умелость.

     Не было ремесла, которого бы не знал Аким Акимыч. Он был столяр,
сапожник, башмачник, маляр, золотильщик, слесарь, и всему этому обучился
уже в каторге. Он делал все самоучкой: взглянет раз и сделает. Он делал
тоже разные ящики, корзинки, фонарики, детские игрушки и продавал их в
городе. Таким образом, у него водились деньжонки, и он немедленно
употреблял их на лишнее белье, на подушку помягче, завел складной тюфячок.
Помещался он в одной казарме со мною и многим услужил мне в первые дни моей
каторги.

     Выходя из острога на работу, арестанты строились перед кордегардией в
два ряда; спереди и сзади арестантов выстроивались конвойные солдаты с
заряженными ружьями. Являлись: инженерный офицер, кондуктор и несколько
инженерных нижних чинов, приставов над работами. Кондуктор рассчитывал
арестантов и посылал их партиями куда нужно на работу.

     Вместе с другими я отправился в инженерную мастерскую. Это было
низенькое каменное здание, стоящее на большом дворе, заваленном разными
материалами. Тут была кузница, слесарня, столярная, малярная и проч. Аким
Акимыч ходил сюда и работал в малярной, варил олифу, составлял краски и
разделывал столы и мебель под орех.

     В ожидании перековки я разговорился с Акимом Акимычем о первых моих
впечатлениях в остроге.

     - Да-с, дворян они не любят, - заметил он, - особенно политических,
съесть рады; немудрено-с. Во-первых, вы и народ другой, на них не похожий,
а во-вторых, они все прежде были или помещичьи, или из военного звания.
Сами посудите, могут ли они вас полюбить-с? Здесь, я вам скажу, жить
трудно. А в российских арестантских ротах еще труднее-с. Вот у нас есть
оттуда, так не нахвалятся нашим острогом, точно из ада в рай перешли. Не в
работе беда-с. Говорят, там, в первом-то разряде, начальство не совершенно
военное-с, по крайней мере другим манером, чем у нас, поступает-с. Там,
говорят, ссыльный может жить своим домком. Я там не был, да так говорят-с.
Не бреют; в мундирах не ходят-с; хотя, впрочем, оно и хорошо, что у нас они
в мундирном виде и бритые; все-таки порядку больше, да и глазу приятнее-с.
Да только им-то это не нравится. Да и посмотрите, сброд-то какой-с! Иной из
кантонистов, другой из черкесов, третий из раскольников, четвертый
православный мужичок, семью, детей милых оставил на родине, пятый жид,
шестой цыган, седьмой неизвестно кто, и все-то они должны ужиться вместе во
что бы то ни стало, согласиться друг с другом, есть из одной чашки, спать
на одних нарах. Да и воля-то какая: лишний кусок можно съесть только
украдкой, всякий грош в сапоги прятать, и все только и есть, что острог да
острог... Поневоле дурь пойдет в голову.

     Но это я уж знал. Мне особенно хотелось расспросить о нашем майоре.
Аким Акимыч не секретничал, и, помню, впечатление мое было не совсем
приятное.

     Но еще два года мне суждено было прожить под его начальством. Все, что
рассказал мне о нем Аким Акимыч, оказалось вполне справедливым, с тою
разницей, что впечатление действительности всегда сильнее, чем впечатление
от простого рассказа. Страшный был этот человек именно потому, что такой
человек был начальником, почти неограниченным, над двумястами душ. Сам по
себе он только был беспорядочный и злой человек, больше ничего. На
арестантов он смотрел как на своих естественных врагов, и это была первая и
главная ошибка его. Он действительно имел некоторые способности; но все,
даже и хорошее, представлялось в нем в таком исковерканном виде.
Невоздержный, злой, он врывался в острог даже иногда по ночам, а если
замечал, что арестант спит на левом боку или навзничь, то наутро его
наказывали; "Спи, дескать, на правом боку, как я приказал". В остроге его
ненавидели и боялись как чумы. Лицо у него было багровое, злобное. Все
знали, что он был вполне в руках своего денщика, Федьки. Любил же он больше
всего своего пуделя Трезорку и чуть с ума не сошел с горя, когда Трезорка
заболел. Говорят, что он рыдал над ним, как над родным сыном; прогнал
одного ветеринара и, по своему обыкновению, чуть не подрался с ним и,
услышав от Федьки, что в остроге есть арестант, ветеринар-самоучка, который
лечил чрезвычайно удачно, немедленно призвал его.

     - Выручи! Озолочу тебя, вылечи Трезорку! - закричал он арестанту.

     Это был мужик-сибиряк, хитрый, умный, действительно очень ловкий
ветеринар, но вполне мужичок.

     - Смотрю я на Трезорку, - рассказывал он потом арестантам, впрочем,
долго спустя после своего визита к майору, когда уже все было забыто, -
смотрю: лежит пес на диване, на белой подушке; и ведь вижу, что воспаление,
что надоть бы кровь пустить, и вылечился бы пес, ей-ей говорю! да думаю про
себя: "А что, как не вылечу, как околеет?" "Нет, говорю, ваше
высокоблагородие, поздно позвали; кабы вчера или третьего дня, в это же
время, так вылечил бы пса; а теперь не могу, не вылечу... "

     Так и умер Трезорка.

     Мне рассказывали в подробности, как хотели убить нашего майора. Был в
остроге один арестант. Он жил у нас уже несколько лет и отличался своим
кротким поведением. Замечали тоже, что он почти ни с кем никогда не
говорил. Его так и считали каким-то юродивым. Он был грамотный и весь
последний год постоянно читал Библию, читал и днем и ночью. Когда все
засыпали, он вставал в полночь, зажигал восковую церковную свечу, взлезал
на печку, раскрывал книгу и читал до утра. В один день он пошел и объявил
унтер-офицеру, что не хочет идти на работу. Доложили майору; тот вскипел и
прислал немедленно сам. Арестант бросился на него с приготовленным заранее
кирпичом, но промахнулся. Его схватили, судили и наказали. Все произошло
очень скоро. Через три дня он умер в больнице. Умирая, он говорил, что не
имел ни на кого зла, а хотел только пострадать. Он, впрочем, не принадлежал
ни к какой раскольничьей секте. В остроге вспоминали о нем с уважением.

     Наконец меня перековали. Между тем в мастерскую явились одна за другой
несколько калашниц. Иные были совсем маленькие девочки. До зрелого возраста
они ходили обыкновенно с калачами; матери пекли, а они продавали. Войдя в
возраст, они продолжали ходить, но уже без калачей; так почти всегда
водилось. Были и не девочки. Калач стоил грош, и арестанты почти все их
покупали.

     Я заметил одного арестанта, столяра, уже седенького, но румяного и с
улыбкой заигрывавшего с калашницами. Перед их приходом он только что
навертел на шею красненький кумачный платочек. Одна толстая и совершенно
рябая бабенка поставила на его верстак свою сельницу. Между ними начался
разговор.

     - Что ж вы вчера не приходили? - заговорил арестант с самодовольной
улыбочкой.

     - Вот! Я пришла, а вас Митькой звали, - отвечала бойкая бабенка.

     - Нас потребовали, а то бы мы неизменно находились при месте... А ко
мне третьего дня все ваши приходили.

     - Кто да кто?

     - Марьяшка приходила, Хаврошка приходила. Чекунда приходила,
Двугрошовая приходила...

     - Это что же? - спросил я Аким Акимыча, - неужели?..

     - Бывает-с, - отвечал он, скромно опустив глаза, потому что был
чрезвычайно целомудренный человек.

     Это, конечно, бывало, но очень редко и с величайшими трудностями.
Вообще было больше охотников, например, хоть выпить, чем на такое дело,
несмотря на всю естественную тягость вынужденной жизни. До женщин было
трудно добраться. Надо было выбирать время, место, условливаться, назначать
свидания, искать уединения, что было особенно трудно, склонять конвойных,
что было еще труднее, и вообще тратить бездну денег, судя относительно. Но
все-таки мне удавалось впоследствии, иногда, быть свидетелем и любовных
сцен. Помню, однажды летом мы были втроем в каком-то сарае на берегу Иртыша
и протапливали какую-то обжигательную печку; конвойные были добрые.
Наконец, явились две "суфлеры", как называют их арестанты.

     - Ну, что так засиделись? Небось у Зверковых? - встретил их арестант,
к которому они пришли, давно уже их ожидавший.

     - Я засиделась? Да давеча сорока на коле дольше, чем я у них,
посидела, - отвечала весело девица.

     Это была наигрязнейшая девица в мире. Она-то и была Чекунда. С ней
вместе пришла Двугрошовая. Эта уже была вне всякого описания.

     - И с вами давно не видались, - продолжал волокита, обращаясь к
Двугрошовой, - что это вы словно как похудели?

     - А может быть. Прежде-то я куды была толстая, а теперь - вот словно
иглу проглотила.

     - Все по солдатикам-с?

     - Нет уж это вам про нас злые люди набухвостили; а впрочем, что ж-с?
Хоть без ребрушка ходить, да солдатика любить!

     - А вы их бросьте, а нас любите; у нас деньги есть...

     В довершение картины представьте себе этого волокиту, бритого, в
кандалах, полосатого и под конвоем.

     Я простился с Акимом Акимычем и, узнав, что мне можно воротиться в
острог, взял конвойного и пошел домой. Народ уже сходился. Прежде всех
возвращаются с работы работающие на уроки. Единственное средство заставить
арестанта работать усердно, это - задать ему урок. Иногда уроки задаются
огромные, но все-таки они кончаются вдвое скорее, чем если б заставили
работать вплоть до обеденного барабана. Окончив урок, арестант
беспрепятственно шел домой, и уже никто его не останавливал.

     Обедают не вместе, а как попало, кто раньше пришел; да и кухня не
вместила бы всех разом. Я попробовал щей, но с непривычки не мог их есть и
заварил себе чаю. Мы уселись на конце стола. Со мной был один товарищ, так
же как и я, из дворян.

     Арестанты приходили и уходили. Было, впрочем, просторно, еще не все
собрались. Кучка в пять человек уселась особо за большим столом. Кашевар
налил им две чашки щей и поставил на стол целую латку с жареной рыбой. Они
что-то праздновали и ели свое. На нас они поглядели искоса. Вошел один
поляк и сел рядом с ними.

     - Дома не был, а все знаю! - громко закричал один высокий арестант,
входя в кухню и взглядом окидывая всех присутствующих.

     Он был лет пятидесяти, мускулист и сухощав. В лице его было что-то
лукавое и вместе веселое. В особенности замечательна была его толстая,
нижняя, отвисшая губа; она придавала его лицу что-то чрезвычайно
комическое.

     - Ну, здорово ночевали! Что ж не здороваетесь? Нашим курским! -
прибавил он, усаживаясь подле обедавших свое кушанье, - хлеб да соль!
Встречайте гостя.

     - Да мы, брат, не курские.

     - Аль тамбовские?

     - Да и не тамбовские. С нас, брат, тебе нечего взять. Ты ступай к
богатому мужику, там проси.

     - В брюхе-то у меня, братцы, сегодня Иван Таскун да Марья Икотишна; а
где он, богатый мужик, живет?

     - Да вон Газин богатый мужик; к нему и ступай.

     - Купит, братцы, сегодня Газин, запил; весь кошель пропивает.

     - Целковых двадцать есть, - заметил другой. - Выгодно, братцы,
целовальником быть.

     - Что ж, не примете гостя? Ну, так похлебаем и казенного.

     - Да ты ступай проси чаю. Вон баре пьют.

     - Какие баре, тут нет бар; такие же, как и мы теперь, - мрачно
промолвил один, сидевший в углу арестант. До сих пор он не проговорил
слова.

     - Напился бы чаю, да просить совестно: мы с амбицией! - заметил
арестант с толстой губой, добродушно смотря на нас.

     - Если хотите, я вам дам, - сказал я, приглашая арестанта, - угодно?

     - Угодно? Да уж как не угодно! - Он подошел к столу.

     - Ишь, дома лаптем щи хлебал, а здесь чай узнал; господского питья
захотелось, - проговорил мрачный арестант.

     - А разве здесь никто не пьет чаю? - спросил я его, но он не удостоил
меня ответом.

     - Вот и калачи несут. Уж удостойте и калачика!

     Внесли калачи. Молодой арестант нес целую связку и распродавал ее по
острогу. Калашница уступала ему десятый калач; на этот-то калач он и
рассчитывал.

     - Калачи, калачи! - кричал он, входя в кухню, - московские, горячие!
Сам бы ел, да денег надо. Ну, ребята, последний калач остался: у кого мать
была?

     Это воззвание к материнской любви рассмешило всех, и у него взяли
несколько калачей.

     - А что, братцы, - проговорил он, - ведь Газин-то сегодня догуляется
до греха! Ей-богу! Когда гулять вздумал. Неравно осмиглазый придет.

     - Спрячут. А что, крепко пьян?

     - Куды! Злой, пристает.

     - Ну, так догуляется до кулаков...

     - Про кого они говорят? - спросил я поляка, сидевшего рядом со мною.

     - Это Газин, арестант. Он торгует здесь вином. Когда наторгует денег,
тотчас же их пропивает. Он жесток и зол; впрочем, трезвый смирен; когда же
напьется, то весь наружу; на людей с ножом кидается. Тут уж его унимают.

     - Как же унимают?

     - На него бросаются человек десять арестантов и начинают ужасно бить,
до тех пор, пока он не лишится всех чувств, то есть бьют до полусмерти.
Тогда укладывают его на нары и накрывают полушубком.

     - Да ведь они могут его убить?

     - Другого бы убили, но не его. Он ужасно силен, сильнее здесь всех в
остроге и самого крепкого сложения. На другое же утро он встает совершенно
здоровый.

     - Скажите, пожалуйста, - продолжал я расспрашивать поляка, - ведь вот
они тоже едят свое кушанье, а я пью чай. А между тем они смотрят, как будто
завидуют за этот чай. Что это значит?

     - Это не за чай, - отвечал поляк. - Они злятся на вас за то, что вы
дворянин и на них не похожи. Многие из них желали бы к вам придраться. Им
бы очень хотелось вас оскорбить, унизить. Вы еще много увидите здесь
неприятностей. Здесь ужасно тяжело для всех нас. Нам всех тяжелее во всех
отношениях. Нужно много равнодушия, чтоб к этому привыкнуть. Вы еще не раз
встретите неприятности и брань за чай и за особую пищу, несмотря на то, что
здесь очень многие и очень часто едят свое, а некоторые постоянно пьют чай.
Им можно, а вам нельзя.

     Проговорив это, он встал и ушел из-за стола. Через несколько минут
сбылись и слова его...

                                    III
                             ПЕРВЫЕ ВПЕЧАТЛЕНИЯ

     Только что ушел М-цкий (тот поляк, который говорил со мною), Газин,
совершенно пьяный, ввалился в кухню.

     Пьяный арестант, среди бела дня, в будний день, когда все обязаны были
выходить на работу, при строгом начальнике, который каждую минуту мог
приехать в острог, при унтер-офицере, заведующем каторжными и находящемся в
остроге безотлучно, при караульных, при инвалидах - одним словом, при всех
этих строгостях совершенно спутывал все зарождавшиеся во мне понятия об
арестантском житье-бытье. И довольно долго пришлось мне прожить в остроге,
прежде чем я разъяснил себе все такие факты, столь загадочные для меня в
первые дни моей каторги.

     Я говорил уже, что у арестантов всегда была собственная работа и что
эта работа - естественная потребность каторжной жизни; что, кроме этой
потребности, арестант страстно любит деньги и ценит их выше всего, почти
наравне с свободой, и что он уже утешен, если они звенят у него в кармане.
Напротив, он уныл, грустен, беспокоен и падает духом, если их нет, и тогда
он готов и на воровство и на что попало, только бы их добыть. Но, несмотря
на то, что в остроге деньги были такою драгоценностью, они никогда не
залеживались у счастливца, их имеющего. Во-первых, трудно было их
сохранить, чтоб не украли или не отобрали. Если майор добирался до них, при
внезапных обысках, то немедленно отбирал. Может быть, он употреблял их на
улучшение арестантской пищи; по крайней мере они приносились к нему. Но
всего чаще их крали: ни на кого нельзя было положиться. Впоследствии у нас
открыли способ сохранять деньги с полною безопасностью. Они отдавались на
сохранение старику староверу, поступившему к нам из стародубовских слобод,
бывших когда-то Ветковцев... Но не могу утерпеть, чтоб не сказать о нем
несколько слов, хотя и отвлекаюсь от предмета.

     Это был старичок лет шестидесяти, маленький, седенький. Он резко
поразил меня с первого взгляда. Он так не похож был на других арестантов:
что-то до того спокойное и тихое было в его взгляде, что, помню, я с
каким-то особенным удовольствием смотрел на его ясные, светлые глаза,
окруженные мелкими лучистыми морщинками. Часто говорил я с ним и редко
встречал такое доброе, благодушное существо в моей жизни. Прислали его за
чрезвычайно важное преступление. Между стародубовскими старообрядцами стали
появляться обращенные. Правительство сильно поощряло их и стало употреблять
все усилия для дальнейшего обращения и других несогласных. Старик, вместе с
другими фанатиками, решился "стоять за веру", как он выражался. Началась
строиться единоверческая церковь, и они сожгли ее. Как один из зачинщиков
старик сослан был в каторжную работу. Был он зажиточный, торгующий мещанин;
дома оставил жену, детей; но с твердостью пошел в ссылку, потому что в
ослеплении своем считал ее "мукою за веру". Прожив с ним некоторое время,
вы бы невольно задали себе вопрос: как мог этот смиренный, кроткий как дитя
человек быть бунтовщиком? Я несколько раз заговаривал с ним "о вере". Он не
уступал ничего из своих убеждений; но никогда никакой злобы, никакой
ненависти не было в его возражениях. А между тем он разорил церковь и не
запирался в этом. Казалось, что, по своим убеждениям, свой поступок и
принятые за него "муки" он должен бы был считать славным делом. Но как ни
всматривался я, как ни изучал его, никогда никакого признака тщеславия или
гордости не замечал я в нем. Были у нас в остроге и другие старообрядцы,
большею частью сибиряки. Это был сильно развитой народ, хитрые мужики,
чрезвычайные начетчики и буквоеды и по-своему сильные диалектики; народ
надменный, заносчивый, лукавый и нетерпимый в высочайшей степени. Совсем
другой человек был старик. Начетчик, может быть, больше их, он уклонялся от
споров. Характера был в высшей степени сообщительного. Он был весел, часто
смеялся - не тем грубым, циническим смехом, каким смеялись каторжные, а
ясным, тихим смехом, в котором много было детского простодушия и который
как-то особенно шел к сединам. Может быть, я ошибаюсь, но мне кажется, что
по смеху можно узнать человека, и если вам с первой встречи приятен смех
кого-нибудь из совершенно незнакомых людей, то смело говорите, что это
человек хороший. Во всем остроге старик приобрел всеобщее уважение, которым
нисколько не тщеславился. Арестанты называли его дедушкой и никогда не
обижали его. Я отчасти понял, какое мог он иметь влияние на своих
единоверцев. Но, несмотря на видимую твердость, с которою он переживал свою
каторгу, в нем таилась глубокая, неизлечимая грусть, которую он старался
скрывать от всех. Я жил с ним в одной казарме. Однажды, часу в третьем
ночи, я проснулся и услышал тихий, сдержанный плач. Старик сидел на печи
(той самой, на которой прежде него по ночам молился зачитавшийся арестант,
хотевший убить майора) и молился по своей рукописной книге. Он плакал, и я
слышал, как он говорил по временам: "Господи, не оставь меня! Господи,
укрепи меня! Детушки мои малые, детушки мои милые, никогда-то нам не
свидаться! " Не могу рассказать, как мне стало грустно. Вот этому-то
старику мало-помалу почти все арестанты начали отдавать свои деньги на
хранение. В каторге почти все были воры, но вдруг все почему-то уверились,
что старик никак не может украсть. Знали, что он куда-то прятал врученные
ему деньги, но в такое потаенное место, что никому нельзя было их отыскать.
Впоследствии мне и некоторым из поляков он объяснил свою тайну. В одной из
паль был сучок, по-видимому твердо сросшийся с деревом. Но он вынимался, и
в дереве оказалось большое углубление. Туда-то дедушка прятал деньги и
потом опять вкладывал сучок, так что никто никогда не мог ничего отыскать.

     Но я отклонился от рассказа. Я остановился на том: почему в кармане у
арестанта не залеживались деньги. Но, кроме труда уберечь их, в остроге
было столько тоски; арестант же, по природе своей, существо до того
жаждущее свободы и, наконец, по социальному своему положению, до того
легкомысленное и бе