спорядочное, что его, естественно, влечет вдруг
"развернуться на все", закутить на весь капитал, с громом и с музыкой, так,
чтоб забыть, хоть на минутку, тоску свою. Даже странно было смотреть, как
иной из них работает, не разгибая шеи, иногда по нескольку месяцев,
единственно для того, чтоб в один день спустить весь заработок, все
дочиста, а потом опять, до нового кутежа, несколько месяцев корпеть за
работой. Многие из них любили заводить себе обновки, и непременно
партикулярного свойства: какие-нибудь неформенные, черные штаны, поддевки,
сибирки. В большом употреблении были тоже ситцевые рубашки и пояса с
медными бляхами. Рядились в праздники, и разрядившийся непременно, бывало,
пройдет по всем казармам показать себя всему свету. Довольство хорошо
одетого доходило до ребячества; да и во многом арестанты были совершенно
дети. Правда, все эти хорошие вещи как-то вдруг исчезали от хозяина, иногда
в тот же вечер закладывались и спускались за бесценок. Впрочем, кутеж
развертывался постепенно. Пригонялся он обыкновенно или к праздничным дням,
или к дням именин кутившего. Арестант-именинник, вставая поутру, ставил к
образу свечку и молился; потом наряжался и заказывал себе обед. Покупалась
говядина, рыба, делались сибирские пельмени; он наедался как вол, почти
всегда один, редко приглашая товарищей разделить свою трапезу. Потом
появлялось и вино: именинник напивался как стелька и непременно ходил по
казармам, покачиваясь и спотыкаясь, стараясь показать всем, что он пьян,
что он "гуляет", и тем заслужил всеобщее уважение. Везде в русском народе к
пьяному чувствуется некоторая симпатия; в остроге же к загулявшему даже
делались почтительны. В острожной гульбе был своего рода аристократизм.
Развеселившись, арестант непременно нанимал музыку. Был в остроге один
полячок из беглых солдат, очень гаденький, но игравший на скрипке и имевший
при себе инструмент - все свое достояние. Ремесла он не имел никакого и тем
только и промышлял, что нанимался к гуляющим играть веселые танцы.
Должность его состояла в том, чтоб безотлучно следовать за своим пьяным
хозяином из казармы в казарму и пилить на скрипке изо всей мочи. Часто на
лице его являлась скука, тоска. Но окрик: "Играй, деньги взял! " -
заставлял его снова пилить и пилить. Арестант, начиная гулять, мог быть
твердо уверен, что если он уж очень напьется, то за ним непременно
присмотрят, вовремя уложат спать и всегда куда-нибудь спрячут при появлении
начальства, и все это совершенно бескорыстно. С своей стороны, унтер-офицер
и инвалиды, жившие для порядка в остроге, могли быть тоже совершенно
спокойны: пьяный не мог произвести никакого беспорядка. За ним смотрела вся
казарма, и если б он зашумел, забунтовал - его бы тотчас же усмирили, даже
просто связали бы. А потому низшее острожное начальство смотрело на
пьянство сквозь пальцы, да и не хотело замечать. Оно очень хорошо знало,
что не позволь вина, так будет и хуже. Но откуда же доставалось вино?

     Вино покупалось в остроге же у так называемых целовальников. Их было
несколько человек, и торговлю свою они вели беспрерывно и успешно, несмотря
на то что пьющих и "гуляющих" было вообще немного, потому что гульба
требовала денег, а арестантские деньги добывались трудно. Торговля
начиналась, шла и разрешалась довольно оригинальным образом. Иной арестант,
положим, не имеет ремесла и не желает трудиться (такие бывали), но хочет
иметь деньги и притом человек нетерпеливый, хочет скоро нажиться. У него
есть несколько денег для начала, и он решается торговать вином: предприятие
смелое, требующее большого риску. Можно было за него поплатиться спиной и
разом лишиться товара и капитала. Но целовальник на то идет. Денег у него
сначала немного, и потому в первый раз он сам проносит в острог вино и,
разумеется, сбывает его выгодным образом. Он повторяет опыт второй и третий
раз, и если не попадается начальству, то быстро расторговывается, и только
тогда основывает настоящую торговлю на широких основаниях: делается
антрепренером, капиталистом, держит агентов и помощников, рискует гораздо
меньше, а наживается все больше и больше. Рискуют за него помощники.

     В остроге всегда бывает много народу промотавшегося, проигравшегося,
прогулявшего все до копейки, народу без ремесла, жалкого и оборванного, но
одаренного до известной степени смелостью и решимостью. У таких людей
остается, в виде капитала, в целости одна только спина; она может еще
служить к чему-нибудь, и вот этот-то последний капитал промотавшийся гуляка
и решается пустить в оборот, Он идет к антрепренеру и нанимается к нему для
проноски в острог вина; у богатого целовальника таких работников несколько.
Где-нибудь вне острога существует такой человек - из солдат, из мещан,
иногда даже девка, - который на деньги антрепренера и за известную премию,
сравнительно очень немалую, покупает в кабаке вино и скрывает его
где-нибудь в укромном местечке, куда арестанты приходят на работу. Почти
всегда поставщик первоначально испробывает доброту водки и отпитое
бесчеловечно добавляет водой; бери не бери, да арестанту и нельзя быть
слишком разборчивым: и то хорошо, что еще не совсем пропали его деньги и
доставлена водка, хоть какая-нибудь, да все-таки водка. К этому-то
поставщику и являются указанные ему наперед от острожного целовальника
проносители, с бычачьими кишками. Эти кишки сперва промываются, потом
наливаются водой и, таким образом, сохраняются в первоначальной влажности и
растяжимости, чтобы со временем быть удобными к восприятию водки. Налив
кишки водкой, арестант обвязывает их кругом себя, по возможности в самых
скрытых местах своего тела. Разумеется, при этом выказывается вся ловкость,
вся воровская хитрость контрабандиста. Его честь отчасти затронута; ему
надо надуть и конвойных и караульных. Он их надувает: у хорошего вора
конвойный, иногда какой-нибудь рекрутик, всегда прозевает. Разумеется,
конвойный изучается предварительно; к тому же принимается в соображение
время, место работы. Арестант, например печник, полезет на печь: кто
увидит, что он там делает? Не лезть же за ним и конвойному. Подходя к
острогу, он берет в руки монетку - пятнадцать или двадцать копеек серебром,
на всякий случай, и ждет у ворот ефрейтора. Всякого арестанта,
возвращающегося с работы, караульный ефрейтор осматривает кругом и
ощупывает и потом уже отпирает ему двери острога. Проноситель вина
обыкновенно надеется, что посовестятся слишком подробно его ощупывать в
некоторых местах. Но иногда пролаз ефрейтора добирается и до этих мест и
нащупывает вино. Тогда остается одно последнее средство: контрабандист
молча и скрытно от конвойного сует в руки ефрейтора затаенную в руке
монетку. Случается, что вследствие такого маневра он проходит в острог
благополучно и проносит вино. Но иногда маневр не удается, и тогда
приходится рассчитаться своим последним капиталом, то есть спиной.
Докладывают майору, капитал секут, и секут больно, вино отбирается в казну,
и контрабандист принимает все на себя, не выдавая антрепренера, но, заметим
себе, не потому, чтоб гнушался доноса, а единственно потому, что донос для
него невыгоден: его бы все-таки высекли; все утешение было бы в том, что их
бы высекли обоих. Но антрепренер ему уже не нужен, хотя, по обычаю и по
предварительному договору, за высеченную спину контрабандист не получает с
антрепренера ни копейки. Что же касается вообще доносов, то они обыкновенно
процветают. В остроге доносчик не подвергается ни малейшему унижению;
негодование к нему даже немыслимо. Его не чуждаются, с ним водят дружбу,
так что если б вы стали в остроге доказывать всю гадость доноса, то вас бы
совершенно не поняли. Тот арестант из дворян, развратный и подлый, с
которым я прервал все сношения, водил дружбу с майорским денщиком Федькой и
служил у него шпионом, а тот передавал все услышанное им об арестантах
майору. У нас все это знали, и никто никогда даже и не вздумал наказать или
хотя бы укорить негодяя.

     Но я отклонился в сторону. Разумеется, бывает, что вино проносится и
благополучно; тогда антрепренер принимает принесенные кишки, заплатив за
них деньги, и начинает рассчитывать. По расчету оказывается, что товар
стоит уже ему очень дорого; а потому, для больших барышей, он переливает
его еще раз, сызнова разбавляя еще раз водой, чуть не наполовину, и, таким
образом приготовившись, ждет покупателя. В первый же праздник, а иногда в
будни, покупатель является: это арестант, работавший несколько месяцев, как
кордонный вол, и скопивший копейку, чтобы пропить все в заранее
определенный для этого день. Этот день еще задолго до своего появления
снился бедному труженику и во сне, и в счастливых мечтах за работой и
обаянием своим поддерживал его дух на скучном поприще острожной жизни.
Наконец заря светлого дня появляется на востоке; деньги скоплены, не
отобраны, не украдены, и он их несет целовальнику. Тот подает ему сначала
вино, по возможности чистое, то есть всего только два раза разбавленное; но
по мере отпивания из бутылки все отпитое немедленно добавляется водой. За
чашку вина платится впятеро, вшестеро больше, чем в кабаке. Можно
представить себе, сколько нужно выпить таких чашек и сколько заплатить за
них денег, чтоб напиться! Но, по отвычке от питья и от предварительного
воздержания, арестант хмелеет довольно скоро и обыкновенно продолжает пить
до тех пор, пока не пропьет все свои деньги. Тогда идут в ход все обновки:
целовальник в то же время и ростовщик. Сперва поступают к нему
новозаведенные партикулярные вещи, потом доходит и до старого хлама, а
наконец, и до казенных вещей. С пропитием всего, до последней тряпки,
пьяница ложится спать и на другой день, проснувшись с неминуемой трескотней
в голове, тщетно просит у целовальника хоть глоток вина на похмелье.
Грустно переносит он невзгоду, и в тот же день принимается опять за работу,
и опять несколько месяцев работает, не разгибая шеи, мечтая о счастливом
кутежном дне, безвозвратно канувшем в вечность, и мало-помалу начиная
ободряться и поджидать другого такого же дня, который еще далеко, но
который все-таки придет же когда-нибудь в свою очередь.

     Что же касается целовальника, то, наторговав наконец огромную сумму,
несколько десятков рублей, он заготовляет последний раз вино и уже не
разбавляет его водой, потому что назначает его для себя; довольно
торговать: пора и самому попраздновать! Начинается кутеж, питье, еда,
музыка. Средства большие; задобривается даже и ближайшее, низшее, острожное
начальство. Кутеж иногда продолжается по нескольку дней. Разумеется,
заготовленное вино скоро пропивается; тогда гуляка идет к другим
целовальникам, которые уже поджидают его, и пьет до тех пор, пока не
пропивает всего до копейки. Как ни оберегают арестанты гуляющего, но иногда
он попадается на глаза высшему начальству, майору или караульному офицеру.
Его берут в кордегардию, обирают его капиталы, если найдут их на нем, и в
заключение секут. Встряхнувшись, он приходит обратно в острог и чрез
несколько дней снова принимается за ремесло целовальника. Иные из гуляк,
разумеется из богатеньких, мечтают и о прекрасном поле. За большие деньги
они пробираются иногда, тайком, вместо работы, куда-нибудь из крепости на
форштадт, в сопровождении подкупленного конвойного. Там, в каком-нибудь
укромном домике, где-нибудь на самом краю города, задается пир на весь мир
и ухлопываются действительно большие суммы. За деньги и арестантом не
брезгают; конвойный же подбирается как-нибудь заранее, с знанием дела.
Обыкновенно такие конвойные сами - будущие кандидаты в острог. Впрочем, за
деньги все можно сделать, и такие путешествия остаются почти всегда в
тайне. Надо прибавить, что они весьма редко случаются; на это надо много
денег, и любители прекрасного пола прибегают к другим средствам, совершенно
безопасным.

     Еще с первых дней моего острожного житья один молодой арестант,
чрезвычайно хорошенький мальчик, возбудил во мне особенное любопытство.
Звали его Сироткин. Был он довольно загадочное существо во многих
отношениях. Прежде всего меня поразило его прекрасное лицо; ему было не
более двадцати трех лет от роду. Находился он в особом отделении, то есть в
бессрочном, следственно, считался одним из самых важных военных
преступников. Тихий и кроткий, он говорил мало, редко смеялся. Глаза у него
были голубые, черты правильные, личико чистенькое, нежное, волосы
светло-русые. Даже полуобритая голова мало его безобразила: такой он был
хорошенький мальчик. Ремесла он не имел никакого, но деньги добывал хоть
понемногу, но часто. Был он приметно ленив, ходил неряхой. Разве кто другой
оденет его хорошо, иногда даже в красную рубашку, и Сироткин, видимо, рад
обновке: ходит по казармам, себя показывает. Он не пил, в карты не играл,
почти ни с кем не ссорился. Ходит, бывало, за казармами - руки в карманах,
смирный, задумчивый, О чем он мог думать, трудно было себе и представить.
Окликнешь иногда его, из любопытства, спросишь о чем-нибудь, он тотчас же
ответит и даже как-то почтительно, не по-арестантски, но всегда коротко,
неразговорчиво; глядит же на вас как десятилетний ребенок. Заведутся у него
деньги - он не купит себе чего-нибудь необходимого, не отдаст починить
куртку, не заведет новых сапогов, а купит калачика, пряничка и скушает, -
точно ему семь лет от роду. "Эх ты, Сироткин! - говорят, бывало, ему
арестанты, - сирота ты казанская!" В нерабочее время он обыкновенно
скитается по чужим казармам; все почти заняты своим делом, одному ему
нечего делать. Скажут ему что-нибудь, почти всегда в насмешку (над ним и
его товарищами таки часто посмеивались), - он, не сказав ни слова,
поворотится и идет в другую казарму; а иногда, если уж очень просмеют его,
покраснеет. Часто я думал: за что это смирное, простодушное существо
явилось в острог? Раз я лежал в больнице в арестантской палате. Сироткин
был также болен и лежал подле меня; как-то под вечер мы с ним
разговорились; он невзначай одушевился и, к слову, рассказал мне, как его
отдавали в солдаты, как, провожая его, плакала над ним его мать и как
тяжело ему было в рекрутах. Он прибавил, что никак не мог вытерпеть
рекрутской жизни: потому что там все были такие сердитые, строгие, а
командиры всегда почти были им недовольны...

     - Как же кончилось? - спросил я. - За что ж ты сюда-то попал? Да еще в
особое отделение... Ах ты, Сироткин, Сироткин!

     - Да я-с, Александр Петрович, всего год пробыл в батальоне; а сюда
пришел за то, что Григория Петровича, моего ротного командира, убил.

     - Слышал я это, Сироткин, да не верю. Ну, кого ты мог убить?

     - Так случилось, Александр Петрович. Уж оченно мне тяжело стало.

     - Да как же другие-то рекруты живут? Конечно, тяжело сначала, а потом
привыкают, и, смотришь, выходит славный солдат. Тебя, должно быть, мать
забаловала; пряничками да молочком до восемнадцати лет кормила.

     - Матушка-то меня, правда, очень любила-с. Когда я в некруты пошел,
она после меня слегла да, слышно и не встала... Горько мне уж по конец по
некрутству стало. Командир невзлюбил, за все наказывает, - а и за что-с? Я
всем покоряюсь, живу в акурат; винишка не пью, ничем не заимствуюсь; а уж
это, Александр Петрович, плохое дело, коли чем заимствуется человек. Все
кругом такие жестокосердные, - всплакнуть негде. Бывало, пойдешь куда за
угол, да там и поплачешь. Вот и стою я раз в карауле. Уж ночь; поставили
меня на часы, на абвахте, у сошек. Ветер: осень была, а темень такая, что
хоть глаз раздери. И так тошно, тошно мне стало! Взял я к ноге ружье, штык
отомкнул, положил подле; скинул правый сапог, дуло наставил себе в грудь,
налег на него и большим пальцем ноги спустил курок. Смотрю - осечка! Я
ружье осмотрел, прочистил затравку, пороху нового подсыпал, кремешок пробил
и опять к груди приставил. Что же-с? порох вспыхнул, а выстрела опять нет!
Что ж это, думаю? Взял я, надел сапог, штык примкнул, молчу и расхаживаю.
Тут-то я и положил это дело сделать: хоть куда хошь, только вон из
некрутства! Через полчаса едет командир; главным рундом правил. Прямо на
меня: "Разве так стоят в карауле?" Я взял ружье на руку, да и всадил в него
штык по самое дуло. Четыре тысячи прошел, да и сюда, в особое отделение...

     Он не лгал. Да и за что же его прислали бы в особое отделение?
Обыкновенные преступления наказываются гораздо легче. Впрочем, только один
Сироткин и был из всех своих товарищей такой красавчик. Что же касается
других, подобных ему, которых было у нас всех человек до пятнадцати, то
даже странно было смотреть на них: только два-три лица были еще сносны;
остальные же все такие вислоухие, безобразные, неряхи; иные даже седые.
Если позволят обстоятельства, я скажу когда-нибудь о всей этой кучке
подробнее. Сироткин же часто был дружен с Газиным, тем самым, по поводу
которого я начал эту главу, упомянув, что он пьяный ввалился в кухню и что
это спутало мне первоначальные понятия об острожной жизни.

     Этот Газин был ужасное существо. Он производил на всех страшное,
мучительное впечатление. Мне всегда казалось, что ничего не могло быть
свирепее, чудовищнее его. Я видел в Тобольске знаменитого своими
злодеяниями разбойника Каменева; видел потом Соколова, подсудимого
арестанта, из беглых солдат, страшного убийцу. Но ни один из них не
производил на меня такого отвратительного впечатления, как Газин. Мне
иногда представлялось, что я вижу перед собой огромного, исполинского
паука, с человека величиною. Он был татарин; ужасно силен, сильнее всех в
остроге; росту выше среднего, сложения геркулесовского, с безобразной,
непропорционально огромной головой; ходил сутуловато, смотрел исподлобья. В
остроге носились об нем странные слухи: знали, что он был из военных; но
арестанты толковали меж собой, не знаю, правда ли, что он беглый из
Нерчинска; в Сибирь сослан был уже не раз, бегал не раз, переменял имя и
наконец-то попал в наш острог, в особое отделение. Рассказывали тоже про
него, что он любил прежде резать маленьких детей, единственно из
удовольствия: заведет ребенка куда-нибудь в удобное место; сначала напугает
его, измучает и, уже вполне насладившись ужасом и трепетом бедной маленькой
жертвы, зарежет ее тихо, медленно, с наслаждением. Все это, может быть, и
выдумывали, вследствие тяжелого впечатления, которое производил собою на
всех Газин, но все эти выдумки как-то шли к нему, были к лицу. А между тем
в остроге он вел себя, не пьяный, в обыкновенное время, очень благоразумно.
Был всегда тих, ни с кем никогда не ссорился и избегал ссор, но как будто
от презрения к другим, как будто считая себя выше всех остальных; говорил
очень мало и был как-то преднамеренно несообщителен. Все движения его были
медленные, спокойные, самоуверенные. По глазам его было видно, что он очень
неглуп и чрезвычайно хитер; но что-то высокомерно-насмешливое и жестокое
было всегда в лице его и в улыбке. Он торговал вином и был в остроге одним
из самых зажиточных целовальников. Но в год раза два ему приходилось
напиваться самому пьяным, и вот тут-то высказывалось все зверство его
натуры. Хмелея постепенно, он сначала начинал задирать людей насмешками,
самыми злыми, рассчитанными и как будто давно заготовленными; наконец,
охмелев совершенно, он приходил в страшную ярость, схватывал нож и бросался
на людей. Арестанты, зная его ужасную силу, разбегались от него и
прятались; он бросался на всякого встречного. Но скоро нашли способ
справляться с ним. Человек десять из его казармы бросались вдруг на него
все разом и начинали бить. Невозможно представить себе ничего жесточе этого
битья: его били в грудь, под сердце, под ложечку, в живот; били много и
долго и переставали только тогда, когда он терял все свои чувства и
становился как мертвый. Другого бы не решились так бить: так бить - значило
убить, но только не Газина. После битья его, совершенно бесчувственного,
завертывали в полушубок и относили на нары. "Отлежится, мол!" И
действительно, наутро он вставал п