каждым днем, и острог становился мне все
более и более ненавистным. Ненависть, которую я, в качестве дворянина,
испытывал постоянно в продолжение первых лет от арестантов, становилась для
меня невыносимой, отравляла всю жизнь мою ядом. В эти первые годы я часто
уходил, безо всякой болезни, лежать в госпиталь, единственно для того, чтоб
не быть в остроге, чтоб только избавиться от этой упорной, ничем не
смиряемой всеобщей ненависти. "Вы - железные носы, вы нас заклевали!" -
говорили нам арестанты, и как я завидовал, бывало, простонародью,
приходившему в острог! Те сразу делались со всеми товарищами. И потому
весна, призрак свободы, всеобщее веселье в природе, сказывалась на мне
как-то тоже грустно и раздражительно. В конце поста, кажется на шестой
неделе, мне пришлось говеть. Весь острог, еще с первой недели, разделен был
старшим унтер-офицером на семь смен, по числу недель поста, для говения. В
каждой смене оказалось, таким образом, человек по тридцати. Неделя говенья
мне очень понравилась. Говевшие освобождались от работ. Мы ходили в
церковь, которая была неподалеку от острога, раза по два и по три в день. Я
давно не был в церкви. Великопостная служба, так знакомая еще с далекого
детства, в родительском доме, торжественные молитвы, земные поклоны - все
это расшевеливало в душе моей далекое-далекое минувшее, напоминало
впечатления еще детских лет, и, помню, мне очень приятно было, когда,
бывало, утром, по подмерзшей за ночь земле, нас водили под конвоем с
заряженными ружьями в божий дом. Конвой, впрочем, не входил в церковь. В
церкви мы становились тесной кучей у самых дверей, на самом последнем
месте, так что слышно было только разве голосистого дьякона да изредка
из-за толпы приметишь черную ризу да лысину священника. Я припоминаю, как,
бывало, еще в детстве, стоя в церкви, смотрел я иногда на простой народ,
густо теснившийся у входа и подобострастно расступавшийся перед густым
эполетом, перед толстым барином или перед расфуфыренной, но чрезвычайно
богомольной барыней, которые непременно проходили на первые места и готовы
были поминутно ссориться из-за первого места. Там, у входа, казалось мне
тогда, и молились-то не так, как у нас, молились смиренно, ревностно, земно
и с каким-то полным сознанием своей приниженности.

     Теперь и мне пришлось стоять на этих же местах, даже и не на этих; мы
были закованные и ошельмованные; от нас все сторонились, нас все даже как
будто боялись, нас каждый раз оделяли милостыней, и, помню, мне это было
даже как-то приятно, какое-то утонченное, особенное ощущение сказывалось в
этом странном удовольствии. "Пусть же, коли так! " - думал я. Арестанты
молились очень усердно, и каждый из них каждый раз приносил в церковь свою
нищенскую копейку на свечку или клал на церковный сбор. "Тоже ведь и я
человек, - может быть, думал он или чувствовал, подавая, - перед богом-то
все равны..." Причащались мы за ранней обедней. Когда священник с чашей в
руках читал слова: "... но яко разбойника мя прийми", - почти все
повалились в землю, звуча кандалами, кажется приняв эти слова буквально на
свой счет.

     Но вот пришла и святая. От начальства вышло нам по одному яйцу и по
ломтю пшеничного сдобного хлеба. Из города опять завалили острог подаянием.
Опять посещение с крестом священника, опять посещение начальства, опять
жирные щи, опять пьянство и шатанье - все точь-в-точь как и на рождестве, с
тою разницею, что теперь можно было гулять на дворе острога и греться на
солнышке. Было как-то светлее, просторнее, чем зимой, но как-то тоскливее.
Длинный, бесконечный летний день становился как-то особенно невыносимым на
праздниках. В будни по крайней мере сокращался день работою.

     Летние работы действительно оказались гораздо труднее зимних. Работы
шли все больше по инженерным постройкам. Арестанты строили, копали землю,
клали кирпичи; другие из них занимались слесарною, столярною или малярною
частию при ремонтных исправлениях казенных домов. Третьи ходили в завод
делать кирпичи. Эта последняя работа считалась у нас самою тяжелою.
Кирпичный завод находился от крепости верстах в трех или в четырех. Каждый
день в продолжение лета утром, часов в шесть, отправлялась целая партия
арестантов, человек в пятьдесят, для делания кирпичей. На эту работу
выбирали чернорабочих, то есть не мастеровых и не принадлежащих к
какому-нибудь мастерству. Они брали с собою хлеба, потому что за дальностию
места невыгодно было приходить домой обедать и, таким образом, делать верст
восемь лишних, и обедали уже вечером, возвратясь в острог. Урок уже
задавался на весь день, и такой, что разве в целый рабочий день арестант
мог с ним справиться. Во-первых, надо было накопать и вывести глину,
наносить самому воду, самому вытоптать глину в глиномятной яме и наконец-то
сделать из нее что-то очень много кирпичей, кажется сотни две, чуть ли даже
не две с половиной. Я всего только два раза ходил в завод. Возвращались
заводские уже вечером, усталые, измученные, и постоянно целое лето
попрекали других тем, что они делают самую трудную работу. Это было,
кажется, их утешением. Несмотря на то, иные ходили туда даже с некоторою
охотою: во-первых, дело было за городом; место было открытое, привольное,
на берегу Иртыша. Все-таки поглядеть кругом отраднее: не крепостная
казенщина! Можно было и покурить свободно и даже полежать с полчаса с
большим удовольствием. Я же или по-прежнему ходил в мастерскую, или на
алебастр, или, наконец, употреблялся в качестве подносчика кирпичей при
постройках. В последнем случае пришлось однажды перетаскивать кирпичи с
берега Иртыша к строившейся казарме сажен на семьдесят расстояния, через
крепостной вал, и работа эта продолжалась месяца два сряду. Мне она даже
понравилась, хотя веревка, на которой приходилось носить кирпичи, постоянно
натирала мне плечи. Но мне нравилось то, что от работы во мне видимо
развивалась сила. Сначала я мог таскать только по восьми кирпичей, а в
каждом кирпиче было по двенадцати фунтов. Но потом я дошел до двенадцати и
до пятнадцати кирпичей, и это меня очень радовало. Физическая сила в
каторге нужна не менее нравственной для перенесения всех материальных
неудобств этой проклятой жизни.

     А я еще хотел жить и после острога...

     Я, впрочем, любил таскать кирпичи не за то только, что от этой работы
укрепляется тело, а за то еще, что работа производилась на берегу Иртыша. Я
потому так часто говорю об этом береге, что единственно только с него и был
виден мир божий, чистая, ясная даль, незаселенные, вольные степи,
производившие на меня странное впечатление своею пустынностью. На берегу
только и можно было стать к крепости задом и не видать ее. Все прочие места
наших работ были в крепости или подле нее. С самых первых дней я
возненавидел эту крепость и особенно иные здания. Дом нашего плац-майора
казался мне каким-то проклятым, отвратительным местом, и я каждый раз с
ненавистью глядел на него, когда проходил мимо. На берегу же можно было
забыться: смотришь, бывало, в этот необъятный, пустынный простор, точно
заключенный из окна своей тюрьмы на свободу. Все для меня было тут дорого и
мило: и яркое горячее солнце на бездонном синем небе, и далекая песня
киргиза, приносившаяся с киргизского берега. Всматриваешься долго и
разглядишь наконец какую-нибудь бедную, обкуренную юрту какого-нибудь
байгуша; разглядишь дымок у юрты, киргизку, которая о чем-то хлопочет с
своими двумя баранами. Все это бедно и дико, но свободно. Разглядишь
какую-нибудь птицу в синем, прозрачном воздухе и долго, упорно следишь за
ее полетом: вон она всполоснулась над водой, вон исчезла в синеве, вон
опять показалась чуть мелькающей точкой... Даже бедный, чахлый цветок,
который я нашел рано весною в расселине каменного берега, и тот как-то
болезненно остановил мое внимание. Тоска всего этого первого года каторги
была нестерпимая и действовала на меня раздражительно, горько. В этот
первый год от этой тоски я многого не замечал кругом себя. Я закрывал глаза
и не хотел всматриваться. Среди злых, ненавистных моих
товарищей-каторжников я не замечал хороших людей, людей способных и мыслить
и чувствовать, несмотря на всю отвратительную кору, покрывавшую их снаружи.
Между язвительными словами я иногда не замечал приветливого и ласкового
слова, которое тем дороже было, что выговаривалось безо всяких видов, а
нередко прямо из души, может быть более меня пострадавшей и вынесшей. Но к
чему распространяться об этом? Я чрезвычайно был рад, если приходилось
сильно устать, воротившись домой: авось засну! Потому что спать было у нас
летом мученье, чуть ли еще не хуже, чем зимой. Вечера, правда, были иногда
очень хороши. Солнце, целый день не сходившее с острожного двора, наконец
закатывалось. Наступала прохлада, а за ней почти холодная (говоря
сравнительно) степная ночь. Арестанты, в ожидании как запрут их, толпами
ходят, бывало, по двору. Главная масса толпилась, правда, более на кухне.
Там всегда подымается какой-нибудь насущный острожный вопрос, толкуется о
том, о сем, разбирается иногда какой-нибудь слух, часто нелепый, но
возбуждающий необыкновенное внимание этих отрешенных от мира людей; то,
например, пришло известие, что нашего плац-майора сгоняют долой. Арестанты
легковерны, как дети; сами знают, что известие - вздор, что принес его
известный болтун и "нелепый" человек - арестант Квасов, которому уже давно
положили не верить и который что ни слово, то врет, - а между тем все
схватываются за известие, судят, рядят, сами себя тешат, а кончится тем,
что сами на себя рассердятся, самим за себя стыдно станет, что поверили
Квасову.

     - Да кто ж его сгонит! - кричит один. - Небось шея толста, сдюжит!

     - Да ведь и над ним, чай, старшие есть! - возражает другой, горячий и
неглупый малый, видавший виды, но спорщик, каких свет не производил.

     - Ворон ворону глаз не выклюет! - угрюмо, словно про себя замечает
третий, уже седой человек, одиноко доедающий в углу свои щи.

     - А старшие-то небось тебя придут спрашиваться - сменить его али нет?
- прибавляет равнодушно четвертый, слегка тренькая на балалайке.

     - А почему ж не меня? - с яростью возражает второй. - Значит, вся
бедность просит, все тогда заявляйте, коли начнут опрашивать. А то у нас
небось кричат, а к делу дойдет, так и на попятный!

     - А ты думал как? - говорит балалаечник. - На то каторга.

     - Анамеднись, - продолжает, не слушая и в горячке, спорщик, - муки
оставалось. Поскребки собрали, самые что ни есть слезы, значит; послали
продать. Нет, узнал; артельщик донес; отобрали; экономия, значит.
Справедливо аль нет?

     - Да ты кому хочешь жаловаться?

     - Кому! Да самому левизору, что едет.

     - Какому такому левизору?

     - Это правда, братцы, что едет левизор, - говорит молодой разбитной
парень, грамотный, из писарей и читавший "Герцогиню Лавальер" или что-то в
этом роде. Он вечно веселый и потешник, но за некоторое знание дел и
потертость его уважают. Не обращая внимания на возбужденное всеобщее
любопытство о будущем ревизоре, он прямо идет к стряпке, то есть к повару,
и спрашивает у него печенки. Наши стряпки часто чем-нибудь торговали в этом
роде. Купят, например, на свои деньги большой кусок печенки, зажарят и
продают по мелочи арестантам.

     - На грош али на два? - спрашивает стряпка.

     - Режь на два: пускай люди завидуют! - отвечает арестант. - Генерал,
братцы, генерал такой из Петербурга едет, всю Сибирь осматривать будет. Это
верно, У комендантских сказывали.

     Известие производит необыкновенное волнение. С четверть часа идут
расспросы: кто именно, какой генерал, какого чину и старше ли здешних
генералов? О чинах, начальниках, кто из них старше, кто кого может согнуть
и кто сам из них согнется, ужасно любят разговаривать арестанты, даже
спорят и ругаются за генералов чуть не до драки. Казалось бы, что тут за
выгода? Но подробным знанием генералов и вообще начальства измеряется и
степень познаний, толковитости и прежнего, доострожного значения человека в
обществе. Вообще разговор о высшем начальстве считается изящным и важным
разговором в остроге.

     - Значит, и взаправду выходит, братцы, что майора-то сменять едут, -
замечает Квасов, маленький, красненький человечек, горячий и крайне
бестолковый. Он-то первый и принес известие о майоре.

     - Задарит! - отрывисто возражает угрюмый седой арестант, уже
управившийся со щами.

     - А и то задарит, - говорит другой. - Мало он денег-то награбил! До
нас еще батальонным был. Анамеднись на протопоповской дочери жениться
хотел.

     - Да ведь не женился: дверь указали; беден значит. Какой он жених!
Встал со стула - и все с ним. О святой все на картах продул. Федька
сказывал.

     - Да; мальчик не мот, а деньгам перевод.

     - Эх, брат, вот и я женат был. Плохо жениться бедному: женись, а и
ночь коротка! - замечает Скуратов, подвернувшийся тут же к разговору.

     - Как же! Об тебе тут и речь, - замечает развязный парень из писарей.
- А ты, Квасов, скажу я тебе, большой дурак. Неужели ж ты думаешь, что
такого генерала майор задарит и что такой генерал будет нарочно из
Петербурга ехать, чтоб майора ревизовать? Глуп же ты, парень, вот что
скажу.

     - А что ж? Уж коли он генерал, так и не возьмет что ли? - скептически
заметил кто-то из толпы.

     - Знамо дело, не возьмет, а возьмет, так уж толсто возьмет.

     - Вестимо, толсто; по чину.

     - Генерал всегда возьмет, - решительно замечает Квасов.

     - Ты, что ли, давал ему? - с презрением говорит вдруг вошедший
Баклушин. - Да ты и генерала-то вряд ли когда видал?

     - Ан видал?

     - Врешь.

     - Сам соври.

     - Ребята, коли он видал, пусть сейчас при всех говорит, какого он
знает генерала? Ну, говори, потому я всех генералов знаю.

     - Я генерала Зиберта видел, - как-то нерешительно отвечает Квасов.

     - Зиберта? Такого и генерала нет. Знать, в спину он тебе заглянул,
Зиберт-то, когда, может, еще только подполковником был, а тебе со страху и
показалось, что генерал.

     - Нет, вы меня послушайте, - кричит Скуратов, - потому я женатый
человек. Генерал такой действительно был на Москве, Зиберт, из немцев, а
русский. У русского попа кажинный год исповедовался о госпожинках, и все,
братцы, он воду пил, словно утка. Кажинный день сорок стаканов москворецкой
воды выпивал. Это, сказывали, он от какой-то болезни водой лечился; мне сам
его камардин сказывал.

     - В брюхе-то с воды-то небось караси завелись? - замечает арестант с
балалайкой.

     - Ну, полно вам! Тут о деле идет, а они... Какой же это левизор,
братцы? - заботливо замечает один суетливый арестант, Мартынов, старик из
военных, бывший гусар.

     - Ведь вот врет народ! - замечает один из скептиков. - И откуда что
берут и во что кладут? А и все-то вздор.

     - Нет, не вздор! - догматически замечает Куликов, до сих пор величаво
молчавший. Это парень с весом, лет под пятьдесят, чрезвычайно
благообразного лица и с какой-то презрительно-величавой манерой. Он сознает
это и этим гордится. Он отчасти цыган, ветеринар, добывает по городу деньги
за лечение лошадей, а у нас в остроге торгует вином. Малый он умный и много
видывал. Слова роняет, как будто рублем дарит.

     - Это взаправду, братцы, - спокойно продолжает он, - я еще на прошлой
неделе слышал; едет генерал, из очень важных, будет всю Сибирь ревизовать.
Дело знамое, задарят и его, да только не наш восьмиглазый: он и сунуться к
нему не посмеет. Генерал генералу розь, братцы. Всякие бывают. Только я вам
говорю, наш майор при всяком случае на теперешнем месте останется. Это
верно. Мы народ без языка, а из начальства свои на своего же доносить не
станут. Ревизор поглядит в острог, да с тем и уедет, и донесет, что все
хорошо нашел...

     - То-то, братцы, а майор-то струсил: ведь с утра пьян.

     - А вечером другую фуру везет. Федька сказывал.

     - Черного кобеля не отмоешь добела. Впервой, что ль, он пьян?

     - Нет, это уж что же, если и генерал ничего не сделает! Нет, уж полно
ихним дурачествам подражать! - волнуясь, говорят промеж себя арестанты.

     Весть о ревизоре мигом разносится по острогу. По двору бродят люди и
нетерпеливо передают друг другу известие. Другие нарочно молчат, сохраняя
свое хладнокровие, и тем, видимо, стараются придать себе больше важности.
Третьи остаются равнодушными. На казарменных крылечках рассаживаются
арестанты с балалайками. Иные продолжают болтать. Другие затягивают песни,
но вообще все в этот вечер в чрезвычайно возбужденном состоянии.

     Часу в десятом у нас всех сосчитывали, загоняли по казармам и запирали
на ночь. Ночи были короткие: будили в пятом часу утра, засыпали же все
никак не раньше одиннадцати. До тех пор всегда, бывало, идет суетня,
разговоры, а иногда, как и зимой, бывают и майданы. Ночью наступает
нестерпимый жар и духота. Хоть и обдает ночным холодком из окна с поднятой
рамой, но арестанты мечутся на своих нарах всю ночь, словно в бреду. Блохи
кишат мириадами. Они водятся у нас и зимою, и в весьма достаточном
количестве, но начиная с весны разводятся в таких размерах, о которых я
хоть и слыхивал прежде, но, не испытав на деле, не хотел верить. И чем
дальше к лету, тем злее и злее они становятся. Правда, к блохам можно
привыкнуть, я сам испытал это; но все-таки это тяжело достается. До того,
бывало, измучают, что лежишь, наконец, словно в лихорадочном жару, и сам
чувствуешь, что не спишь, а только бредишь. Наконец, когда перед самым
утром угомонятся наконец и блохи, словно замрут, и когда под утренним
холодком как будто действительно сладко заснешь, - раздается вдруг
безжалостный треск барабана у острожных ворот и начинается зоря. С
проклятием слушаешь, закутываясь в полушубок, громкие, отчетливые звуки,
словно считаешь их, а между тем сквозь сон лезет в голову нестерпимая
мысль, что так и завтра, и послезавтра, и несколько лет сряду, вплоть до
самой свободы. Да когда ж это, думаешь, эта свобода и где она? А между тем
надо просыпаться; начинается обыденная ходьба, толкотня... Люди одеваются,
спешат на работу. Правда, можно было заснуть с час еще в полдень.

     О ревизоре сказали правду. Слухи с каждым днем подтверждались все
более и более, и наконец все узнали уже наверно, что едет из Петербурга
один важный генерал ревизовать всю Сибирь, что он уж приехал, что он уж в
Тобольске. Каждый день новые слухи приходили в острог. Приходили вести и из
города: слышно было, что все трусят, хлопочут, хотят товар лицом показать.
Толковали, что у высшего начальства готовят приемы, балы, праздники.
Арестантов высылали целыми кучами ровнять улицы в крепости, срывать кочки,
подкрашивать заборы и столбики, подштукатуривать, подмазывать - одним
словом, хотели в один миг все исправить, что надо было лицом показать. Наши
понимали очень хорошо это дело и все горячее и задорнее толковали между
собою. Фантазия их доходила до колоссальных размеров. Собирались даже
показать претензию, когда генерал станет спрашивать о довольстве. А между
тем спорили и бранились между собою. Плац-майор был в волнении. Чаще
наезжал в острог, чаще кричал, чаще кидался на людей, чаще забирал народ в
кордегардию и усиленно смотрел за чистотой и благообразием. В это время,
как нарочно, случилась в остроге одна маленькая историйка, которая,
впрочем, вовсе не взволновала майора, как бы можно было ожидать, а,
напротив, даже доставила ему удовольствие. Один арестант в драке пырнул
другого шилом в грудь, почти под самое сердце.

     Арестант, совершивший преступление, назывался Ломов; получившего рану
звали у нас Гаврилкой; он был из закоренелых бродяг. Не помню, было ли у
него другое прозвание; звали его у нас всегда Гаврилкой.

     Ломов был из зажиточных т-х крестьян, К-ского уезда. Все Ломовы жили
семьею: старик отец, три сына и дядя их, Ломов. Мужики они были богатые.
Говорили по всей губернии, что у них было до трехсот т