочки, и с сухим шелестом потирал
руки. И Лужина в первый раз заметила, как  грустно  и  пусто  в
этих  звонких комнатах, и заметила, что веселость отца такая же
притворная, как улыбка матери, и что оба они уже старые и очень
одинокие, и бедного Лужина не любят, и стараются не упоминать о
предстоящем отъезде. Она вспомнила все то ужасное, что о женихе
говорилось, зловещие предостережения и крик матери:  "на  куски
разрубит, в печке тебя сожжет..." А из всего этого вышло теперь
что-то  очень  мирное  и  невеселое,  и  все  улыбалось мертвой
улыбкой: фальшиво разудалые бабы на картинах, овальные зеркала,
берлинский самовар, четверо людей за столом.
     "Затишье, -- думал Лужин  в  этот  день.  --  Затишье,  но
скрытые  препарации.  Оно желает меня взять врасплох. Внимание,
внимание. Концентрироваться и наблюдать".
     Все мысли его за последнее время были шахматного  порядка,
но  он  еще  держался,--  о прерванной партии с Турати запрещал
себе думать, заветных номеров газет не раскрывал -- и  все-таки
мог  мыслить  только  шахматными образами, и мысли его работали
так, словно он сидит за  доской.  Иногда,  во  сне,  он  клялся
доктору  с  агатовыми  глазами,  что в шахматы не играет,-- вот
только  однажды  расставил  фигуры  на   карманной   доске   да
просмотрел  две-три партии, приведенные в газете,-- просто так,
от нечего делать. Да и эти падения случались не по его вине,  а
являлись  серией  ходов  в  общей  комбинации,  которая искусно
повторяла некую загадочную тему. Трудно, очень  трудно  заранее
предвидеть следующее повторение, но еще немного -- и все станет
ясным, и, быть может, найдется защита...
     Но следующий ход подготовлялся очень медленно. Два-три дня
продолжалось  затишье;  Лужин снимался для паспорта, и фотограф
брал его за подбородок, поворачивал ему чуть-чуть лицо,  просил
открыть  рот  пошире и сверлил ему зуб с напряженным жужжанием.
Жужжание прекращалось,  дантист  искал  на  стеклянной  полочке
что-то,  и,  найдя,  ставил  штемпель  на  паспорте,  и  писал,
быстро-быстро двигая пером. "Пожалуйста",-- говорил он, подавая
бумагу, где были нарисованы зубы в два ряда, и  на  двух  зубах
стояли   чернилом  сделанные  крестики.  Во  всем  этом  ничего
подозрительного не было, и это лукавое затишье продолжалось  до
четверга. И в четверг Лужин все понял.
     Еще   накануне  ему  пришел  в  голову  любопытный  прием,
которым,  пожалуй,  можно  было  обмануть  козни  таинственного
противника.  Прием состоял в том, чтобы по своей воле совершить
какое-нибудь  нелепое,  но  неожиданное  действие,  которое  бы
выпадало из общей планомерности жизни и таким образом путало бы
дальнейшее сочетание ходов, задуманных противником. Защита была
пробная,  защита,  так  сказать  наудачу,--  но Лужин, шалея от
ужаса перед неизбежностью следующего повторения, ничего не  мог
найти  лучшего.  В  четверг  днем,  сопровождая  жену и тещу по
магазинам, он вдруг остановился и воскликнул: "Дантист. Я забыл
дантиста". "Какие глупости, Лужин,-- сказала жена.-- Ведь вчера
же он сказал, что все сделано". "Нажимать,-- проговорил Лужин и
поднял палец.-- Если будет  нажимать  пломба.  Говорилось,  что
если  6удет  нажимать,  чтобы  я  приехал пунктуально в четыре.
Нажимает. Без десяти четыре". "Вы что-то спутали,--  улыбнулась
жена.--   Но,   конечно,   если   болит,   поезжайте.  А  потом
возвращайтесь домой,  я  буду  дома  к  шести".  "Поужинайте  у
нас",--  сказала  с  мольбой в голосе мать. "Нет, у нас вечером
гости,-- гости, которых ты не любишь". Лужин махнул  тростью  в
знак  прощания  и  влез  в  таксомотор,  кругло  согнув  спину.
"Маленький маневр",-- усмехнулся он и,  почувствовав,  что  ему
жарко,   расстегнул   пальто.  После  первого  же  поворота  он
остановил таксомотор, заплатил и не торопясь пошел домой. И тут
ему вдруг показалось, что когда-то он все это уже раз проделал,
и он так испугался, что завернул в первый  попавшийся  магазин,
решив  новой  неожиданностью  перехитрить  противника.  Магазин
оказался парикмахерской, да притом  дамской.  Лужин,  озираясь,
остановился,  и  улыбающаяся  женщина  спросила у него, что ему
надо. "Купить..." -- сказал Лужин, продолжая озираться, Тут  он
увидел восковой бюст и указал на него тростью (неожиданный ход,
великолепный  ход).  "Это  не  для продажи",-- сказала женщина.
"Двадцать марок",-- сказал Лужин и вынул бумажник.  "Вы  хотите
купить  эту  куклу?"--  недоверчиво спросила женщина, и подошел
еще кто-то. "Да",-- сказал Лужин и стал  разглядывать  восковое
лицо.  "Осторожно,-- шепнул он вдруг самому себе,-- я, кажется,
попадаюсь". Взгляд восковой дамы, ее розовые ноздри,-- это тоже
было когда-то. "Шутка",-- сказал  Лужин  и  поспешно  вышел  из
парикмахерской.  Ему стало отвратительно неприятно, он прибавил
шагу, хотя некуда было спешить. "Домой, домой,-- бормотал он,--
там хорошенько все скомбинирую". Подходя к  дому,  он  заметил,
что    у   подъезда   остановился   большой,   зеркально-черный
автомобиль. Господин в котелке  что-то  спрашивал  у  швейцара.
Швейцар,  увидав  Лужина,  вдруг протянул палец и крикнул: "Вот
он!" Господин обернулся.
     ...Слегка  посмуглевший,  отчего   белки   глаз   казались
светлее, все такой же нарядный, в пальто с котиковым воротником
шалью,  в  большом  белом  шелковом  кашне, Валентинов шагнул к
Лужину  с  обаятельной  улыбкой,--  озарил  Лужина,  словно  из
прожектора,  и  при свете, которым он обдал его, увидел полное,
бледное лужинское лицо, моргающие веки, и в следующий  миг  это
бледное   лицо  потеряло  всякое  выражение,  и  рука,  которую
Валентинов сжимал в обеих ладонях, была совершенно  безвольная.
"Дорогой  мой,--  просиял  словами  Валентинов,-- счастлив тебя
увидеть. Мне говорили, что ты в  постели,  болен,  дорогой.  Но
ведь  это  какая-то путаница"... И, при ударении на "путаница",
Валентинов выпятил красные, мокрые губы и сладко  сузил  глаза.
"Однако,  нежности  отложим  на  потом,--  перебил он себя и со
стуком надел котелок.-- Едем, Дело исключительной  важности,  и
промедление  было  бы...  губительно",--  докончил он, отпахнув
дверцу автомобиля; после чего,,  обняв  Лужина  за  спину,  как
будто поднял его с земли и увлек, и усадил, упав с ним рядом на
низкое,  мягкое  сиденье.  На  стульчике,  спереди, сидел боком
небольшой, востроносый человечек, с поднятым воротником пальто.
Валентинов,  как  только  откинулся  и  скрестил   ноги,   стал
продолжать  разговор  с этим человеком, разговор, прерванный на
запятой и теперь ускоряющийся  по  мере  того,  как  расходился
автомобиль.  Язвительно  и чрезвычайно обстоятельно он распекал
его, не обращая никакого внимания на Лужина, который сидел, как
бережно прислоненная к чему-то статуя, совершенно оцепеневший и
слышавший, как бы сквозь тяжелую  завесу,  смутное,  отдаленное
рокотание  Валентинова, Для востроносого это было не рокотание,
а очень хлесткие, обидные слова,--  но  сила  была  на  стороне
Валентинова, и обижаемый только вздыхал да ковырял с несчастным
видом  сальное  пятно  на черном своем пальтишке, а иногда, при
особенно  метком  словце,   поднимал   брови   и   смотрел   на
Валентинова,  но, не выдержав этого сверкания, сразу жмурился и
тихо мотал головой. Распекание  продолжалось  до  самого  конца
поездки, и, когда Валентинов мягко вытолкнул Лужина на панель и
захлопнул  за  собой дверцу, добитый человечек продолжал сидеть
внутри, и автомобиль сразу повез его дальше, и, хотя места было
теперь  много,  он  остался,  уныло  сгорбленный,  на  переднем
стульчике.  Лужин меж тем уставился неподвижным и бессмысленным
взглядом на  белую,  как  яичная  скорлупа,  дощечку  с  черной
надписью  "Веритас",  но  Валентинов  сразу  увлек его дальше и
опустил в кожаное кресло из породы клубных,  которое  было  еще
более  цепким  и  вязким,  чем  сиденье  автомобиля. В этот миг
кто-то взволнованным голосом позвал Валентинова, и он,  вдвинув
в  ограниченное  поле лужинского зрения открытую коробку сигар,
извинился и исчез. Звук его голоса остался дрожать в комнате, и
для  Лужина,  медленно  выходившего  из  оцепенения,  он   стал
постепенно  и  вкрадчиво  превращаться  в некий обольстительный
образ. При звуке этого голоса, при музыке шахматного  соблазна,
Лужин  вспомнил с восхитительной, влажной печалью, свойственной
воспоминаниям любви, тысячу партий, сыгранных им  когда-то.  Он
не  знал,  какую  выбрать, чтобы со слезами насладиться ею, все
привлекало и ласкало воображение, и он летал от одной к другой,
перебирая на миг раздирающие душу комбинации.  Были  комбинации
чистые  н  стройные,  где  мысль всходила к победе по мраморным
ступеням; были нежные содрогания в уголке  доски,  и  страстный
взрыв,  и  фанфара  ферзя,  идущего на жертвенную гибель... Все
было прекрасно, все переливы любви, все излучины и таинственные
тропы, избранные ею. И эта любовь была гибельна.
     Ключ найден. Цель атаки ясна. Неумолимым повторением ходов
она приводит опять к той же страсти, разрушающей жизненный сон.
Опустошение, ужас, безумие.
     "Ах, не надо",-- громко сказал Лужин и попробовал  встать.
Но ori был слаб и тучен, и вязкое кресло не отпустило его. Да и
что  он мог предпринять теперь? Его