иных случаях норовит дать им поблажку в
сравнении с остальными каторжными, из простонародия. Причины тому ясные:
эти высшие начальники, во-первых, сами дворяне; во-вторых, случалось еще
прежде, что некоторые из дворян не ложились под розги и бросались на
исполнителей, отчего происходили ужасы; а в-третьих, и, мне кажется, это
главное, уже давно, еще лет тридцать пять тому назад, в Сибирь явилась
вдруг, разом, большая масса ссыльных дворян, и эти-то ссыльные в
продолжение тридцати лет умели поставить и зарекомендовать себя так по всей
Сибири, что начальство уже по старинной, преемственной привычке поневоле
глядело в мое время на дворян-преступников известного разряда иными
глазами, чем на всех других ссыльных. Вслед за высшим начальством привыкли
глядеть такими же глазами и низшие командиры, разумеется заимствуя этот
взгляд и тон свыше, повинуясь, подчиняясь ему. Впрочем, многие из этих
низших командиров глядело тупо, критиковали про себя высшие распоряжения и
очень, очень рады бы были, если б им только не мешали распорядиться
по-своему. Но им не совсем это позволяли. Я имею твердое основание так
думать, и вот почему. Второй разряд каторги, в котором я находился и
состоявший из крепостных арестантов под военным начальством, был
несравненно тяжеле остальных двух разрядов, то есть третьего (заводского) и
первого (в рудниках). Тяжеле он был не только для дворян, но и для всех
арестантов именно потому, что начальство и устройство этого разряда - все
военное, очень похожее на арестантские роты в России. Военное начальство
строже, порядки теснее, всегда в цепях, всегда под конвоем, всегда под
замком: а этого нет в такой силе в первых двух разрядах. Так по крайней
мере говорили все наши арестанты, а между ними были знатоки дела. Они все с
радостью пошли бы в первый разряд, считающийся в законах тягчайшим, и даже
много раз мечтали об этом. Об арестантских же ротах в России все наши,
которые были там, говорили с ужасом и уверяли, что во всей России нет
тяжеле места, как арестантские роты по крепостям, и что в Сибири рай
сравнительно с тамошней жизнью. Следовательно, если при таком строгом
содержании, как в нашем остроге, при военном начальстве, на глазах самого
генерал-губернатора, и, наконец, ввиду таких случаев (иногда бывавших), что
некоторые посторонние, но официозные люди, по злобе или по ревности у
службе, готовы были тайком донести куда следует, что такого-то, дескать,
разряда преступникам такие-то неблагонамеренные командиры дают поблажку, -
если в таком месте, говорю я, на преступников-дворян смотрели несколько
другими глазами, чем на остальных каторжных, то тем более смотрели на них
гораздо льготнее в первом и третьем разряде. Следственно, по тому месту,
где я был, мне кажется, я могу судить в этом отношении и о всей Сибири. Все
слухи и рассказы, доходившие до меня на этот счет от ссыльных первого и
третьего разрядов, подтверждали мое заключение. В самом деле, на всех нас,
дворян, в нашем острога начальство смотрело внимательнее и осторожнее.
Поблажки нам насчет работы и содержания не было решительно никакой: те же
работы, те же кандалы, те же замки - одним словом, все то же самое, что и у
всех арестантов. Да и облегчить-то нельзя было. Я знаю, что в этом городе в
то недавнее давнопрошедшее время было столько доносчиков, столько интриг,
столько рывших друг другу яму, что начальство, естественно, боялось доноса.
А уж чего страшнее было в то время доноса о том, что известного разряда
преступникам дают поблажку! Итак, всякий побаивался, и мы жили наравне со
всеми каторжными, но относительно телесного наказания было некоторое
исключение. Правда, нас бы чрезвычайно удобно высекли, если б мы заслужили
это, то есть проступились в чем-нибудь. Этого требовал долг службы и
равенства - перед телесным наказанием. Но так, зря, легкомысленно нас
все-таки бы не высекли, а с простыми арестантами такого рода легкомысленное
обращение, разумеется, случалось, особенно при некоторых субалтерных
командирах и охотниках распорядиться и внушить при всяком удобном случае.
Нам известно было, что комендант, узнав об истории с стариком Ж-ким, очень
вознегодовал на майора и внушил ему, чтоб он на будущее время изволил
держать руки покороче. Так рассказывали мне все. Знали тоже у нас, что сам
генерал-губернатор, доверявший нашему майору и отчасти любивший его как
исполнителя и человека с некоторыми способностями, узнав про эту историю,
тоже выговаривал ему. И майор наш принял это к сведению. Уж как, например,
ему хотелось добраться до М-го, которого он ненавидел через наговоры А-ва,
но он никак не мог его высечь, хотя и искал предлога, гнал его и
подыскивался к нему. Об истории Ж-го скоро узнал весь город, и общее мнение
было против майора; многие ему выговаривали, иные даже с неприятностями.
Вспоминаю теперь и мою первую встречу с плац-майором. Нас, то есть меня и
другого ссыльного из дворян, с которым я вместе вступил в каторгу, напугали
еще в Тобольске рассказами о неприятном характере этого человека. Бывшие
там в это время старинные двадцатипятилетние ссыльные из дворян,
встретившие нас с глубокой симпатией и имевшие с нами сношения все время,
как мы сидели на пересыльном дворе, предостерегали нас от будущего
командира нашего и обещались сделать все, что только могут, через знакомых
людей, чтоб защитить нас от его преследования. В самом деле, три дочери
генерал-губернатора, приехавшие из России и гостившие в то время у отца,
получили от них письма и, кажется, говорили ему в нашу пользу. Но что он
мог сделать? Он только сказал майору, чтоб он был несколько поразборчивее.
Часу в третьем пополудни мы, то есть я и товарищ мой, прибыли в этот город,
и конвойные прямо повели нас к нашему повелителю. Мы стояли в передней,
ожидая его. Между тем уже послали за острожным унтер-офицером. Как только
явился он, вышел и плац-майор. Багровое, угреватое и злое лицо его
произвело на нас чрезвычайно тоскливое впечатление: точно злой паук выбежал
на бедную муху, попавшуюся в его паутину.

     - Как тебя зовут? - спросил он моего товарища. Он говорил скоро,
резко, отрывисто и, очевидно, хотел произвести на нас впечатление.

     - Такой-то.

     - Тебя? - продолжал он, обращаясь ко мне, уставив на меня свои очки.

     - Такой-то.

     - Унтер-офицер! сейчас их в острог, выбрить в кордегардии
по-гражданскому, немедленно, половину головы; кандалы перековать завтра же.
Это какие шинели? откуда получили? - спросил он вдруг, обратив внимание на
серые капоты с желтыми кругами на спинах, выданные нам в Тобольске и в
которых мы предстали пред его светлые очи. - Это новая форма! Это, верно,
какая-нибудь новая форма... Еще проектируется... из Петербурга... - говорил
он, повертывая нас поочередно. - С ними нет ничего? - спросил он вдруг
конвоировавшего нас жандарма.

     - Собственная одежда есть, ваше высокоблагородие, - отвечал жандарм,
как-то мгновенно вытянувшись, даже с небольшим вздрагивание. Его все знали,
все о нем слышали, он всех пугал.

     - Все отобрать. Отдать им только одно белье, и то белое, а цветное,
если есть, отобрать. Остальное все продать с аукциона. Деньги записать в
приход. Арестант не имеет собственности, - продолжал он, строго посмотрев
на нас. - Смотрите же, вести себя хорошо! чтоб я не слыхал! Не то...
телес-ным на-казанием! За малейший проступок - р-р-розги!..

     Весь этот вечер я с непривычки был почти болен от этого приема.
Впрочем, впечатление усилилось и тем, что я увидел в остроге; но о
вступлении моем в острог я уже рассказывал.

     Я упомянул сейчас, что нам не делали и не смели делать никакой
поблажки, никакого облегчения перед прочими арестантами в работе. Но один
раз, однако, попробовали сделать: я и Б-кий целых три месяца ходили в
инженерную канцелярию в качестве писарей. Но это сделали шито-крыто, и
сделало инженерное начальство. То есть прочие все, пожалуй, кому надо было,
знали, но делали вид, что не знали. Это случилось еще при командире команды
Г-ве. Подполковник Г-ков упал к нам как с неба, пробыл у нас очень недолго,
- если не ошибаюсь, не более полугода, даже и того меньше, - и уехал в
Россию, произведя необыкновенное впечатление на всех арестантов. Его не то
что любили арестанты, его они обожали, если только можно употребить здесь
это слово. Как он это сделал, не знаю, но он завоевал их с первого разу.
"Отец, отец! отца не надо!" - говорили поминутно арестанты во все время его
управления инженерною частью. Кутила он был, кажется, ужаснейший.
Небольшого роста, с дерзким, самоуверенным взглядом. Но вместе с тем он был
ласков с арестантами, чуть не до нежностей, и действительно буквально любил
их, как отец. Отчего он так любил арестантов - сказать не могу, но он не
мог видеть арестанта, чтоб не сказать ему ласкового, веселого слова, чтоб
не посмеяться с ним, не пошутить с ним, и, главное, - ни капли в этом не
было чего-нибудь начальственного, хоть чего-нибудь обозначавшего неравную
или чисто начальственную ласку. Это был свой товарищ, свой человек в
высочайшей степени. Но, несмотря на весь этот инстинктивный демократизм
его, арестанты ни разу не проступились перед ним в какой-нибудь
непочтительности, фамильярности. Напротив. Только все лицо арестанта
расцветало, когда он встречался с командиром, и, снявши шапку, он уже
смотрел улыбаясь, когда тот подходил к нему. А если тот заговорит - как
рублем подарит. Бывают же такие популярные люди. Смотрел он молодцом, ходил
прямо, браво. "Орел! " - говорят, бывало, о нем арестанты. Облегчить их он,
конечно, ничем не мог; заведовал он только одними инженерными работами,
которые и при всех других командирах шли в своем всегдашнем, раз заведенном
законном порядке. Разве только, встретив случайно партию на работе, видя,
что дело кончено, не держит, бывало, лишнего времени и отпустит до
барабана. Но нравилась его доверенность к арестанту, отсутствие мелкой
щепетильности и раздражительности, совершенное отсутствие иных
оскорбительных форм в начальнических отношениях. Потеряй он тысячу рублей -
я думаю, первый вор из наших, если б нашел их, отнес бы к нему. Да, я
уверен, что так было бы. С каким глубоким участием узнали арестанты, что их
орел-командир поссорился насмерть с нашим ненавистным майором. Это
случилось в первый же месяц по его прибытии. Наш майор был когда-то его
сослуживец. Они встретились после долгой разлуки и закутили было вместе. Но
вдруг у них порвалось. Они поссорились, и Г-в сделался ему смертельным
врагом. Слышно было даже, что они подрались при этом случае, что с нашим
майором могло случиться: он часто дирался. Как услышали это арестанты,
радости их не было конца. "Осьмиглазому ли с таким ужиться! тот орел, а
наш...", и тут обыкновенно прибавлялось словцо, неудобное в печати. Ужасно
интересовались у нас тем, кто из них кого поколотил. Если б слух об их
драке оказался неверным (что, может быть, так и было), то, кажется, нашим
арестантикам было бы это очень досадно. "Нет, уж наверно командир одолел, -
говорили они, - он маленький, да удаленький, а тот, слышь, под кровать от
него залез". Но скоро Г-ков уехал, и арестанты опять впали в уныние.
Инженерные командиры были у нас, правда, все хорошие: при мне сменилось их
трое или четверо; "да все не нажить уж такого, - говорили арестанты, - орел
был, орел и заступник". Вот этот-то Г-ков очень любил всех нас, дворян, и
под конец велел мне и Б-му ходить иногда в канцелярию. По отъезде же его
это устроилось более правильным образом. Из инженеров были люди (из них
особенно один), очень нам симпатизировавшие. Мы ходили, переписывали
бумаги, даже почерк наш стал совершенствоваться, как вдруг от высшего
начальства последовало немедленное повеление поворотить нас на прежние
работы: кто-то уж успел донести! Впрочем, это и хорошо было: канцелярия
стала нам обоим очень надоедать. Потом мы года два почти неразлучно ходили
с Б-м на одни работы, чаще же всего в мастерскую. Мы с ним болтали;
говорили об наших надеждах, убеждениях. Славный был он человек; но
убеждения его иногда были очень странные, исключительные. Часто у
некоторого разряда людей, очень умных, устанавливаются иногда совершенно
парадоксальные понятия. Но за них столько было в жизни выстрадано, такою
дорогою ценою они достались, что оторваться от них уже слишком больно,
почти невозможно. Б-кий с болью принимал каждое возражение и с едкостью
отвечал мне. Впрочем, во многом, может быть, он был и правее меня, не знаю;
но мы наконец расстались, и это было мне очень больно: мы уже много
разделили вместе.

     Между тем М-кий с годами все как-то становился грустнее и мрачнее.
Тоска одолевала его. Прежде, в первое мое время а остроге, он был
сообщительнее, душа его все-таки чаще и больше вырывалась наружу. Уже
третий год жил он в каторге в то время, как я поступил. Сначала он многим
интересовался из того, что в эти года случилось на свете и об чем он не
имел понятия, сидя в остроге; расспрашивал меня, слушал, волновался. Но под
конец, с годами, все это как-то стало в нем сосредоточиваться внутри, на
сердце. Угли покрывались золою. Озлобление росло в нем более и более. "Je
hais ces brigands", - повторял он мне часто, с ненавистью смотря на
каторжных, которых я уже успел узнать ближе, и никакие доводы мои в их
пользу на него не действовали. Он не понимал, что я говорю; иногда,
впрочем, рассеянно соглашался; но назавтра же опять повторял: "Je hais ces
brigands". Кстати: мы с ним часто говорили по-французски, и за это один
пристав над работами, инженерный солдат Дранишников, неизвестно по какому
соображению, прозвал нас фершелами. М-кий воодушевлялся, только вспоминая
про свою мать. "Она стара, она больная, - говорил он мне, - она любит меня
более всего на свете, а я здесь не знаю, жива она или нет? Довольно уж для
нее того, что она знала, как меня гоняли сквозь строй..." М-кий был не
дворянин и перед ссылкой был наказан телесно. Вспоминая об этом, он
стискивал зубы и старался смотреть в сторону. В последнее время он все чаще
и чаще стал ходить один. Раз поутру, в двенадцатом часу, его потребовали к
коменданту. Комендант вышел к нему с веселой улыбкой.

     - Ну, М-кий, что ты сегодня во сне видел? - спросил он его.

     "Я так и вздрогнул, - рассказывал, воротясь к нам, М-кий. - Мне будто
сердце пронзило".

     - Видел, что письмо от матери получил, - отвечал он.

     - Лучше, лучше! - возразил комендант. - Ты свободен! Твоя мать
просила... просьба ее услышана. Вот письмо ее, а вот и приказ о тебе.
Сейчас же выйдешь из острога.

     Он воротился к нам бледный, еще не очнувшийся от известия. Мы его
поздравляли. Он жал нам руки своими дрожащими, похолодевшими руками. Многие
арестанты тоже поздравляли его и рады были его счастью.

     Он вышел на поселенье и остался в нашем же городе. Вскоре ему дали
место. Сначала он часто приходил к нашему острогу и, когда мог, сообщал нам
разные новости. Преимущественно политические очень интересовали его.

     Из остальных четырех, то есть кроме М-го, Т-го, Б-го и Ж-го, двое были
еще очень молодые люди, присланные на короткие сроки, малообразованные, но
честные, простые, прямые. Третий, А-чуковский, был уже слишком простоват и
ничего особенного не заключал в себе, но четвертый, Б-м, человек уже
пожилой, производил на всех нас прескверное впечатление. Не знаю, как он
попал в разряд таких преступников, да и сам он отрицал это. Это была
грубая, мелкомещанская душа, с привычками и правилами лавочника,
разбогатевшего на обсчитанные копейки. Он был безо всякого образования и не
интересовался ничем, кроме своего ремесла. Он был маляр, но маляр из ряду
вон, маляр великолепный. Скоро начальство узнало о его способностях, и весь
город стал требовать Б-ма для малеванья стен и потолков. В два года он
расписал почти все казенные квартиры. Владетели квартир платили ему от
себя, и жил он таки небедно. Но всего лучше было то, что на работу с ним
стали посылать и других его товарищей. Из троих, ходивших с ним постоянно,
двое научились у него ремеслу, и один из них, Т-жевский, стал малевать не
хуже его. Наш плац-майор, занимавший тоже казенный дом, в свою очередь
потребовал Б-ма и велел расписать ему все стены и потолки. Тут уж Б-м
постарался: у генерал-губернатора не было так расписано. Дом был
деревянный, одноэтажный, довольно дряхлый и чрезвычайно шелудивый снаружи:
расписано же внутри было, как во дворце, и майор был в восторге... Он
потирал руки и поговаривал, что теперь непременно женится. "При такой
квартире нельзя не жениться", - прибавлял он очень серьезно. Б-мом был он
все более и более доволен, а чрез него и другими, работавшими с ним вместе.
Работа шла целый месяц. В этом месяце майор совершенно изменил свое мнение
о всех наших и начал им покровительствовать. Дошло до того, что однажды
вдруг он потребовал к себе из острога Ж-го.

     - Ж-кий! - сказал он, - я тебя оскорбил. Я тебя высек напрасно, я знаю
это. Я раскаиваюсь. Понимаешь ты это? Я, я, я - раскаиваюсь!

     Ж-кий отвечал, что он это понимает.

     - Понимаешь ли ты, что я, я, твой начальник, призвал тебя с тем, чтоб
просить у тебя прощения! Чувствуешь ли ты это? Кто ты передо мной? червяк!
меньше червяка: ты арестант! а я - божьею милостью 13 майор. Майор!
понимаешь ли ты это?
----
     13 Буквальное выражение, впрочем в мое время употреблявшееся не одним
нашим майором, а и многими мелкими командирами, преимущественно вышедшими
из нижних чинов. (Прим. автора).

     Ж-кий отвечал, что и это понимает.

     - Ну, так теперь я мирюсь с тобой. Но чувствуешь ли, чувствуешь ли это
вполне, во всей полноте? Способен ли ты это понять и почувствовать?
Сообрази только: я, я, майор... и т. д.

     Ж-кий сам рассказывал мне всю эту сцену. Стало быть, было же и в этом
пьяном, вздорном и беспорядочном человеке человеческое чувство. Взяв в
соображение его понятия и развитие, такой поступок можно было считать почти
великодушным. Впрочем, пьяный вид, может быть, тому много способствовал.

     Мечта его не осуществилась: он не женился, хотя уж совершенно было
решился, когда кончили отделывать его квартиру. Вместо женитьбы он попал
под суд, и ему велено было подать в отставку. Тут уж и все старые грехи ему
приплели. Прежде в этом городе он был, помнится, городничим... Удар упал на
него неожиданно. В остроге непомерно обрадовались известию. Это был
праздник, торжество! Майор, говорят, ревел, как старая баба, и обливался
слезами. Но делать нечего. Он вышел в отставку, пару серых продал, потом
все имение и впал даже в бедность. Мы встречали его потом в штатском
изношенном сюртуке, в фуражке с кокардочкой. Он злобно смотрел на
арестантов. Но все обаяние его прошло, только что он снял мундир. В мундире
он был гроза, бог. В сюртуке он вдруг стал совершенно ничем и смахивал на
лакея. Удивительно, как много составляет мундир у этих людей.

                                     IX
                                   ПОБЕГ

     Вскоре после смены нашего плац-майора случились коренные изменения в
нашем остроге. Каторгу уничтожили и вместо нее основали арестантскую роту
военного ведомства, на основании российских арестантских рот. Это значило,
что уже ссыльных каторжных второго разряда в наш острог больше не
приводили. Начал же он заселяться с сей поры единственно только арестантами
военного ведомства, стало быть, людьми, не лишенными прав состояния, теми
же солдатами, как и все солдаты, только наказанными, приходившими на
короткие сроки (до шести лет наибольше) и по выходе из острога поступавшими
опять в свои батальоны рядовыми, какими были они прежде. Впрочем,
возвращавшиеся в острог по вторичным преступлениям наказывались, как и
прежде, двадцатилетним сроком. У нас, впрочем, и до этой перемены было
отделение арестантов военного разряда, но они жили с нами потому, что им не
было другого места. Теперь же весь острог стал этим военным разрядом. Само
собою разумеется, что прежние каторжные, настоящие граж