льше  сдерживаться,  залилась
слезами.
   - Что с ней? - подскочила ко мне Нелли. - Говори сейчас же, что с ней.
   - Клава в реанимации, - ревя белугой, с трудом выговорила я.
   - Быстро туда.
   Нелли бросила тапочки и снова влезла в туфли. Когда eй  удалось  натянуть
их на свои отекшие ноги, понеслись вниз, к "Жигулям".
   По дороге заскочили в магазин за  продуктами  -  брали  все  подряд  -  и
тридцать  минут  спустя  были  уже  в  больнице.  Я,  вооруженная  знаниями,
полученными  от  Маруси,  с  помощью  продуктов  без  труда   получила   все
интересующие меня сведения. Клавдия еще жива, но в очень тяжелом  состоянии.
Ее пытаются спасти.
   Мы помчались в реанимационное отделение.
   Когда я в коридоре, с  криком  "упала  с  балкона",  схватила  за  грудки
первого попавшегося мне доктора, дверь палаты интенсивной терапии открылась,
и вышедшая медсестра сообщила, что больная экзетировала.
   - Что сделала больная? - нервно спросила я доктора.
   - Экзетировала, - ответил он, старательно отдирая мои руки  от  воротника
своего халата. - Умерла.
   - Умерла?
   Я отшатнулась, словно меня ударили. Я уже слишком плохо соображала, чтобы
понимать происходящее.
   - Какая больная? - сквозь странный гул спросила Нелли. - Та, что упала  с
балкона?
   - Аааааа... - (Что за жуткий вопль? Мой крик?) Да, это  Клавдия.  Погибла
моя Клавдия. Чудачка Клавдия. Инопланетянка Клавдия. Она умерла, а всем хоть
бы что. Ходят, живут...
   Такого потрясения я не испытывала  со  времени  смерти  моей  бабушки.  Я
куда-то рвалась и что-то кричала. Меня хватали за руки и тащили.  Падали  на
меня  и  кружились  белые  двери,  колпаки-халаты,   казенные   стены.   Мир
лихорадочно двигался и молчал. Или я оглохла? Я вопила и не  слышала  своего
голоса.
   Слезы лились потоком и жгли лицо.
   Очнулась я дома, в своей постели. Рядом Нелли, усталая, постаревшая.
   - Слава богу, - облегченно вздохнула она. - Уже  думала,  ты  никогда  не
проснешься - такую дозу они тебе вкатили там, в реанимации. Если  бы  не  я,
там бы ты и осталась.
   - Нелли, неужели Клава умерла? - жалобно проскулила я.
   - Да, - с гримасой боли кивнула Нелли.  Я  заплакала.  Я  не  знала,  что
делать с той болью, которая поселилась в груди. Эта боль завладела всем моим
телом, ломала его, выкручивала, выжимая последние капли жизни.
   Лишь сейчас я осознала тяжесть утраты. Лишь сейчас поняла, чем  была  для
меня Клавдия. Она была моим ребенком, моим странным, непонятным ребенком.  Я
учила ее своим глупым мудростям, старалась  контролировать  каждый  ее  шаг,
берегла ее хилое здоровье. Я замучила  ее  своими  суждениями  обо  всем  на
свете, поэтому она скрывала от меня этого Диму. Я просто не давала ей жить.
   - Клава, Клава, прости меня, - приговаривала я сквозь слезы.
   Нелли нахмурилась.
   - Прекрати сейчас же, - приказала она. - Ты ни в  чем  не  виновата.  Это
судьба.
   - Ты же не веришь в судьбу. Она посмотрела на часы.
   - Верю, но у меня мало времени...
   - У тебя нет времени, у тебя есть Санька. Ты счастливая. А кто  теперь  у
меня?
   Нелли внимательно всмотрелась в мои  глаза.  Лицо  ее  исказилось  болью.
Болью за меня.
   - У тебя есть я, - с нежностью сказала она. - Есть мой  Санька...  Алиса,
Маруся и  толпы  мужиков  которые  без  ума  от  тебя  и  твоей  фигуры.  Не
капризничай. Ты же сильная.
   Я кивнула, прислушалась к себе, но силы  не  почувствовала.  Боль  -  да.
Одиночества - сколько хочешь, а силы нет, ну ни грамма.
   -  Клавдия  хоронила  меня...  Господи,  теперь  я  понимаю,  почему  она
призналась Алиске. Какая я  жестокая.  Я  заставила  ее  пройти  через  этот
кошмар. Она же думала, что я умерла. Ненавижу себя!
   Я была безутешна. Отчаяние достигло того предела, когда хотелось  разбить
что-нибудь или  нанести  себе  вред.  Что  угодно,  лишь  бы  заглушить  ту,
душевную, боль. Я представляла страдания Клавдии и жалела ее, и кляла  себя.
Я считала себя убийцей. Стоило мне прийти хотя бы на полчаса раньше,  и  моя
сестра была бы жива. Всего каких-то полчаса.
   Я  плакала,  металась.  У  меня  опять  началась  истерика.  Нелли  давно
пожалела, что не оставила меня там, в реанимации. У нее уже не было сил.
   Потом пришли Маруся с Акимом. Они отпустили  Нелли  к  Саньке.  Аким  сел
рядом, положил теплую руку на мой лоб  и  принялся  рассказывать  притчи.  Я
слушала и не слушала.
   - Я убила ее, убила, - рыдая, бормотала я.
   - Однажды  некий  торговец  отправил  слугу  на  базар  за  покупками,  -
прикрывая мне рот свободной ладонью, сказал Аким, - а слуга тут же воротился
и, дрожа от страха, сообщил, что толкнула его в толпе какая-то  старуха.  Он
обернулся и увидел: стоит перед ним Смерть. Она посмотрела  в  его  глаза  и
погрозила пальцем. "Сжалься надо мной, хозяин, дай поскорей коня. Я поеду  в
Самару и спрячусь от Смерти" - взмолился  слуга.  Торговец  сжалился  и  дал
коня. Слуга поскакал прочь - только пыль столбом. Я разрыдалась еще горше.
   - Я убила ее, убила.
   Аким опять прикрыл мой рот ладонью, произнес "тес" и продолжил:
   - Несколько часов спустя торговец сам отправился на  базар  и  там  среди
толпы тоже увидел Смерть. Подошел к ней, спросил:  "Скажи,  зачем  ты  утром
напугала моего слугу?" - "Что ты? Я вовсе не пугала его, - отвечала  Смерть.
- Просто  удивилась,  увидев  его  здесь,  в  Багдаде.  Представь  себе  мое
изумление - у меня же сегодня с ним встреча в Самаре".
   Не знаю, что случилось со  мной,  но  после  этих  слов  я  почувствовала
усталость и заснула. Я спала долго, очень долго  и  видела  ужасные,  жуткие
сны, такие сны, что, стань они явью, и смысла нет просыпаться.
   - Как хорошо, что это только сны, - сказала я себе, проснувшись.
   Я  не  подозревала  тогда,  как  страшна  та  действительность,   которая
называется недалеким будущим. Уже потом, вспоминая этот день, я думала, что,
несмотря на гибель сестры, вполне могла считать себя счастливой. Это  звучит
цинично, но дальнейшие события ввергли меня в такой ад, что  все  предыдущее
показалось легким шлепком судьбы.
   Похороны Клавдии состоялись  в  Питере.  Нина  Аркадьевна  рыдала,  но  в
обморок не падала. Сильная женщина. Мне пришлось ее зауважать.
   Вячеслав Анатольевич находился в прострации и, похоже, ничего не понимал.
Денис был неестественно бледен и рассеян. Он ходил за мной тенью и постоянно
спрашивал: "А? Что?" Я тоже плохо соображала. Это, некоторым образом, спасло
меня от нападок Нины Аркадьевны. Я слушала и не слышала их.
   - Лучше бы умерла ты! - с ненавистью бросила она мне  в  лицо,  когда  мы
возвращались из колумбария. - Ты не уберегла  Клавочку!  Ты,  притворщица  и
аферистка! Почему умерла не ты?
   Услышав эти слова, Денис обомлел. Я видела, что ему стыдно  за  мать,  но
перечить ей он не решился. Он любил ее, любил покойную Клавдию, любил меня и
не знал, как примирить нас друг с другом и со страшной бедой.
   - Прости, если можешь, - шепнул он, поддержав меня под руку.
   - Ерунда, - устало бросила я, - все ерунда. Клавдию не вернуть,  вот  что
больно.
   Я захотела домой и сразу же после поминок уехала первой  "стрелой".  Нина
Аркадьевна отправила со мной Дениса. Вопрос собственности стоял отдельно  от
ее горя.
   - Поживешь в Москве, - приказала она сыну. - Нельзя бросать без присмотра
квартиру.
   - Страшно туда идти, - признался он мне уже на московском перроне. -  Там
слишком много воспоминаний. Это тяжело.
   Я вошла в его положение и содрогнулась.  Действительно,  пребывать  среди
вещей Клавдии, в ее доме, источающем флюиды  ее  существования,  -  жестокая
пытка. Денис слишком чуткая  натура,  чтобы  не  чувствовать,  как  медленно
уходит из вещей жизнь его сестры, как  неприлично  касаться  того,  что  она
хранила от чужих глаз. И можно ли вообще заходить туда, куда хозяйка  никого
не пускала?
   Можно, раз она умерла, но не такому человеку, как Денис.
   - Пойдем ко мне, - предложила я. Он грустно покачал головой.
   - Не могу. Обещал матери.
   - Но Клавдия не одобрила бы твоего поступка. Ей было  бы  неприятно,  что
кто-то был в ее квартире без нее.
   - Сестры уже нет, а в загробную жизнь я не верю.  Клавдии  нет,  но  есть
мама, и она станет переживать. А горя ей сейчас хватает.
   "Тем более, - подумала я, - одним больше, одним меньше -  это  сейчас  не
имеет значения".
   - Если хочешь, помоги мне, - попросил Денис.
   - Конечно, хочу. Чем?
   - Зайдем в квартиру вместе, а дальше как  знаешь.  Можешь  уехать  сразу,
можешь остаться со мной. Буду очень благодарен.
   Я никогда не переставала поражаться способности  Дениса  просить  о  само
собой разумеющемся как о величайшем одолжении. Сколько раз я ругала  его  за
это.
   - Ладно, когда ты так со мной разговариваешь, - убеждала я, - но есть  же
и другие люди. Ты сам набиваешь цену всяким нахалам,  а  потом  удивляешься,
что мир жесток и несправедлив.
   - Я не удивляюсь, - поправил меня Денис. Правильно, он не удивляется.  Он
ничего не замечает. Удивляемся мы, его близкие.
   - Денис, - возмутилась я, - как ты можешь.
   Вячеслав Анатольевич находился в прострации и, похоже, ничего не понимал.
Денис был неестественно бледен и рассеян. Он ходил за мной тенью и постоянно
спрашивал: "А? Что?" Я тоже плохо соображала. Это, некоторым образом, спасло
меня от нападок Нины Аркадьевны. Я слушала и не слышала их.
   - Лучше бы умерла ты! - с ненавистью бросила она мне  в  лицо,  когда  мы
возвращались из колумбария. - Ты не уберегла  Клавочку!  Ты,  притворщица  и
аферистка! Почему умерла не ты?
   Услышав эти слова, Денис обомлел. Я видела, что ему стыдно  за  мать,  но
перечить ей он не решился. Он любил ее, любил покойную Клавдию, любил меня и
не знал, как примирить нас друг с другом и со страшной бедой.
   - Прости, если можешь, - шепнул он, поддержав меня под руку.
   - Ерунда, - устало бросила я, - все ерунда. Клавдию не вернуть,  вот  что
больно.
   Я захотела домой и сразу же после поминок уехала первой  "стрелой".  Нина
Аркадьевна отправила со мной Дениса. Вопрос собственности стоял отдельно  от
ее горя.
   - Поживешь в Москве, - приказала она сыну. - Нельзя бросать без присмотра
квартиру.
   - Страшно туда идти, - признался он мне уже на московском перроне. -  Там
слишком много воспоминаний. Это тяжело.
   Я вошла в его положение и содрогнулась.  Действительно,  пребывать  среди
вещей Клавдии, в ее доме, источающем флюиды  ее  существования,  -  жестокая
пытка. Денис слишком чуткая  натура,  чтобы  не  чувствовать,  как  медленно
уходит из вещей жизнь его сестры, как  неприлично  касаться  того,  что  она
хранила от чужих глаз. И можно ли вообще заходить туда, куда хозяйка  никого
не пускала?
   Можно, раз она умерла, но не такому человеку, как Денис.
   - Пойдем ко мне, - предложила я. Он грустно покачал головой.
   - Не могу. Обещал матери.
   - Но Клавдия не одобрила бы твоего поступка.
   Ей было бы неприятно, что кто-то был в ее квартире без нее.
   - Сестры уже нет, а в загробную жизнь я не верю.  Клавдии  нет,  но  есть
мама, и она станет переживать. А горя ей сейчас хватает.
   "Тем более, - подумала я, - одним больше, одним меньше -  это  сейчас  не
имеет значения".
   - Если хочешь, помоги мне, - попросил Денис.
   - Конечно, хочу. Чем?
   - Зайдем в квартиру вместе, а дальше как  знаешь.  Можешь  уехать  сразу,
можешь остаться со мной. Буду очень благодарен.
   Я никогда не переставала поражаться способности  Дениса  просить  о  само
собой разумеющемся как о величайшем одолжении. Сколько раз я ругала  его  за
это.
   - Ладно, когда ты так со мной разговариваешь, - убеждала я, - но есть  же
и другие люди. Ты сам набиваешь цену всяким нахалам,  а  потом  удивляешься,
что мир жесток и несправедлив.
   - Я не удивляюсь, - поправил меня Денис. Правильно, он не удивляется.  Он
ничего не замечает. Удивляемся мы, его близкие.
   - Денис, - возмутилась я, - как ты можешь просить о  том,  что  я  должна
сделать по долгу сестры. Сейчас же еду и не оставлю тебя до тех пор, пока ты
не станешь молить о пощаде. А я мастерица надоедать.
   - Не стану, - ответил Денис.
   В  его   поведении   была   такая   покорность   судьбе,   граничащая   с
безысходностью, что мне почему-то стало стыдно.
   - Знаю, ты не умеешь, - вздохнула я. Мы приехали  в  квартиру  Клавдии  и
первое время не могли ступить дальше кухни. Мы сидели за столом, пили кофе и
молчали. Я никогда не знала, о чем разговаривать с Денисом. Меня, в  отличие
от окружающих, не сбивала с толку его вежливость. Я  прекрасно  знала,  что,
кроме компьютера и начертательной геометрии, по-настоящему его не интересует
ничего.
   - Ты, наверное, захочешь забрать что-нибудь отсюда? -  нарушив  молчание,
спросил он.
   - Зачем?
   - На память. Я задумалась.
   - Нет, ничего не надо, - ответила я и в это время вспомнила  о  сиреневой
кофточке.
   Алчной Нине Аркадьевне при моей жизни достанется кофточка, которую  я  на
себе тащила из Польши?! Не бывать этому!
   - Заберу только кофточку,  которую  подарила  Клавдии  не  так  давно,  -
добавила я. Денис кивнул и спросил:
   - Знаешь, где она лежит?
   - Знаю.
   - Забери сейчас, потом будет поздно.
   Браво! Впервые в жизни  он  (хоть  и  косвенно)  осудил  свою  мать.  Уму
непостижимо!
   Я отправилась в спальню.  Без  всякого  труда  отыскав  кофточку,  я  уже
собралась закрыть дверцу шкафа, но увидела торчащий из белья угол прозрачной
папки. Вспомнив о  письмах,  я  вытащила  папку  и  тут  же  исследовала  ее
содержимое.
   Это был трогательный набор старой девы, говорящий о  том,  что  тщательно
скрывалось  от  постороннего  глаза.  Все,  что  проняло  одетое   в   броню
безразличия ранимое сердце, все собрано здесь.  Поздравительные  открытки  с
неискренними похвалами, телеграммы  с  дежурными  поздравлениями,  даже  мои
записочки типа: "Клася, ждала пятнадцать минут, спешу, приду завтра.  Люблю.
Целую. Соня".
   Все, где хоть раз было слово "люблю", бережно хранилось. И среди этого  -
письма. Они лежали как бы  сами  по  себе,  как  бы  отдельно.  Перевязанные
розовой  ленточкой,  они  выделены  из  числа  прочих  знаков  внимания,   а
следовательно, особо дороги.
   Вернувшись на кухню, я спрятала  кофточку  в  сумку  и  протянула  Денису
папку.
   - Что это? - спросил он.
   - Жизнь твоей сестры. Он удивился.
   - Почему жизнь?
   - Потому что все главное - здесь, остальное не имеет значения.
   Денис раскрыл папку, увидел открытки, телеграммы, письма и испугался. Как
все же нервны мужчины, как слабы. Хотя я их не осуждаю.
   - Ты уверена, что это нужно забрать именно мне?  Что  с  этим  делать?  -
растерянно спросил он.
   - Сохрани, - посоветовала я.
   - Зачем?
   - На память.
   - Но это же может кто-нибудь прочесть, - с искренним ужасом прошептал он.
   - Нина Аркадьевна первая же прочтет, - пообещала я.
   По его  утроившемуся  ужасу  я  снова  поняла  (и  порадовалась),  какого
невысокого мнения Денис о нравственных качествах своей матери.
   - Нет, нет, этого допустить нельзя, - воскликнул он. - Бумаги надо сжечь.
   - Ты с ума сошел! - закричала я, выхватывая из его рук папку. - Только не
это.
   - Тогда оставь себе.
   Я с благодарностью посмотрела на брата.
   - Спасибо, - сказала я, - но почему  тебя  не  смущает,  что  мне  станет
известно содержание этих документов? Или ты веришь в мое благородство?
   - Я, конечно, верю в твое благородство, но дело не в этом, -  разочаровал
меня Денис. - Верю в то, что вы с Клавдией были близки. Поэтому вряд  ли  ты
найдешь в архиве покойной какую-нибудь тайну.
   Удовлетворенная, я положила папку в сумку и снова уселась  за  стол  пить
кофе.
   - Может, все  же  пойдешь  ко  мне?  -  спросила  я  после  пятиминутного
молчания. - У меня компьютер. Конечно, не то, что твой, но все же.
   - Нет.
   - Понимаю, ты дал слово, но Нина Аркадьевна не узнает, если  ты  нарушишь
его. Глупо сидеть в этих стенах одному.
   Денис покачал головой.
   - Обмануть не удастся, - сказал он. - Мама будет часто звонить.
   - Чем же ты станешь заниматься? Он кивнул на чемодан.
   - Взял много литературы. Надо работать.
   - Тогда я пойду?
   - Да, конечно.
   Он вышел в прихожую, проводил меня до двери, смущенно улыбнулся.
   - Звони.
   - Завтра позвоню, - пообещала я, окидывая его на прощание взглядом.
   И тут я осознала, как похожи они с Клавдией.  Оба  маленькие,  тщедушные,
страшно одинокие. Оба нелюбимы.  Нелюбимы  с  детства,  потому  что  любовь,
которую им давала Нина Аркадьевна, принять невозможно. Они  и  не  могли  ее
принять, а лишь терпели эту любовь как наказание и страдали.
   Я потрепала Дениса по волосам, поцеловала в щеку, шепнула:
   - Крепись, братик, я очень тебя люблю. Он отпрянул, добавив  к  грусти  в
глазах испуг и удивление. Ну откуда в этом ученом человеке столько  дикости?
Почему русский человек так стыдлив, когда дело  касается  настоящих  чувств?
Почему так трудно дается нам слово "люблю"?
   Дома я долго и внимательно изучала  архив  Клавдии.  Письма  от  Лебедева
Дмитрия Александровича...  Этот  наглец,  изредка  признаваясь  в  любви,  в
основном требовал, чтобы Клавдия продала свою квартиру  и  приехала  к  нему
поднимать какой-то бизнес. Будто нельзя приехать, не продавая квартиры.
   Вот почему нельзя никому завидовать.  На  самом-то  деле  чаще  всего  не
знаешь, чему завидуешь.

Глава 20

   На следующий день утром я сообщила Марусе и Нелли, что уже дома и вечером
жду их в гости, после чего наспех позавтракала и отправилась  к  Денису.  По
дороге, как обычно, завернула в магазин и набила сумку продуктами.
   Денис открыл дверь и, извинившись, тут  же  отправился  в  постель.  Меня
поразил его вид: бледность, вялость, дрожание рук.
   - Что с тобой? Ты пьян? - изумилась  я,  зная,  что  Денис  трезвенник  и
ничего, кроме орехового ликера, не признает, да и то в крайних случаях.
   Ореховый ликер - это у нас семейное. Наша бабушка любила его,  моя  мама,
я, Денис. Даже Клавдия изредка баловалась.
   - Я выпил немного вчера, но дело не в этом, - ответил Денис.
   - А в чем же дело? На тебя без слез невозможно смотреть, - возмутилась я.
   - Видимо, я отравился копченой колбасой, которую в дорогу дала мама.
   "Твоя мама может отравить чем угодно", - подумала я, а вслух сказала:
   - Для этого я и приехала. Нечего есть колбасу, сейчас приготовлю щи, плов
и винегрет. А на десерт испеку яблочный пирог.
   Денис мое сообщение воспринял без энтузиазма.
   - Вряд ли смогу это съесть, - сказал он. -  Меня  рвет,  и  на  еду  даже
смотреть не могу.
   Я покопалась в аптечке. Чего там только нет.  У  Клавдии  была  настоящая
страсть к лекарствам.
   - Прими тетрациклин, и к вечеру все  пройдет,  -  сказала  я,  протягивая
таблетки.
   Денис послушно проглотил их, запив топленым молоком, и жалобным  взглядом
поблагодарил меня. Он был воплощением страдания. Этакая ходящая мука.
   Всем известно, как любят мужчины вызывать к  себе  жалость  и  как  умеют
пользоваться этим. Я не стала потакать Денису, а отправилась на кухню. Через
три часа обед был готов.  Кастрюля  ароматных  щей,  казанок  аппетитнейшего
плова и салатница, полная винегрета: чем не меню на три  дня.  В  довершение
великолепный яблочный пирог. Это вам не кухня Нины Аркадьевны.
   Я искренне хотела  побаловать  брата  и  очень  досадовала,  что  он  так
некстати потерял аппетит.  За  каким  чертом  ел  он  эту  колбасу?  Не  мог
дождаться меня?
   Он лишь пожал плечами в ответ на  прямо  поставленные  вопросы  и  закрыл
глаза. Я встревожилась.
   - Что, так плохо?
   - Да нет, уже лучше, - ответил он.
   - Тогда поешь.
   - Не хочется. Потом.
   Мне стало обидно. Так старалась. Мои щи!.. Это шедевр кулинарии.  Каждый,
кто пробовал, подтвердит. А Денис не хочет есть такую вкуснятину.
   Он понял. Он все понял и почувствовал себя виноватым.
   - Я обязательно все съем, - заверил он, - съем  чуть  позже