более половины из них умело читать и писать. В каком
другом месте, где русский народ собирается в больших местах, отделите вы от
него кучу в двести пятьдесят человек, из которых половина была бы
грамотных? Слышал я потом, кто-то стал выводить из подобных же данных, что
грамотность губит народ. Это ошибка: тут совсем другие причины; хотя и
нельзя не согласиться, что грамотность развивает в народе самонадеянность.
Но ведь это вовсе не недостаток. Различались все разряды по платью: у одних
половина куртки была темно-бурая, а другая серая, равно и на панталонах -
одна нога серая, а другая темно-бурая. Один раз, на работе,
девчонка-калашница, подошедшая к арестантам, долго всматривалась в меня и
потом вдруг захохотала. "Фу, как не славно! - закричала она, - и серого
сукна недостало, и черного сукна недостало! " Были и такие, у которых вся
куртка была одного серого сукна, но только рукава были темно-бурые. Голова
тоже брилась по-разному: у одних половина головы была выбрита вдоль черепа,
у других поперек.

     С первого взгляда можно было заметить некоторую резкую общность во
всем этом странном семействе; даже самые резкие, самые оригинальные
личности, царившие над другими невольно, и те старались попасть в общий тон
всего острога. Вообще же скажу, что весь этот народ, - за некоторыми
немногими исключениями неистощимо-веселых людей, пользовавшихся за это
всеобщим презрением, - был народ угрюмый, завистливый, страшно тщеславный,
хвастливый, обидчивый и в высшей степени формалист. Способность ничему не
удивляться была величайшею добродетелью. Все были помешаны на том: как
наружно держать себя. Но нередко самый заносчивый вид с быстротою молнии
сменялся на самый малодушный. Было несколько истинно сильных людей; те были
просты и не кривлялись. Но странное дело: из этих настоящих сильных людей
было несколько тщеславных до последней крайности, почти до болезни. Вообще
тщеславие, наружность были на первом плане. Большинство было развращено и
страшно исподлилось. Сплетни и пересуды были беспрерывные: это был ад, тьма
кромешная. Но против внутренних уставов и принятых обычаев острога никто не
смел восставать; все подчинялись. Бывали характеры резко выдающиеся,
трудно, с усилием подчинявшиеся, но все-таки подчинявшиеся. Приходили в
острог такие, которые уж слишком зарвались, слишком выскочили из мерки на
воле, так что уж и преступления свои делали под конец как будто не сами
собой, как будто сами не зная зачем, как будто в бреду, в чаду; часто из
тщеславия, возбужденного в высочайшей степени. Но у нас их тотчас
осаживали, несмотря на то что иные, до прибытия в острог, бывали ужасом
целых селений и городов. Оглядываясь кругом, новичок скоро замечал, что он
не туда попал, что здесь дивить уже некого, и приметно смирялся и попадал в
общий тон. Этот общий тон составлялся снаружи из какого-то особенного
собственного достоинства, которым был проникнут чуть не каждый обитатель
острога. Точно в самом деле звание каторжного, решеного, составляло
какой-нибудь чин, да еще и почетный. Ни признаков стыда и раскаяния!
Впрочем, было и какое-то наружное смирение, так сказать официальное,
какое-то спокойное резонерство: "Мы погибший народ, - говорили они, - не
умел на воле жить, теперь ломай зеленую улицу, поверяй ряды". - "Не
слушался отца и матери, послушайся теперь барабанной шкуры". - "Не хотел
шить золотом, теперь бей камни молотом". Все это говорилось часто, и в виде
нравоучения и в виде обыкновенных поговорок и присловий, но никогда
серьезно. Все это были только слова. Вряд ли хоть один из них сознавался
внутренно в своей беззаконности. Попробуй кто не из каторжных упрекнуть
арестанта его преступлением, выбранить его (хотя, впрочем, не в русском
духе попрекать преступника) - ругательствам не будет конца. А какие были
они все мастера ругаться! Ругались они утонченно, художественно.
Ругательство возведено было у них в науку; старались взять не столько
обидным словом, сколько обидным смыслом, духом, идеей - а это утонченнее,
ядовитее. Беспрерывные ссоры еще более развивали между ними эту науку. Весь
этот народ работал из-под палки, - следственно, он был праздный,
следственно, развращался: если и не был прежде развращен, то в каторге
развращался. Все они собрались сюда не своей волей; все они были друг другу
чужие.

     "Черт трое лаптей сносил, прежде чем нас собрал в одну кучу! " -
говорили они про себя сами; а потому сплетни, интриги, бабьи наговоры,
зависть, свара, злость были всегда на первом плане в этой кромешной жизни.
Никакая баба не в состоянии была быть такой бабой, как некоторые из этих
душегубцев. Повторяю, были и между ними люди сильные, характеры, привыкшие
всю жизнь свою ломить и повелевать, закаленные, бесстрашные. Этих как-то
невольно уважали; они же, с своей стороны, хотя часто и очень ревнивы были
к своей славе, но вообще старались не быть другим в тягость, в пустые
ругательства не вступали, вели себя с необыкновенным достоинством, были
рассудительны и почти всегда послушны начальству, - не из принципа
послушания, не из состояния обязанностей, а так, как будто по какому-то
контракту, сознав взаимные выгоды. Впрочем, с ними и поступали осторожно. Я
помню, как одного из таких арестантов, человека бесстрашного и
решительного, известного начальству своими зверскими наклонностями, за
какое-то преступление позвали раз к наказанию. День был летний, пора
нерабочая. Штаб-офицер, ближайший и непосредственный начальник острога,
приехал сам в кордегардию, которая была у самых наших ворот, присутствовать
при наказании. Этот майор был какое-то фатальное существо для арестантов;
он довел их до того, что они его трепетали. Был он до безумия строг,
"бросался на людей", как говорили каторжные. Всего более страшились они в
нем его проницательного, рысьего взгляда, от которого нельзя было ничего
утаить. Он видел как-то не глядя. Входя в острог, он уже знал, что делается
на другом конце его. Арестанты звали его восьмиглазым. Его система была
ложная. Он только озлоблял уже озлобленных людей своими бешеными, злыми
поступками, и если б не было над ним коменданта, человека благородного и
рассудительного, умерявшего иногда его дикие выходки, то он бы наделал
больших бед своим управлением. Не понимаю, как он мог кончить благополучно;
он вышел в отставку жив и здоров, хотя, впрочем, и был отдан под суд.

     Арестант побледнел, когда его кликнули. Обыкновенно он молча и
решительно ложился под розги, молча терпел наказание и вставал после
наказания как встрепанный, хладнокровно и философски смотря на
приключившуюся неудачу. С ним, впрочем, поступали всегда осторожно. Но на
этот раз он считал себя почему-то правым. Он побледнел и, тихонько от
конвоя, успел сунуть в рукав острый английский сапожный нож. Ножи и всякие
острые инструменты страшно запрещались в острога. Обыски были частые,
неожиданные и нешуточные, наказания жестокие; но так как трудно отыскать у
вора, когда тот решится что-нибудь особенно спрятать, и так как ножи и
инструменты были всегдашнею необходимостью в остроге, то, несмотря на
обыски, они не переводились. А если и отбирались, то немедленно заводились
новые. Вся каторга бросилась к забору и с замиранием сердца смотрела сквозь
щели паль. Все знали, что Петров в этот раз не захочет лечь под розги и что
майору пришел конец. Но в самую решительную минуту наш майор сел на дрожки
и уехал, поручив исполнение экзекуции другому офицеру. "Сам бог спас! " -
говорили потом арестанты. Что касается до Петрова, он преспокойно вытерпел
наказание. Его гнев прошел с отъездом майора. Арестант послушен и покорен
до известной степени; но есть крайность, которую не надо переходить.
Кстати: ничего не может быть любопытнее этих странных вспышек нетерпения и
строптивости. Часто человек терпит несколько лет, смиряется, выносит
жесточайшие наказания и вдруг прорывается на какой-нибудь малости, на
каком-нибудь пустяке, почти за ничто. На иной взгляд, можно даже назвать
его сумасшедшим; да так и делают.

     Я сказал уже, что в продолжение нескольких лет я не видал между этими
людьми ни малейшего признака раскаяния, ни малейшей тягостной думы о своем
преступлении и что большая часть из них внутренно считает себя совершенно
правыми. Это факт. Конечно, тщеславие, дурные примеры, молодечество, ложный
стыд во многом тому причиною. С другой стороны, кто может сказать, что
выследил глубину этих погибших сердец и прочел в них сокровенное от всего
света? Но ведь можно же было, во столько лет, хоть что-нибудь заметить,
поймать, уловить в этих сердцах хоть какую-нибудь черту, которая бы
свидетельствовала о внутренней тоске, о страдании. Но этого не было,
положительно не было. Да, преступление, кажется, не может быть осмысленно с
данных, готовых точек зрения, и философия его несколько потруднее, чем
полагают. Конечно, остроги и система насильных работ не исправляют
преступника; они только его наказывают и обеспечивают общество от
дальнейших покушений злодея на его спокойствие. В преступнике же острог и
самая усиленная каторжная работа развивают только ненависть, жажду
запрещенных наслаждений и страшное легкомыслие. Но я твердо уверен, что и
знаменитая келейная система достигает только ложной, обманчивой, наружной
цели. Она высасывает жизненный сок из человека, энервирует его душу,
ослабляет ее, пугает ее и потом нравственно иссохшую мумию,
полусумасшедшего представляет как образец исправления и раскаяния. Конечно,
преступник, восставший на общество, ненавидит его и почти всегда считает
себя правым, а его виноватым. К тому же он уже потерпел от него наказание,
а чрез это почти считает себя очищенным, сквитавшимся. Можно судить,
наконец, с таких точек зрения, что чуть ли не придется оправдать самого
преступника. Но, несмотря на всевозможные точки зрения, всякий согласится,
что есть такие преступления, которые всегда и везде, по всевозможным
законам, с начала мира считаются бесспорными преступлениями и будут
считаться такими до тех пор, покамест человек останется человеком. Только в
остроге я слышал рассказы о самых страшных, о самых неестественных
поступках, о самых чудовищных убийствах, рассказанные с самым неудержимым,
с самым детски веселым смехом. Особенно не выходит у меня из памяти один
отцеубийца. Он был из дворян, служил и был у своего шестидесятилетнего отца
чем-то вроде блудного сына. Поведения он был совершенно беспутного,
ввязался в долги. Отец ограничивал его, уговаривал; но у отца был дом, был
хутор, подозревались деньги, и - сын убил его, жаждая наследства.
Преступление было разыскано только через месяц. Сам убийца подал заявление
в полицию, что отец его исчез неизвестно куда. Весь этот месяц он провел
самым развратным образом. Наконец, в его отсутствие, полицию нашла тело. На
дворе, во всю длину его, шла канавка для стока нечистот, прикрытая досками.
Тело лежало в этой канавке. Оно было одето и убрано, седая голова была
отрезана прочь, приставлена к туловищу, а под голову убийца подложил
подушку. Он не сознался; был лишен дворянства, чина и сослан в работу на
двадцать лет. Все время, как я жил с ним, он был в превосходнейшем, в
веселейшем расположении духа. Это был взбалмошный, легкомысленный,
нерассудительный в высшей степени человек, хотя совсем не глупец. Я никогда
не замечал в нем какой-нибудь особенной жестокости. Арестанты презирали его
не за преступление, о котором не было и помину, а за дурь, за то, что не
умел вести себя. В разговорах он иногда вспоминал о своем отце. Раз, говоря
со мной о здоровом сложении, наследственном в их семействе, он прибавил:
"Вот родитель мой, так тот до самой кончины своей не жаловался ни на какую
болезнь". Такая зверская бесчувственность, разумеется, невозможна. Это
феномен; тут какой-нибудь недостаток сложения, какое-нибудь телесное и
нравственное уродство, еще не известное науке, а не просто преступление.
Разумеется, я не верил этому преступлению. Но люди из его города, которые
должны были знать все подробности его истории, рассказывали мне все его
дело. Факты были до того ясны, что невозможно было не верить.

     Арестанты слышали, как он кричал однажды ночью во сне: "Держи его,
держи! Голову-то ему руби, голову, голову!.. "

     Арестанты почти все говорили ночью и бредили. Ругательства, воровские
слова, ножи, топоры чаще всего приходили им в бреду на язык. "Мы народ
битый, - говорили они, - у нас нутро отбитое, оттого и кричим по ночам".

     Казенная каторжная крепостная работа была не занятием, а обязанностью:
арестант отработывал свой урок или отбывал законные часы работы и шел в
острог. На работу смотрели с ненавистью. Без своего особого, собственного
занятия, которому бы он предан был всем умом, всем расчетом своим, человек
в остроге не мог бы жить. Да и каким способом весь этот народ, развитой,
сильно поживший и желавший жить, насильно сведенный сюда в одну кучу,
насильно оторванный от общества и от нормальной жизни, мог бы ужиться здесь
нормально и правильно, своей волей и охотой? От одной праздности здесь
развились бы в нем такие преступные свойства, о которых он прежде не имел и
понятия. Без труда и без законной, нормальной собственности человек не
может жить, развращается, обращается в зверя. И потому каждый в остроге,
вследствие естественной потребности и какого-то чувства самосохранения,
имел свое мастерство и занятие. Длинный летний день почти весь наполнялся
казенной работой; в короткую ночь едва было время выспаться. Но зимой
арестант, по положению, как только смеркалось, уже должен быть заперт в
остроге. Что же делать в длинные, скучные часы зимнего вечера? И потому
почти каждая казарма, несмотря на запрет, обращалась в огромную мастерскую.
Собственно труд, занятие не запрещались; но строго запрещалось иметь при
себе, в остроге, инструменты, а без этого невозможна была работа. Но
работали тихонько, и, кажется, начальство в иных случаях смотрело на это не
очень пристально. Многие из арестантов приходили в острог ничего не зная,
но учились у других и потом выходили на волю хорошими мастеровыми. Тут были
и сапожники, и башмачники, и портные, и столяры, и слесаря, и резчики, и
золотильщики. Был один еврей, Исай Бумштейн, ювелир, он же и ростовщик. Все
они трудились и добывали копейку. Заказы работ добывались из города. Деньги
есть чеканенная свобода, а потому для человека, лишенного совершенно
свободы, они дороже вдесятеро. Если они только брякают у него в кармане, он
уже вполовину утешен, хотя бы и не мог их тратить. Но деньги всегда и везде
можно тратить, тем более что запрещенный плод вдвое слаще. А в каторге
можно было даже иметь и вино. Трубки были строжайше запрещены, но все их
курили. Деньги и табак спасали от цинготной и других болезней. Работа же
спасала от преступлений: без работы арестанты поели бы друг друга, как
пауки в склянке. Несмотря на то, и работа и деньги запрещались. Нередко по
ночам делались внезапные обыски, отбиралось все запрещенное, и - как ни
прятались деньги, а все-таки иногда попадались сыщикам. Вот отчасти почему
они и не береглись, а вскорости пропивались; вот почему заводилось в
остроге и вино. После каждого обыска виноватый, кроме того, что лишался
всего своего состояния, бывал обыкновенно больно наказан. Но, после каждого
обыска, тотчас же пополнялись недостатки, немедленно заводились новые вещи,
и все шло по-старому. И начальство знало об этом, и арестанты не роптали на
наказания, хотя такая жизнь похожа была на жизнь поселившихся на горе
Везувии.

     Кто не имел мастерства, промышлял другим образом. Были способы
довольно оригинальные. Иные промышляли, например, одним перекупством, а
продавались иногда такие вещи, что и в голову не могло бы прийти
кому-нибудь за стенами острога не только покупать и продавать их, но даже
считать вещами. Но каторга была очень бедна и чрезвычайно промышленна.
Последняя тряпка была в цене и шла в какое-нибудь дело. По бедности же и
деньги в остроге имели совершенно другую цену, чем на воле. За большой и
сложный труд платилось грошами. Некоторые с успехом промышляли
ростовщичеством. Арестант, замотавшийся и разорившийся, нес последние свои
вещи ростовщику и получал от него несколько медных денег за ужасные
проценты. Если он не выкупал эти вещи в срок, то они безотлагательно и
безжалостно продавались; ростовщичество до того процветало, что принимались
под залог даже казенные смотровые вещи, как-то: казенное белье, сапожный
товар и проч., - вещи, необходимые всякому арестанту во всякий момент. Но
при таких закладах случался и другой оборот дела, не совсем, впрочем,
неожиданный: заложивший и получивший деньги немедленно, без дальних
разговоров, шел к старшему унтер-офицеру, ближайшему начальнику острога,
доносил о закладе смотровых вещей, и они тотчас же отбирались у ростовщика
обратно, даже без доклада высшему начальству. Любопытно, что при этом
иногда даже не было и ссоры: ростовщик молча и угрюмо возвращал что
следовало и даже как будто сам ожидал, что так будет. Может быть, он не мог
не сознаться в себе, что на месте закладчика и он бы так сделал. И потому
если ругался иногда потом, то без всякой злобы, а так только, для очистки
совести.

     Вообще все воровали друг у друга ужасно. Почти у каждого был свой
сундук с замком, для хранения казенных вещей. Это позволялось; но сундуки
не спасали. Я думаю, можно представить, какие были там искусные воры. У
меня один арестант, искренно преданный мне человек (говорю это без всякой
натяжки), украл Библию, единственную книгу, которую позволялось иметь на
каторге; он в тот же день мне сам сознался в этом, не от раскаяния, но
жалея меня, потому что я ее долго искал. Были целовальники, торговавшие
вином и быстро обогащавшиеся. Об этой продаже я скажу когда-нибудь
особенно; она довольно замечательна. В остроге было много пришедших за
контрабанду, и потому нечего удивляться, каким образом, при таких осмотрах
и конвоях, в острог приносилось вино. Кстати: контрабанда, по характеру
своему, какое-то особенное преступление. Можно ли, например, представить
себе, что деньги, выгода, у иного контрабандиста играют второстепенную
роль, стоят на втором плане? А между тем бывает именно так. Контрабандист
работает по страсти, по призванию. Это отчасти поэт. Он рискует всем, идет
на страшную опасность, хитрит, изобретает, выпутывается; иногда даже
действует по какому-то вдохновению. Это страсть столь же сильная, как и
картежная игра. Я знал в остроге одного арестанта, наружностью размера
колоссального, но до того кроткого, тихого, смиренного, что нельзя было
представить себе, каким образом он очутился в остроге. Он был до того
незлобив и уживчив, что все время своего пребывания в остроге ни с кем не
поссорился. Но он был с западной границы, пришел за контрабанду и,
разумеется, не мог утерпеть и пустился проносить вино. Сколько раз его за
это наказывали, и как он боялся розог! Да и самый пронос вина доставлял ему
самые ничтожные доходы. От вина обогащался только один антрепренер. Чудак
любил искусство для искусства. Он был плаксив как баба и сколько раз,
бывало, после наказания, клялся и зарекался не носить контрабанды. С
мужеством он преодолевал себя иногда по целому месяцу, но наконец все-таки
не выдерживал... Благодаря этим-то личностям вино не оскудевало в остроге.

     Наконец, был еще один доход, хотя не обогащавший арестантов, но
постоянный и благодетельный. Это подаяние. Высший класс нашего общества не
имеет понятия, как заботятся о "несчастных" купцы, мещане и весь народ наш.
Подаяние бывает почти беспрерывное и почти всегда хлебом, сайками и
калачами, гораздо реже деньгами. Без этих подаяний, во многих местах,
арестантам, особенно подсудимым, которые содержатся гораздо строже решоных,
было бы слишком трудно. Подаяние религиозно делится арестантами поровну.
Если недостанет на всех, то калачи разрезаются поровну, иногда даже на
шесть частей, и каждый заключенный непременно получает себе свой кусок.
Помню, как я в первый