жали бы про себя. Такая
роль была не по мне; я никогда не бывал дворянином по их понятиям; но зато
я дал себе слово никакой уступкой не унижать перед ними ни образования
моего, ни образа мыслей моих. Если б я стал, им в угоду, подлещаться к ним,
соглашаться с ними, фамильярничать с ними и пускаться в разные их
"качества", чтоб выиграть их расположение, - они бы тотчас же предположили,
что я делаю это из страха и трусости, и с презрением обошлись бы со мной.
А-в был не пример: он ходил к майору, и они сами боялись его. С другой
стороны, мне и не хотелось замыкаться перед ними в холодную и недоступную
вежливость, как делали поляки. Я очень хорошо видел теперь, что они
презирают меня за то, что я хотел работать, как и они, не нежился и не
ломался перед ними; и хоть я наверно знал, что потом они принуждены будут
переменить обо мне свое мнение, но все-таки мысль, что теперь они как будто
имеют право презирать меня, думая, что я на работе заискивал перед ними, -
эта мысль ужасно огорчала меня.

     Когда вечером, по окончании послеобеденной работы, я воротился в
острог, усталый и измученный, страшная тоска опять одолела меня. "Сколько
тысяч еще таких дней впереди, - думал я, - все таких же, все одних и тех
же! " Молча, уже в сумерки, скитался я один за казармами, вдоль забора, и
вдруг увидал нашего Шарика, бегущего прямо ко мне. Шарик был наша острожная
собака, так, как бывают ротные, батарейные и эскадронные собаки. Она жила в
остроге с незапамятных времен, никому не принадлежала, всех считала
хозяевами и кормилась выбросками из кухни. Это была довольно большая
собака, черная с белыми пятнами, дворняжка, не очень старая, с умными
глазами и с пушистым хвостом. Никто-то никогда не ласкал ее, никто-то не
обращал на нее никакого внимания. Еще с первого же дня я погладил ее и из
рук дал ей хлеба. Когда я ее гладил, она стояла смирно, ласково смотрела на
меня и в знак удовольствия тихо махала хвостом. Теперь, долго меня не видя,
- меня, первого, который в несколько лет вздумал ее приласкать, - она
бегала и отыскивала меня между всеми и, отыскав за казармами, с визгом
пустилась мне на встречу. Уж и не знаю, что со мной сталось, но я бросился
целовать ее, я обнял ее голову; она вскочила мне передними лапами на плечи
и начала лизать мне лицо. "Так вот друг, которого мне посылает судьба!" -
подумал я, и каждый раз, когда потом, в это первое тяжелое и угрюмое время,
я возвращался с работы, то прежде всего, не входя еще никуда, я спешил за
казармы, со скачущим передо мной и визжащим от радости Шариком, обхватывал
его голову и целовал, целовал ее, и какое-то сладкое, а вместе с тем и
мучительно горькое чувство щемило мне сердце. И помню, мне даже приятно
было думать, как будто хвалясь перед собой своей же мукой, что вот на всем
свете только и осталось теперь для меня одно существо, меня любящее, ко мне
привязанное, мой друг, мой единственный друг - моя верная собака Шарик.

                                    VII
                          НОВЫЕ ЗНАКОМСТВА. ПЕТРОВ

     Но время шло, и я мало-помалу стал обживаться. С каждым днем все менее
и менее смущали меня обыденные явления моей новой жизни. Происшествия,
обстановка, люди - все как-то примелькалось к глазам. Примириться с этой
жизнью было невозможно, но признать ее за совершившийся факт давно пора
было. Все недоразумения, которые еще остались во мне, я затаил внутри себя,
как только мог глуше. Я уже не слонялся по острогу как потерянный и не
выдавал тоски своей. Дико любопытные взгляды каторжных уже не
останавливались на мне так часто, не следили за мной с такою выделанною
наглостью. Я тоже, видно, примелькался им, чему я был очень рад. По острогу
я уже расхаживал как у себя дома, знал свое место на нарах и даже,
по-видимому, привык к таким вещам, к которым думал и в жизнь не привыкнуть.
Регулярно каждую неделю ходил брить половину своей головы. Каждую субботу,
в шабашное время, нас вызывали для этого, поочередно, из острога в
кордегардию (не выбрившийся уже сам отвечал за себя), и там цирюльники из
батальонов мылили холодным мылом наши головы и безжалостно скребли их
тупейшими бритвами, так что у меня даже и теперь мороз проходит по коже при
воспоминании об этой пытке. Впрочем, скоро нашлось лекарство: Аким Акимыч
указал мне одного арестанта, военного разряда, который за копейку брил
собственной бритвой кого угодно и тем промышлял. Многие из каторжных ходили
к нему, чтоб избежать казенных цирюльников, а между тем народ был не
неженка. Нашего арестанта-цирюльника звали майором - почему - не знаю, и
чем он мог напоминать майора - тоже не могу сказать. Теперь, как пишу это,
так и представляется мне этот майор, высокий худощавый и молчаливый парень,
довольно глуповатый, вечно углубленный в свое занятие и непременно с ремнем
в руке, на котором он денно и нощно направлял свою донельзя сточенную
бритву, и, кажется, весь уходил в это занятие, приняв его, очевидно, за
назначение всей своей жизни. В самом деле, он был до крайности доволен,
когда бритва была хороша и когда кто-нибудь приходил побриться: мыло было у
него теплое, рука легкая, бритье бархатное. Он видимо наслаждался и
гордился своим искусством и небрежно принимал заработанную копейку, как
будто и в самом деле дело было в искусстве, а не в копейке. Больно
досталось А-ву от нашего плац-майора, когда он, фискаля ему на острог,
упомянул раз имя нашего острожного цирюльника и неосторожно назвал его
майором. Плац-майор рассвирепел и обиделся до последней степени. "Да знаешь
ли ты, подлец, что такое майор! - кричал он с пеной у рта, по-свойски
расправляясь с А-вым, - понимаешь ли ты, что такое майор! И вдруг
какой-нибудь подлец каторжный, и сметь его звать майором, мне в глаза, в
моем присутствии!.. " Только А-в мог уживаться с таким человеком.

     С самого первого дня моей жизни в остроге я уже начал мечтать о
свободе. Расчет, когда кончатся мои острожные годы, в тысяче разных видах и
применениях, сделался моим любимым занятием. Я даже и думать ни о чем не
мог иначе и уверен, что так поступает всякий, лишенный на срок свободы. Не
знаю, думали ль, рассчитывали ль каторжные так же, как я, но удивительное
легкомыслие их надежд поразило меня с первого шагу. Надежда заключенного,
лишенного свободы, - совершенно другого рода, чем настоящим образом
живущего человека. Свободный человек, конечно, надеется (например, на
перемену судьбы, на исполнение какого-нибудь предприятия), но он живет, он
действует; настоящая жизнь увлекает его свои круговоротом вполне. Не то для
заключенного. Тут, положим, тоже жизнь - острожная, каторжная; но кто бы ни
был каторжник и на какой бы срок он ни был сослан, он решительно,
инстинктивно не может принять свою судьбу за что-то положительное,
окончательное, за часть действительной жизни. Всякий каторжник чувствует,
что он не у себя дома, а как будто в гостях. На двадцать лет он смотрит
будто на два года и совершенно уверен, что и в пятьдесят пять лет по выходе
из острога он будет такой же молодец, как и теперь, в тридцать пять.
"Поживем еще!" - думает он и упрямо гонит от себя все сомнения и прочие
досадные мысли. Даже сосланные без срока, особого отделения, и те
рассчитывали иногда, что вот нет-нет, а вдруг придет из Питера: "Переслать
в Нерчинск, в рудники, и назначить сроки". Тогда славно: во-первых, в
Нерчинск чуть не полгода идти, а в партии идти против острога куды лучше! А
потом кончить в Нерчинске срок и тогда... И ведь так рассчитывает иной
седой человек!

     В Тобольске видел я прикованных к стене. Он сидит на цепи, этак в
сажень длиною; тут у него койка. Приковали его за что-нибудь из ряду вон
страшное, совершенное уже в Сибири. Сидят по пяти лет, сидят и по десяти.
Большею частью из разбойников. Одного только между ними я видел как будто
из господ; где-то он когда-то служил. Говорил он смирнехонько,
пришепетывая; улыбочка сладенькая. Он показывал нам свою цепь, показывал,
как надо ложиться удобнее на койку. То-то, должно быть, была своего рода
птица! Все они вообще смирно ведут себя и кажутся довольными, а между тем
каждому чрезвычайно хочется поскорее высидеть свой срок. К чему бы,
кажется? А вот к чему: выйдет он тогда из душной промозглой комнаты с
низкими кирпичными сводами и пройдется по двору острога, и... и только. За
острог уж его не выпустят никогда. Он сам знает, что спущенные с цепи
навечно уже содержатся при остроге, до самой смерти своей, и в кандалах. Он
это знает, и все-таки ему ужасно хочется поскорее кончить свой цепной срок.
Ведь без этого желания мог ли бы он просидеть пять или шесть лет на цепи,
не умереть или не сойти с ума? Стал ли бы еще иной-то сидеть?

     Я чувствовал, что работа может спасти меня, укрепить мое здоровье,
тело. Постоянное душевное беспокойство, нервическое раздражение, спертый
воздух казармы могли бы разрушить меня совершенно. "Чаще быть на воздухе,
каждый день уставать, приучаться носить тяжести - и по крайней мере я спасу
себя, - думал я, - укреплю себя, выйду здоровый, бодрый, сильный,
нестарый". Я не ошибся: работа и движение были мне очень полезны. Я с
ужасом смотрел на одного из моих товарищей (из дворян), как он гас в
остроге, как свечка. Вошел он в него вместе со мною, еще молодой, красивый,
бодрый, а вышел полуразрушенный, седой, без ног, с одышкой. "Нет, - думал
я, на него глядя, - я хочу жить и буду жить". Зато и доставалось же мне
сначала от каторжных за любовь к работе, и долго они язвили меня презрением
и насмешками. Но я не смотрел ни на кого и бодро отправлялся куда-нибудь,
например хоть обжигать и толочь алебастр, - одна из первых работ, мною
узнанных. Это была работа легкая. Инженерное начальство, по возможности,
готово было облегчать работу дворянам, что, впрочем, было вовсе не
поблажкой, а только справедливостью. Странно было бы требовать с человека,
вполовину слабейшего силой и никогда не работавшего, того же урока, который
задавался по положению настоящему работнику. Но это "баловство" не всегда
исполнялось, даже исполнялось-то как будто украдкой: за этим надзирали
строго со стороны. Довольно часто приходилось работать работу тяжелую, и
тогда, разумеется, дворяне выносили двойную тягость, чем другие работники.
На алебастр назначали обыкновенно человека три-четыре, стариков или
слабосильных, ну, и нас в том числе, разумеется; да, сверх того,
прикомандировывали одного настоящего работника, знающего дело. Обыкновенно
ходил все один и тот же, несколько лет сряду, Алмазов, суровый, смуглый и
сухощавый человек, уже в летах, необщительный и брюзгливый. Он глубоко нас
презирал. Впрочем, он был очень неразговорчив, до того, что даже ленился
ворчать на нас. Сарай, в котором обжигали и толкли алебастр, стоял тоже на
пустынном и крутом берегу реки. Зимой, особенно в сумрачный день, смотреть
на реку и на противоположный далекий берег было скучно. Что-то тоскливое,
надрывающее сердце было в этом диком и пустынном пейзаже. Но чуть ли еще не
тяжелей было, когда на бесконечной белой пелене снега ярко сияло солнце;
так бы и улетел куда-нибудь в эту степь, которая начиналась на другом
берегу и расстилалась к югу одной непрерывной скатертью тысячи на полторы
верст. Алмазов обыкновенно молча и сурово принимался за работу; мы словно
стыдились, что не можем настоящим образом помогать ему, а он нарочно
управлялся один, нарочно не требовал от нас никакой помощи, как будто для
того, чтоб мы чувствовали всю вину нашу перед ним и каялись собственной
бесполезностью. А всего-то и дела было вытопить печь, чтоб обжечь
накладенный в нее алебастр, который мы же, бывало, и натаскаем ему. На
другой же день, когда алебастр бывал уже совсем обожжен, начиналась его
выгрузка из печки. Каждый из нас брал тяжелую колотушку, накладывал себе
особый ящик алебастром и принимался разбивать его. Это была премилая
работа. Хрупкий алебастр быстро обращался в белую блестящую пыль, так
ловко, так хорошо крошился. Мы взмахивали тяжелыми молотами и задавали
такую трескотню, что самим было любо. И уставали-то мы наконец, и легко в
то же время становилось; щеки краснели, кровь обращалась быстрее. Тут уж и
Алмазов начинал смотреть на нас снисходительно, как смотрят на малолетних
детей; снисходительно покуривал свою трубочку и все-таки не мог не ворчать,
когда приходилось ему говорить. Впрочем, он и со всеми был такой же, а в
сущности, кажется, добрый человек.

     Другая работа, на которую я посылался, - в мастерской вертеть
точильное колесо. Колесо было большое, тяжелое. Требовалось немалых усилий
вертеть его, особенно когда токарь (из инженерных мастеровых) точил
что-нибудь вроде лестничной балясины или ножки от большого стола, для
казенной мебели какому-нибудь чиновнику, на что требовалось чуть не бревно.
Одному в таком случае было вертеть не под силу, и обыкновенно посылали
двоих - меня и еще одного из дворян, Б. Так эта работа в продолжение
нескольких лет и оставалась за нами, если только приходилось что-нибудь
точить. Б. был слабосильный, тщедушный человек, еще молодой, страдавший
грудью. Он прибыл в острог с год передо мною вместе с двумя другими из
своих товарищей - одним стариком, все время острожной жизни денно и нощно
молившимся богу (за что уважали его арестанты) и умершим при мне, и с
другим, еще очень молодым человеком, свежим, румяным, сильным, смелым,
который дорогою нес устававшего с пол-этапа Б., что продолжалось семьсот
верст сряду. Нужно было видеть их дружбу между собою. Б. был человек с
прекрасным образованием, благородный, с характером великодушным, но
испорченным и раздраженным болезнью. С колесом справлялись мы вместе, и это
даже занимало нас обоих. Мне эта работа давала превосходный моцион.

     Особенно тоже я любил разгребать снег. Это бывало обыкновенно после
буранов, и бывало очень нередко в зиму. После суточного бурана заметало
иной дом до половины окон, а иной чуть не совсем заносило. Тогда, как уже
прекращался буран и выступало солнце, выгоняли нас большими кучами, а
иногда и всем острогом - отгребать сугробы снега от казенных зданий.
Каждому давалась лопата, всем вместе урок, иногда такой, что надо было
удивляться, как можно с ним справиться, и все дружно принимались за дело.
Рыхлый, только что слегшийся и слегка примороженный сверху снег ловко
брался лопатой, огромными комками, и разбрасывался кругом, еще на воздухе
обращаясь в блестящую пыль. Лопата так и врезалась в белую, сверкающую на
солнце массу. Арестанты почти всегда работали эту работу весело. Свежий
зимний воздух, движение разгорячали их. Все становились веселее; раздавался
хохот, вскрикиванья, остроты. Начинали играть в снежки, не без того,
разумеется, чтоб через минуту не закричали благоразумные и негодующие на
смех и веселость, и всеобщее увлечение обыкновенно кончалось руганью.

     Мало-помалу я стал распространять и круг моего знакомства. Впрочем,
сам я не думал о знакомствах: я все еще был неспокоен, угрюм и недоверчив.
Знакомства мои начались сами собою. Из первых стал посещать меня арестант
Петров. Я говорю посещать и особенно напираю на это слово. Петров жил в
особом отделении и в самой отдаленной от меня казарме. Связей между нами,
по-видимому, не могло быть никаких; общего тоже решительно ничего у нас не
было и быть не могло. А между тем в это первое время Петров как будто
обязанностью почитал чуть не каждый день заходить ко мне в казарму или
останавливать меня в шабашное время, когда, бывало, я хожу за казармами, по
возможности подальше от всех глаз. Мне сначала это было неприятно. Но он
как-то так умел сделать, что вскоре его посещения даже стали развлекать
меня, несмотря на то что это был вовсе не особенно сообщительный и
разговорчивый человек. С виду был он невысокого роста, сильного сложения,
ловкий, вертлявый, с довольно приятным лицом, бледный, с широкими скулами,
с смелым взглядом, с белыми, чистыми и мелкими зубами и с вечной щепотью
тертого табаку за нижней губой. Класть за губу табак было в обычае у многих
каторжных. Он казался моложе своих лет. Ему было лет сорок, а на вид только
тридцать. Говорил он со мной всегда чрезвычайно непринужденно, держал себя
в высшей степени на равной ноге, то есть чрезвычайно порядочно и деликатно.
Если он замечал, например, что я ищу уединения, то, поговорив со мной
минуты две, тотчас же оставлял меня и каждый раз благодарил за внимание,
чего, разумеется, не делал никогда и ни с кем из всей каторги. Любопытно,
что такие же отношения продолжались между нами не только в первые дни, но и
в продолжение нескольких лет сряду и почти никогда не становились короче,
хотя он действительно был мне предан. Я даже и теперь не могу решить: чего
именно ему от меня хотелось, зачем он лез ко мне каждый день? Хоть ему и
случалось воровать у меня впоследствии, но он воровал как-то нечаянно;
денег же почти никогда у меня не просил, следовательно, приходил вовсе не
за деньгами или за каким-нибудь интересом.

     Не знаю тоже почему, но мне всегда казалось, что он как будто вовсе не
жил вместе со мною в остроге, а где-то далеко в другом доме, в городе, и
только посещал острог мимоходом, чтоб узнать новости, проведать меня,
посмотреть, как мы все живем. Всегда он куда-то спешил, точно где-то
кого-то оставил и там ждут его, точно где-то что-то недоделал. А между тем
как будто и не очень суетился. Взгляд у него тоже был какой-то странный:
пристальный, с оттенком смелости и некоторой насмешки, но глядел он как-то
вдаль, через предмет; как будто из-за предмета, бывшего перед его носом, он
старался рассмотреть какой-то другой, подальше. Это придавало ему
рассеянный вид. Я нарочно смотрел иногда: куда пойдет от меня Петров? Где
это его так ждут? Но от меня он торопливо отправлялся куда-нибудь в казарму
или в кухню, садился там подле кого-нибудь из разговаривающих, слушал
внимательно, иногда и сам вступал в разговор даже очень горячо, а потом
вдруг как-то оборвет и замолчит. Но говорил ли он, сидел ли молча, а
все-таки видно было, что он так только, мимоходом, что где-то там есть дело
и там его ждут. Страннее всего то, что дела у него не было никогда,
никакого; жил он в совершенной праздности (кроме казенных работ,
разумеется). Мастерства никакого не знал, да и денег у него почти никогда
не водилось. Но он и об деньгах не много горевал. И об чем он говорил со
мной? Разговор его бывал так же странен, как и он сам. Увидит, например,
что я хожу где-нибудь один за острогом, и вдруг круто поворотит в мою
сторону. Ходил он всегда скоро, поворачивал всегда круто. Придет шагом, а
кажется, будто он подбежал.

     - Здравствуйте.

     - Здравствуйте.

     - Я вам не помешал?

     - Нет.

     - Я вот хотел вас про Наполеона спросить. Он ведь родня тому, что в
двенадцатом году был? (Петров был из кантонистов и грамотный).

     - Родня.

     - Какой же он, говорят, президент?

     Спрашивал он всегда скоро, отрывисто, как будто ему надо было как
можно поскорее об чем-то узнать. Точно он справку наводил по какому-то
очень важному делу, не терпящему ни малейшего отлагательства.

     Я объяснил, какой он президент, и прибавил, что, может быть, скоро и
императором будет.

     - Это как?

     Объяснил я, по возможности, и это. Петров внимательно слушал,
совершенно понимая и скоро соображая, даже наклонив в мою сторону ухо.

     - Гм. А вот я хотел вас, Александр Петрович, спросить: правда ли,
говорят, есть обезьяны, у которых руки до пяток, а величиной с самого
высокого человека?

     - Да, есть такие.

     - Какие же это?

     Я объяснил, сколько знал, и это.

     - А где же они живут?

     - В жарких землях. На острове Суматре есть.

     - Это в Америке, что ли? Как это говорят, будто там люди вниз головой
ходят?

     - Не вниз головой. Это вы про антиподов спрашиваете.

     Я объяснил, что такое Америка и, по возможности, что такое антиподы.
Он слушал так же внимательно, как будто нарочно прибежал для одних
антиподов.

     - А-а! А вот я прошло