очти здоровый и молча и угрюмо выходил на
работу. И каждый раз, когда Газин напивался пьян, в остроге все уже знали,
что день кончится для него непременно побоями. Да и сам он знал это и
все-таки напивался. Так шло несколько лет. Наконец, заметили, что и Газин
начинает поддаваться. Он стал жаловаться на разные боли, стал заметно
хиреть; все чаще и чаще ходил в госпиталь... "Поддался-таки!" - говорили
про себя арестанты.

     Он вошел в кухню в сопровождении того гаденького полячка со скрипкой,
которого обыкновенно нанимали гулявшие для полноты своего увеселения, и
остановился посреди кухни, молча и внимательно оглядывая всех
присутствующих. Все молчали. Наконец, увидя тогда меня и моего товарища, он
злобно и насмешливо посмотрел на нас, самодовольно улыбнулся, что-то как
будто сообразил про себя и, сильно покачиваясь, подошел к нашему столу.

     - А позвольте спросить, - начал он (он говорил по-русски), - вы из
каких доходов изволите здесь чаи распивать?

     Я молча переглянулся с моим товарищем, понимая, что всего лучше
молчать и не отвечать ему. С первого противоречия он пришел бы в ярость.

     - Стало быть, у вас деньги есть? - продолжал он допрашивать. - Стало
быть, у вас денег куча, а? А разве вы затем в каторгу пришли, чтоб чаи
распивать? Вы чаи распивать пришли? Да говорите же, чтоб вас!..

     Но видя, что мы решились молчать и не замечать его, он побагровел и
задрожал от бешенства. Подле него, в углу, стояла большая сельница (лоток),
в которую складывался весь нарезанный хлеб, приготовляемый для обеда или
ужина арестантов. Она была так велика, что в ней помещалось хлеба для
половины острога; теперь же стояла пустая. Он схватил ее обеими руками и
взмахнул над нами. Еще немного, и он бы раздробил нам головы. Несмотря на
то что убийство или намерение убить грозило чрезвычайными неприятностями
всему острогу: начались бы розыски, обыски, усиление строгостей, а потому
арестанты всеми силами старались не доводить себя до подобных общих
крайностей, - несмотря на это, теперь все притихли и выжидали. Ни одного
слова в защиту нас! Ни одного крика на Газина! - до такой степени была
сильна в них ненависть к нам! Им, видимо, приятно было наше опасное
положение... Но дело кончилось благополучно; только что он хотел опустить
сельницу, кто-то крикнул из сеней:

     - Газин! Вино украли!..

     Он грохнул сельницу на пол и как сумасшедший бросился из кухни.

     - Ну, бог спас! - говорили меж собой арестанты. И долго потом они
говорили это.

     Я не мог узнать потом, было ли это известие о краже вина справедливое,
или кстати придуманное, нам во спасение.

     Вечером, уже в темноте, перед запором казарм, я ходил около паль, и
тяжелая грусть пала мне на душу, и никогда после я не испытывал такой
грусти во всю мою острожную жизнь. Тяжело переносить первый день заточения,
где бы то ни было: в остроге ли, в каземате ли, в каторге ли... Но, помню,
более всего занимала меня одна мысль, которая потом неотвязчиво
преследовала меня во все время моей жизни в остроге, - мысль отчасти
неразрешимая, неразрешимая для меня и теперь: это о неравенстве наказания
за одни и те же преступления. Правда, и преступление нельзя сравнять одно с
другим, даже приблизительно. Например: и тот и другой убили человека;
взвешены все обстоятельства обоих дел; и по тому и по другому делу выходит
почти одно наказание. А между тем, посмотрите, какая разница в
преступлениях. Один, например, зарезал человека так, за ничто, за луковицу:
вышел на дорогу, зарезал мужика проезжего, а у него-то и всего одна
луковица. "Что ж, батька! Ты меня посылал на добычу: вон я мужика зарезал и
всего-то луковицу нашел". - "Дурак! Луковица - ан копейка! Сто душ - сто
луковиц, вот те и рубль!" (острожная легенда). А другой убил, защищая от
сладострастного тирана честь невесты, сестры, дочери. Один убил по
бродяжничеству, осаждаемый целым полком сыщиков, защищая свою свободу,
жизнь, нередко умирая от голодной смерти; а другой режет маленьких детей из
удовольствия резать, чувствовать на своих руках их теплую кровь,
насладиться их страхом, их последним голубиным трепетом под самым ножом. И
что же? И тот и другой поступают в ту же каторгу. Правда, есть вариация в
сроках присуждаемых наказаний. Но вариаций этих сравнительно немного; а
вариаций в одном и том же роде преступлений - бесчисленное множество. Что
характер, то вариация. Но положим, что примирить, сгладить эту разницу
невозможно, что это своего рода неразрешимая задача - квадратура круга,
положим так! Но если б даже это неравенство и не существовало, - посмотрите
на другую разницу, на разницу в самых последних наказаниях... Вот человек,
который в каторге чахнет, тает как свечка; и вот другой, который до
поступления в каторгу и не знал даже, что есть на свете такая развеселая
жизнь, такой приятный клуб разудалых товарищей. Да, приходят в острог и
такие. Вот, например, человек образованный, с развитой совестью, с
сознанием, сердцем. Одна боль собственного его сердца, прежде всяких
наказаний, убьет его своими муками. Он сам себя осудит за свое преступление
беспощаднее, безжалостнее самого грозного закона. А вот рядом с ним другой,
который даже и не подумает ни разу о совершенном им убийстве, во всю
каторгу. Он даже считает себя правым. А бывают и такие, которые нарочно
делают преступления, чтоб только попасть в каторгу и тем избавиться от
несравненно более каторжной жизни на воле. Там он жил в последней степени
унижения, никогда не наедался досыта и работал на своего антрепренера с
утра до ночи; а в каторге работа легче, чем дома, хлеба вдоволь, и такого,
какого он еще и не видывал; по праздникам говядина, есть подаяние, есть
возможность заработать копейку. А общество? Народ продувной, ловкий,
всезнающий; и вот он смотрит на своих товарищей с почтительным изумлением;
он еще не видал таких; он считает их самым высшим обществом, которое только
может быть в свете. Неужели наказание для этих двух одинаково
чувствительно? Но, впрочем, что заниматься неразрешимыми вопросами! Бьет
барабан, пора по казармам.

                                     IV
                             ПЕРВЫЕ ВПЕЧАТЛЕНИЯ

     Началась последняя поверка. После этой поверки запирались казармы,
каждая особым замком, и арестанты оставлялись запертыми вплоть до рассвета.

     Поверка производилась унтер-офицером с двумя солдатами. Для этого
арестантов выстраивали иногда на дворе, и приходил караульный офицер. Но
чаще вся эта церемония происходила домашним образом: поверяли по казармам.
Так было и теперь. Поверяющие часто ошибались, обсчитывались, уходили и
возвращались снова. Наконец бедные караульные досчитались до желанной цифры
и заперли казарму. В ней помещалось человек до тридцати арестантов, сбитых
довольно тесно на нарах. Спать было еще рано. Каждый, очевидно, должен был
чем-нибудь заняться.

     Из начальства в казарме оставался только один инвалид, о котором я уже
упоминал прежде. В каждой казарме тоже был старший из арестантов,
назначаемый самим плац-майором, разумеется, за хорошее поведение. Очень
часто случалось, что и старшие в свою очередь попадались в серьезных
шалостях; тогда их секли, немедленно разжаловали в младшие и замещали
другими. В нашей казарме старшим оказался Аким Акимыч, который, к удивлению
моему, нередко покрикивал на арестантов. Арестанты отвечали ему обыкновенно
насмешками. Инвалид был умнее его и ни во что не вмешивался, а если и
случалось ему шевелить когда языком, то не более как из приличия, для
очистки совести. Он молча сидел на своей койке и тачал сапоги. Арестанты не
обращали на него почти никакого внимания.

     В этот первый день моей острожной жизни я сделал одно наблюдение и
впоследствии убедился, что оно верно. Именно: что все не арестанты, кто бы
они ни были, начиная с непосредственно имеющих связь с арестантами, как-то:
конвойных, караульных солдат, до всех вообще, имевших хоть какое-нибудь
дело с каторжным бытом, - как-то преувеличенно смотрят на арестантов. Точно
они каждую минуту в беспокойстве, что арестант нет-нет да и бросится на
кого-нибудь из них с ножом. Но что всего замечательнее - сами арестанты
сознавали, что их боятся, и это, видимо, придавало им что-то вроде куражу.
А между тем самый лучший начальник для арестантов бывает именно тот,
который их не боится. Да и вообще, несмотря на кураж, самим арестантам
гораздо приятнее, когда к ним имеют доверие. Этим их можно даже привлечь к
себе. Случалось в мое острожное время, хотя и чрезвычайно редко, что
кто-нибудь из начальства заходил в острог без конвоя. Надо было видеть, как
это поражало арестантов, и поражало с хорошей стороны. Такой бесстрашный
посетитель всегда возбуждал к себе уважение, и если б даже действительно
могло случиться что-нибудь дурное, то при нем бы оно не случилось.
Внушаемый арестантами страх повсеместен, где только есть арестанты, и,
право, не знаю, отчего он собственно происходит. Некоторое основание он,
конечно, имеет, начиная с самого наружного вида арестанта, признанного
разбойника; кроме того, всякий, подходящий к каторге, чувствует, что вся
эта куча людей собралась здесь не своею охотою и что, несмотря ни на какие
меры, живого человека нельзя сделать трупом: он останется с чувствами, с
жаждой мщения и жизни, с страстями и с потребностями удовлетворить их.
Несмотря на то, я положительно уверен, что бояться арестантов все-таки
нечего. Не так легко и не так скоро бросается человек с ножом на другого
человека. Одним словом, если и возможна опасность, если она и бывает когда,
то, по редкости подобных несчастных случаев, можно прямо заключить, что она
ничтожна. Разумеется, я говорю теперь только об арестантах решоных, из
которых даже многие рады, что добрались наконец до острога (до того хороша
бывает иногда жизнь новая!), а следовательно, расположены жить спокойно и
мирно; да, кроме того, и действительно беспокойным из своих сами не дадут
много куражиться. Каждый каторжный, как бы он смел и дерзок ни был, боится
всего в каторге. Подсудимый же арестант - другое дело. Этот действительно
способен броситься на постороннего человека так, ни за что, единственно
потому, например, что ему завтра должно выходить к наказанию; а если
затеется новое дело, то, стало быть, отдаляется и наказание. Тут есть
причина, цель нападения: это - "переменить свою участь" во что бы то ни
стало и как можно скорее. Я даже знаю один странный психологической случай
в этом роде.

     У нас в остроге, в военном разряде, был один арестант, из солдатиков,
не лишенный прав состояния, присланный года на два в острог по суду,
страшный фанфарон и замечательный трус. Вообще фанфаронство и трусость
встречаются в русском солдате чрезвычайно редко. Наш солдат смотрит всегда
таким занятым, что если б и хотел, то ему бы некогда было фанфаронить. Но
если уж он фанфарон, то почти всегда бездельник и трус. Дутов (фамилия
арестанта) отбыл наконец свой коротенький срок и вышел опять в линейный
батальон. Но так как все ему подобные, посылаемые в острог для исправления,
окончательно в нем балуются, то обыкновенно и случается так, что они, побыв
на воле не более двух-трех недель, поступают снова под суд и являются в
острог обратно, только уж не на два или на три года, а во "всегдашний"
разряд, на пятнадцать или на двадцать лет. Так и случилось. Недели через
три по выходе из острога, Дутов украл из-под замка; сверх того, нагрубил и
набуянил. Был отдан под суд и приговорен к строгому наказанию. Испугавшись
предстоящего наказания донельзя, до последней степени, как самый жалкий
трус, он накануне того дня, когда его должны были прогнать сквозь строй,
бросился с ножом на вошедшего в арестантскую комнату караульного офицера.
Разумеется, он очень хорошо понимал, что таким поступком он чрезвычайно
усилит приговор и срок каторжной работы. Но расчет был именно в том, чтоб
хоть на несколько дней, хоть на несколько часов отдалить страшную минуту
наказания! Он до того был трус, что, бросившись с ножом, он даже не ранил
офицера, а сделал все для проформы, для того только, чтоб оказалось новое
преступление, за которое бы его опять стали судить.

     Минута перед наказанием, конечно, ужасна для приговоренного, и мне в
несколько лет пришлось видеть довольно подсудимых накануне рокового для них
дня. Обыкновенно я встречался с подсудимыми арестантами в госпитале, в
арестантских палатах, когда лежал больной, что случалось довольно часто.
Известно всем арестантам во всей России, что самые сострадательные для них
люди - доктора. Они никогда не делают между арестантами различия, как
невольно делают почти все посторонние, кроме разве одного простого народа.
Тот никогда не корит арестанта за его преступление, как бы ужасно оно ни
было, и прощает ему все за понесенное им наказание и вообще за несчастье.
Недаром же весь народ во всей России называет преступление несчастьем, а
преступников несчастными. Это глубоко знаменательное определение. Оно тем
более важно, что сделано бессознательно, инстинктивно. Доктора же -
истинное прибежище арестантов во многих случаях, особенно для подсудимых,
которые содержатся тяжеле решоных... И вот подсудимый, рассчитав вероятный
срок ужасного для него дня, уходит часто в госпиталь, желая хоть
сколько-нибудь отдалить тяжелую минуту. Когда же он обратно выписывается,
почти наверно зная, что роковой срок завтра, то всегда почти бывает в
сильном волнении. Иные стараются скрыть свои чувства из самолюбия, но
неловкий, напускной кураж не обманывает их товарищей. Все понимают, в чем
дело, и молчат про себя из человеколюбия. Я знал одного арестанта, молодого
человека, убийцу, из солдат, приговоренного к полному числу палок. Он до
того заробел, что накануне наказания решился выпить крышку вина, настояв в
нем нюхательного табаку. Кстати: вино всегда является у подсудимого
арестанта перед наказанием. Оно проносится еще задолго до срока, добывается
за большие деньги, и подсудимый скорее будет полгода отказывать себе в
самом необходимом, но скопит нужную сумму на четверть штофа вина, чтоб
выпить его за четверть часа до наказания. Между арестантами вообще
существует убеждение, что хмельной не так больно чувствует плеть или палки.
Но я отвлекаюсь от рассказа. Бедный малый, выпив свою крышку вина,
действительно тотчас же сделался болен: с ним началась рвота с кровью, и
его отвезли в госпиталь почти бесчувственного. Эта рвота до того расстроила
его грудь, что через несколько дней в нем открылись признаки настоящей
чахотки, от которой он умер через полгода. Доктора, лечившие его от
чахотки, не знали, отчего она произошла.

     Но, рассказывая о часто встречающемся малодушии преступников перед
наказание, я должен прибавить, что, напротив, некоторые из них изумляют
наблюдателя необыкновенным бесстрашием. Я помню несколько примеров отваги,
доходившей до какой-то бесчувственности, и примеры эти были не совсем
редки. Особенно помню я мою встречу с одним страшным преступником. В один
летний день распространился в арестантских палатах слух, что вечером будут
наказывать знаменитого разбойника Орлова, из беглых солдат, и после
наказания приведут в палаты. Больные арестанты в ожидании Орлова
утверждали, что накажут его жестоко. Все были в некотором волнении, и,
признаюсь, я тоже ожидал появления знаменитого разбойника с крайним
любопытством. Давно уже я слышал о нем чудеса. Это был злодей, каких мало,
резавший хладнокровно стариков и детей, - человек с страшной силой воли и с
гордым сознанием своей силы. Он повинился во многих убийствах и был
приговорен к наказанию палками, сквозь строй. Привели его уже вечером. В
палате уже стало темно, и зажгли свечи. Орлов был почти без чувств, страшно
бледный, с густыми, всклокоченными, черными как смоль волосами. Спина его
вспухла и была кроваво-синего цвета. Всю ночь ухаживали за ним арестанты,
переменяли ему воду, переворачивали его с боку на бок, давали лекарство,
точно они ухаживали за кровным родным, за каким-нибудь своим благодетелем.
На другой же день он очнулся вполне и прошелся раза два по палате! Это меня
изумило: он прибыл в госпиталь слишком слабый и измученный. Он прошел зараз
целую половину всего предназначенного ему числа палок. Доктор остановил
экзекуцию только тогда, когда заметил, что дальнейшее продолжение наказания
грозило преступнику неминуемой смертью. Кроме того, Орлов был малого роста
и слабого сложения, и к тому же истощен долгим содержанием под судом. Кому
случалось встречать когда-нибудь подсудимых арестантов, тот, вероятно,
надолго запомнил их изможденные, худые и бледные лица, лихорадочные
взгляды. Несмотря на то, Орлов быстро поправлялся. Очевидно, внутренняя,
душевная его энергия сильно помогала натуре. Действительно, это был человек
не совсем обыкновенный. Из любопытства я познакомился с ним ближе и целую
неделю изучал его. Положительно могу сказать, что никогда в жизни я не
встречал более сильного, более железного характером человека, как он. Я
видел уже раз, в Тобольске, одну знаменитость в таком же роде, одного
бывшего атамана разбойников. Тот был дикий зверь вполне, и вы, стоя возле
него и еще не зная его имени, уже инстинктом предчувствовали, что подле вас
находится страшное существо. Но в том ужасало меня духовное отупение. Плоть
до того брала верх над всеми его душевными свойствами, что вы с первого
взгляда по лицу его видели, что тут осталась только одна дикая жажда
телесных наслаждений, сладострастия, плотоугодия. Я уверен, что Коренев -
имя того разбойника - даже упал бы духом и трепетал бы от страха перед
наказанием, несмотря на то, что способен был резать даже не поморщившись.
Совершенно противоположен ему был Орлов. Это была наяву полная победа над
плотью. Видно было, что этот человек мог повелевать собою безгранично,
презирал всякие муки и наказания и не боялся ничего на свете. В нем вы
видели одну бесконечную энергию, жажду деятельности, жажду мщения, жажду
достичь предположенной цели. Между прочим, я поражен был его странным
высокомерием. Он на все смотрел как-то до невероятности свысока, но вовсе
не усиливаясь подняться на ходули, а так, как-то натурально. Я думаю, не
было существа в мире, которое бы могло подействовать на него одним
авторитетом. На все он смотрел как-то неожиданно спокойно, как будто не
было ничего на свете, что бы могло удивить его. И хотя он вполне понимал,
что другие арестанты смотрят на него уважительно, но нисколько не рисовался
перед ними. А между тем тщеславие и заносчивость свойственны почти всем
арестантам без исключения. Был он очень неглуп и как-то странно откровенен,
хотя отнюдь не болтлив. На вопросы мои он прямо отвечал мне, что ждет
выздоровления, чтоб поскорей выходить остальное наказание, и что он боялся
сначала, перед наказанием, что не перенесет его. "Но теперь, - прибавил он,
подмигнув мне глазом, - дело кончено. Выхожу остальное число ударов, и
тотчас же отправят с партией в Нерчинск, а я-то с дороги бегу! Непременно
бегу! Вот только б скорее спина зажила!" И все эти пять дней он с жадностью
ждал, когда можно будет проситься на выписку. В ожидании же он был иногда
очень смешлив и весел. Я пробовал с ним заговорить об его похождениях. Он
немного хмурился при этих расспросах, но отвечал всегда откровенно. Когда
же понял, что я добираюсь до его совести и добиваюсь в нем хоть
какого-нибудь раскаяния, то взглянул на меня до того презрительно и
высокомерно, как будто я вдруг стал в его глазах каким-то маленьким,
глупеньким мальчиком, с которым нельзя и рассуждать, как с большим. Даже
что-то вроде жалости ко мне изобразилось в лице его. Через минуту он
расхохотался надо мной самым простодушным смехом, без всякой иронии, и, я
уверен, оставшись один и вспоминая мои слова, может быть, несколько раз он
принимался про себя смеяться. Наконец, он выписался еще с не совсем
поджившей спиной; я тоже пошел в этот раз на выписку, и из госпиталя нам
случилось возвращаться вместе: мне в острог, а ему