иначе  я  отправлю  вас  к  вашим
кокоткам. А если. , если вы останетесь довольны.., я потребую прибавки.
 



СОЛДАТИК 
 
Ги ДЕ МАПАССАН 
 
 
 
 
 
ONLINE БИБЛИОТЕКА  
 
 
http://www.bestlibrary.ru 
 
   Каждое воскресенье, получив увольнительную, два молоденьких солдатика
отправлялись на прогулку.
   Выйдя из казармы, они сворачивали  вправо  и  быстро,  широко  шагая,
словно были в строю, шли по улицам Курбевуа; но  едва  только  городские
дома оставались позади, они  уже  много  медленнее  продолжали  путь  по
пыльному, голому шоссе, которое ведет в Безон.
   Низкорослые, худые, они путались в  своих  слишком  длинных  шинелях,
рукава которых закрывали им кисти рук, и тонули в красных штанах,  таких
просторных, что приходилось расставлять ноги, если  надо  было  ускорить
шаг. Под высокими, жесткими киверами трудно было разглядеть  их  жалкие,
изможденные  лица,  простодушные  лица  бретонцев,   светившиеся   почти
животным простодушием, и кроткие, спокойные, голубые глаза.
   Дорогой они никогда не разговаривали, а шли себе и шли, занятые одной
и той же мыслью, которая заменяла им беседу, ибо они отыскали на  опушке
леса Шампиу местечко, напоминавшее им родной край,  и  чувствовали  себя
хорошо только там.
   На перекрестке дорог, что ведут в Коломб и Шату, они снимали  в  тени
деревьев давившие им на голову кивера и вытирали лоб.
   Солдатики  неизменно  задерживались   на   Безонском   мосту,   чтобы
полюбоваться Сеной. Они стояли там минуты  две,  низко  склонившись  над
парапетом,  или  же  смотрели  на  обширный  Аржантейльский  водоем,  по
которому  скользили  наклонные  белые  паруса  клиперов,  и,   вероятно,
вспоминали море в Бретани,  Ваннский  порт  по  соседству  с  их  родной
деревней и рыбачьи лодки, уходившие по Морбианскому  заливу  в  открытое
море.
   Перейдя на другой берег Сены,  они  заходили  в  местные  лавчонки  и
покупали провизию у колбасника, булочника и виноторговца. Кусок кровяной
колбасы, краюха хлеба  за  четыре  су  и  литр  дешевого  красного  вина
составляли их воскресный рацион, который они и уносили с собой в узелке.
Миновав деревню, они замедляли шаг, и язык у них тотчас развязывался.
   Впереди расстилалась убогая долина с редкими купами  деревьев,  а  за
ней виднелся лес, маленький лесок, который походил на тот, что рос возле
их родного Кермаривана. Узкая дорожка, которая вела туда, терялась среди
свежей зелени пшеницы и овсов, и Жан Кердерен всякий раз говорил Люку Ле
Ганидеку:
   - Точно у нас, возле Плунивона.
   - Да, в точности.
   Они шагали рядом, и в голове у них теснились смутные  воспоминания  о
деревне, воскресали картины прошлого,  наивные,  как  грошовые  лубочные
картинки.  Они  мысленно  видели  кусок  поля,  плетень,  уголок   ланд,
перекресток, гранитный крест.
   И всякий раз они задерживались возле межевых камней, потому что камни
эти были чем-то похожи на Локневенский долмея.
   Дойдя до первой  купы  деревьев,  Люк  Ле  Ганидек  неизменно  срезал
ореховый  прут  и  принимался  осторожно  обдирать  его,  вспоминая   об
односельчанах.
   Жан Кердерен нес припасы.
   Время от времени Люк называл  чье-нибудь  имя,  в  нескольких  скупых
словах рассказывал случай из  детства,  и  это  наводило  их  на  долгие
размышления. И родной край, дорогой и далекий край, понемногу  овладевал
ими, заполнял их душу, посылая им через поля и леса свои образы,  звуки,
хорошо знакомые ландшафты, свои запахи, такие, как запах  зеленых  ланд,
по которым пробегает морской ветер.
   Они уже не ощущали вони парижских  нечистот,  удобрявших  пригородные
поля, а вдыхали  аромат  дикого  терновника  в  цвету,  аромат,  который
смешивается с соленым дыханием моря и повсюду разносится вместе с ним. А
паруса лодок, мелькнувшие за высоким берегом Сены, казались им  парусами
каботажных судов, замеченных в конце обширной долины,  которая  тянулась
от их деревни до кромки волн.
   Люк Ле Ганидек и Жан Кердерен шли медленно,  довольные  и  печальные,
охваченные затаенной тоской, неясной и глубокой тоской зверя в неволе.
   Люк обдирал тонкий ореховый прут, и всякий раз, как  он  доводил  это
дело до конца, они доходили до опушки леса,  где  всегда  закусывали  по
воскресеньям.
   Они вытаскивали из кустов два припрятанных на прошлой неделе  кирпича
и разводили костер из сухих веток, чтобы  поджарить  колбасу  на  острие
ножа.
   Съев до крошки весь  хлеб  и  выпив  до  капли  все  вино,  солдатики
оставались сидеть рядышком на траве; они молча смотрели вдаль,  глаза  у
них слипались, руки были сложены, словно для  молитвы,  ноги  в  красных
штанах вытянуты среди полевых маков; кожаные кивера  и  медные  пуговицы
мундиров сверкали под горячими лучами солнца, и этот  блеск  завораживал
жаворонков, которые на мгновение замирали в воздухе и тут же принимались
петь, паря над их головами.
   Когда время приближалось к полудню, солдатики начинали поглядывать  в
сторону деревни  Безон,  ибо  вскоре  должна  была  показаться  девушка,
доившая корову.
   Каждое воскресенье она проходила  мимо  них,  чтобы  подоить  корову,
единственную местную корову, которая была на подножном корму  и  паслась
неподалеку на травянистой опушке"
   Вскоре они замечали  батрачку,  единственное  человеческое  существо,
шедшее по полю в это время, и ощущали  прилив  радости  при  виде  ярких
бликов, игравших под палящими лучами солнца на  ее  жестяном  подойнике.
Они никогда не говорили о ней. Попросту им было приятно смотреть на нее,
хотя они и не понимали почему.
   Это была рослая, крепкая девушка,  рыжая,  обожженная  летним  зноем,
рослая, бойкая девушка из пригородной деревни.
   Однажды, снова увидев их на том же месте, она сказала:
   - Здравствуйте... Вы, стало быть, всегда сюда приходите?
   Люк Ле Ганидек, более решительный, пробормотал:
   - Да, отдохнуть сюда приходим.
   На этом разговор кончился. А в следующее воскресенье она  засмеялась,
увидев  их,  засмеялась  доброжелательно   и   покровительственно,   как
разбитная женщина, которая почувствовала, насколько они оба робки.
   - Что ж вы здесь делаете? - спросила  она  -  Смотрите,  небось,  как
трава растет? Развеселившись, Люк тоже улыбнулся:
   - Может, и так.
   - И что же, не шибко она растет?
   Он подтвердил, смеясь:
   - Что правда, то правда.
   Она ушла. Но, возвращаясь с ведром, полным молока, опять остановилась
возле них и предложила:
   - Не хотите ли молочка? Выпейте - и деревню вспомните.
   Как человек одной с ними  породы,  она  чутьем  угадала  их  душевное
состояние и попала в самую точку, а может  быть,  и  сама  тосковала  по
родным местам.
   Солдатики были растроганы.  Она  осторожно  влила  немного  молока  в
горлышко литровой бутылки, в которой они принесли вино, и Люк стал  пить
первый маленькими глотками, то и дело поглядывая, достаточно  ли  молока
осталось на долю Жана. Затем передал бутылку приятелю.
   Девушка поставила ведро на землю и, уперев руки в бока, стояла  перед
солдатиками довольная, что доставила им радость.
   Затем ушла, крикнув на прощание:
   - Ну что ж,  до  свиданья!  До  воскресенья!  Они  провожали  девушку
взглядом до тех пор, пока могли различить ее  статную  фигуру,  которая,
удаляясь, становилась все меньше, словно погружалась в зелень полей.
 
*** 
 
   Когда через неделю они вышли из казармы, Жан сказал Люку:
   - Надо бы отнести ей какой-нибудь гостинец.
   И они долго не могли решить, какое лакомство  купить  для  девушки  с
коровой.
   Люк настаивал на куске  свиной  колбасы,  но  Жан,  любивший  сласти,
предпочитал  леденцы.  Его  мнение  восторжествовало,  и  они  купили  у
бакалейщика на два су бело-красных конфет.
   Взволнованные ожиданием, они позавтракали быстрее, чем обычно.
   Жан увидел девушку первый.
   - Вон она, - сказал он.
   Люк подтвердил:
   - Да, это она.
   Еще издали заметив их, она рассмеялась.
   - Как дела? Идут на лад? - крикнула она. Они ответили разом:
   - А ваши как дела?
   Она заговорила с ними о простых и близких им вещах  -  о  погоде,  об
урожае, о своих хозяевах.
   Они не осмеливались отдать ей конфеты, которые уже начали  подтаивать
в кармане у Жана.
   Наконец Люк расхрабрился и проговорил чуть слышно:
   - Мы тут кое-что принесли.
   Она спросила:
   - А что?
   Жан, покраснев до ушей, вытащил бумажный фунтик и протянул ей.
   Она тут же принялась сосать леденцы, перекатывая их  во  рту,  и  при
этом то на одной ее щеке, то на другой вздувалась шишка. Солдатики, сидя
перед нею, смотрели на нее растроганно и восхищенно.
   Затем она пошла доить корову,  а  на  обратном  пути  снова  дала  им
молока.
   Они думали о девушке всю неделю и не раз говорили о ней. В  следующее
воскресенье она села возле них, чтобы подольше побеседовать, и все трое,
расположившись рядком, устремив глаза вдаль и обхватив  руками  согнутые
колени, стали припоминать мельчайшие события, мельчайшие подробности  из
жизни родных деревень,  в  то  время  как  корова,  видя,  что  служанка
почему-то задержалась, вытягивала по  направлению  к  ней  свою  тяжелую
влажную морду и протяжно мычала, зовя ее.
   Прошло еще немного времени, и девушка согласилась перекусить с ними и
выпить глоток вина И теперь она нередко приносила им  в  кармане  сливы,
ибо наступила пора сбора слив. В присутствии девушки  солдатики-бретонцы
оживлялись и щебетали, как птицы.
   Как-то во вторник Люк Ле Ганидек отпросился на целый день, что с  ним
никогда еще не случалось, и вернулся лишь в десять часов вечера.
   Обеспокоенный Жан ломал себе голову, стараясь сообразить,  по  какому
делу уходил его приятель.
   В пятницу на той же неделе Люк, заняв десять су у  соседа  по  койке,
снова попросил и получил разрешение отлучиться из казармы  на  несколько
часов.
   И когда они с Жаном отправились на воскресною прогулку,  у  Люка  был
какой-то чудной,  взбудораженный  вид,  совсем  не  такой,  как  обычно.
Кердерен ничего не мог понять; он смутно подозревал неладное, хотя ни  о
чем не догадывался.
   Они не проронили ни слова до прихода на свое любимое место,  где  уже
почти  не  стало  травы,  которую  они  успели  вытоптать,  и  не  спеша
позавтракали. Есть не хотелось ни тому, ни другому.
   Вскоре показалась девушка. Как обычно, они не спускали  с  нее  глаз,
пока она шла по направлению к ним. Когда она приблизилась. Люк  встал  и
шагнул ей навстречу. Она поставила ведро на землю  и  поцеловала  парня,
поцеловала пылко, обняв за шею обеими руками,  не  обращая  внимания  на
Жана, не вспомнив о нем, даже не видя его. А бедный Жан растерялся,  так
растерялся, что у него ум за разум зашел, он был ошеломлен,  сердце  его
разрывалось на части, хотя он еще толком не знал, почему.
   Затем девушка села рядом с  Люком,  и  они  принялись  болтать  между
собой.
   Жан не смотрел на них; теперь он догадывался, почему его друг  дважды
отлучался на прошлой неделе, и, охваченный щемящей душу скорбью, которая
вызывается изменой, ощущал где-то в глубине  жгучую  боль,  нечто  вроде
саднящей раны.
   Люк и девушка поднялись и вместе отправились доить корову.
   Жан следил за ними взглядом Он видел, как они удаляются, шагая бок  о
бок. Красные штаны Люка ярким пятном мелькали на дороге. Потом Люк  взял
валявшийся на земле  деревянный  молоток  и  покрепче  вбил  колышек,  к
которому была привязана корова.
   Девушка нагнулась и стала доить ее, а Люк рассеянно проводил рукой по
худому хребту животного Затем, оставив ведро с  молоком  на  траве,  они
углубились в лес.
   Жан ничего больше не видел, кроме скрывшей их густой листвы;  он  был
так потрясен, что непременно упал бы, если бы попробовал стать на ноги.
   Он сидел неподвижно, отупев от удивления  и  горя,  горя  наивного  и
глубокого. Ему хотелось плакать, убежать, спрятаться, никогда  и  никого
больше не видеть.
   Тут он заметил, что они вышли из  чащи.  Они  возвращались  медленным
шагом, держась за руки, как это делают в деревне жених и невеста.  Ведро
нес Люк.
   Они еще раз поцеловались на прощание, и  девушка  ушла,  дружески,  с
заговорщической улыбкой кивнув Жану. В этот день ей и в голову не пришло
угостить его молоком.
   Солдатики остались сидеть рядом, как всегда неподвижные, молчаливые и
спокойные; на их невозмутимых лицах нельзя было прочесть  ни  одного  из
чувств, волновавших их сердца. Солнце светило. Корова мычала,  глядя  на
них издалека.
   В обычное время они встали и пошли обратно.
   Люк очищал от коры прутик, Жан нес пустую бутылку. В Безоне он  отдал
ее виноторговцу. Затем они свернули на мост и, как всегда,  остановились
на середине, чтобы полюбоваться рекой.
   Жан наклонялся, наклонялся все ниже и ниже  над  железными  перилами,
словно видел в воде что-то такое, что неудержимо притягивало его.
   Люк спросил:
   - Уж не собрался ли ты водички хлебнуть?
   Не успел он произнести последнее слово, как  голова  Жана  перевесила
тело, взметнувшиеся ноги  описали  в  воздухе  полукруг  и  красно-синий
солдатик упал в реку и скрылся в ее глубине.
   Люк хотел было крикнуть, но от ужаса потерял дар речи. Он увидел, как
вода вдруг забурлила, на  поверхности  показалась  голова  его  друга  и
тотчас же снова пропала.
   Секунду спустя он заметил руку, одну только руку, которая  высунулась
из реки и тут же исчезла. И все.
   Поспешившие на помощь лодочники не нашли в тот день тело.
   Люк прибежал в казарму один, сам не свой, и  рассказал  о  несчастье,
вытирая глаза, давясь от слез, то и дело сморкаясь:
   - Он нагнулся.., нагнулся.., вот так.., вот так.., головой вниз..,  и
вдруг упал.., упал...
   Больше он ничего не мог сказать - так велико было его отчаяние.
   Если бы он знал!..
 
 
 
2 
 
 
3 
 
 



МАЛЫШКА РОК 
 
Ги ДЕ МОПАССАН 
 
 
 
 
 
ONLINE БИБЛИОТЕКА  
 
 
http://www.bestlibrary.ru 
 
Глава 1 
 
   Почтальон Медерик  Ромпель,  которого  местные  жители  звали  просто
Медерик, вышел из почтовой конторы Роюи-ле-Тор в обычное время.  Крупным
шагом старого солдата он прошел  городишко,  напрямик,  через  Виломские
луга, добрался до берега Брендий и направился вниз по течению к  деревне
Карвелен - там начинался его участок.
   Он размашисто шагал вдоль бурливой, стремительной речки, с  журчанием
бежавшей под сенью ив по узкому, заросшему травой  руслу.  Там,  где  ее
перегораживали валуны, вода вздувалась вокруг  них,  словно  воротник  с
галстуком-бабочкой из пены. Иногда в таких местах  возникали  настоящие,
хотя маленькие и незаметные  водопады,  шумно,  ворчливо,  но  беззлобно
рокотавшие под зеленой кровлей из  листвы  и  ветвей,  а  дальше  берега
расступались, образуя тихие заводи, и в глубине, среди перепутанных, как
космы, водорослей, которыми обычно затягивается дно неторопливых ручьев,
резвились форели.
   Медерик шел, не  глядя  по  сторонам  и  думая  о  своем:  “Сперва  к
Пуавронам, потому как есть письмо и господину Ренарде. Значит, иду через
рощу”.
   В синей блузе, подпоясанной черным  кожаным  ремнем,  он  привычно  и
быстро двигался мимо шеренги зеленых ив, взмахивая в  такт  шагам  своей
палкой - толстым суком остролиста.
   Почтальон перебрался через Брендий по стволу дерева, поваленного так,
что вершина легла  на  другой  берег;  перила  на  этом  мосту  заменяла
веревка, натянутая на двух вбитых в землю кольях.
   В роще  Ренарде,  карвеленского  мэра  и  самого  крупного  тамошнего
землевладельца, росли огромные старые, прямые, как колонны,  деревья,  и
ее гигантские зеленые своды тянулись на добрых полмили по левому  берегу
речки, служившему ей  границей.  У  воды,  на  солнце,  вымахал  высокий
кустарник, но под самими деревьями рос только мох, густой, пышный мягкий
мох, источавший в неподвижный воздух запах прели и валежника.
   Медерик замедлил шаг, снял черное кепи с красным галуном и утер  лоб:
хотя не было еще восьми утра, в поле уже припекало.
   Он надел кепи и с прежней быстротой зашагал дальше, как вдруг заметил
под деревом ножичек,  маленький  детский  ножичек.  Нагнувшись  за  ним,
почтальон обнаружил наперсток и шагах в двух поодаль - игольник.
   Подобрав вещи, Ромпель решил: “Снесу-ка их господину мэру”, - и опять
пустился в путь, но уже глядя в оба, чтобы чего-нибудь не прозевать.
   Внезапно он отпрянул, словно налетев на шлагбаум: в нескольких метрах
от него на мху простерлось обнаженное детское тело. Это была девочка лет
двенадцати. Она лежала на спине, разметав руки и раскинув ноги; лицо  ее
прикрывал носовой платок, на ляжках запеклись кайли крови.
   Вытаращив глаза, Медерик подобрался к ней  на  цыпочках,  словно  ему
грозила опасность.
   Что это? Неужели спит? Но он тут же сообразил, что никому не придет в
голову спать нагишом в половине восьмого утра под деревьями, где  всегда
сыровато. Выходит, она мертва и здесь преступление! При этой догадке  по
спине у него побежали мурашки, даром что он был  старый  солдат.  Он  не
верил своим глазам: убийство, да  еще  ребенка,  случалось  в  их  краях
крайне редко. К тому же ран не видно, только ноги чуть запачканы кровью.
Как же  ее  убили?  .  Медерик  подошел  вплотную,  оперся  на  палку  и
присмотрелся к девочке. Конечно, он ее знает, как каждого в  округе,  но
пойди угадай, кто она, когда лица не видать! Он уже нагнулся и  протянул
руку к платку, но его удержала неожиданная мысль.
   Вправе ли он менять положение трупа  до  прибытия  судебных  властей?
Правосудие казалось ему чем-то вроде  генерала,  от  которого  ничто  не
ускользает, которому оторванная пуговица говорит не меньше, чем  ножевая
рана в  живот.  А  вдруг  под  платком  таится  главная  улика?  Это  же
вещественное доказательство, и оно  может  утратить  силу  от  неловкого
прикосновения.
   Он выпрямился с намерением бежать  к  мэру,  но  тут  его  остановила
другая мысль. Если девочка  жива,  ее  нельзя  оставлять  одну  в  таком
состоянии. Он осторожно опустился на колени, на всякий случай - подальше
от тела, и  притронулся  к  ноге.  Она  уже  окоченела:  ее  сковал  тот
леденящий холод,  которым  так  страшит  нас  мертвая  плоть  и  который
исключает всякие сомнения. Позже письмоносец рассказывал, что  при  этом
ощущении все в нем перевернулось и во рту у него пересохло. Он вскочил и
бросился через рощу к дому Ренарде.
   Он бежал, как на учении: наклонив голову, сжав кулаки; палка  торчала
у него под мышкой, кожаная сумка с письмами и газетами мерно била его по
боку.
   Дом мэра стоял на краю рощи - она заменяла Ренарде  парк  -  и  одним
углом выходил на маленькую заводь, образуемую здесь Брендий.
   Это большое старинное здание из серого  камня,  выдержавшее  в  былые
времена   не   одну    осаду,    заканчивалось    огромной    квадратной
двадцатиметровой башней, подножие которой уходило в воду.
   Когда-то  с  вершины   этого   укрепления   дозорные   наблюдали   за
окрестностями. Неизвестно почему его окрестили  башней  Ренара-Лиса;  от
этого  прозвища,  видимо,   и   пошла   фамилия   владельцев   поместья,
принадлежавшего их семье уже более двух столетий: Ренарде  были  из  тех
буржуа-полудворян, которыми изобиловала дореволюционная провинция.
   Почтальон влетел в кухню, где завтракали слуги, и крикнул:
   - Господин мэр уже встал? Мне надо его видеть!
   Человеком Ромпель считался степенным, основательным,  и  все  поняли:
случилось что-то серьезное.
   Ренарде доложили, и он велел впустить посетителя. Почтальон, бледный,
запыхавшийся, застал мэра за длинным, заваленным бумагами столом.
   Этого крупного, плотного мужчину, грузного, краснолицего и  сильного,
как бык, очень любили в округе, несмотря на крутой нрав.  Было  ему  лет
сорок, полгода назад он овдовел и вел в своих владениях жизнь  сельского
дворянина. Человек крайне  вспыльчивый,  он  не  раз  уже  впутывался  в
истории, из которых его  неизменно  выручали  снисходительные  и  верные
друзья  -  чиновники  Роюи-ле-Тора.  Это  он  сбросил  с  козел