й
воспоминаний о героических временах.
   Я обернулся, заслышав шаги: женщина,  высокая,  черноволосая  женщина
шла по дороге, ведущей вдоль моря к мысу.
   Мартини прошептал, напирая на последний слог имени:
   - Это госпожа Парис. Слыхали?
   Нет, я не слыхал, но  это  случайно  брошенное  имя,  имя  троянского
пастуха дало новую пищу моей фантазии.
   Все же я спросил:
   - А кто такая госпожа Парис?
   Он был, видимо, поражен, что я не слыхал ее истории.
   Я уверил его, что ничего не знаю; я смотрел на женщину, которая  шла,
не видя нас,  погруженная  в  свои  мысли,  шла  медленной  и  величавой
поступью, как, вероятно, ходили античные женщины. Ей было  лет  тридцать
пять, и была она еще красива, очень красива, хотя несколько полна.
   Вот что рассказал мне Мартини.
 
Глава 2 
 
   Госпожа Парис, урожденная Комбеломб, за год до войны 1870 года  вышла
замуж за чиновника г-на Париса. В ту  пору  она  была  юной  красавицей,
стройной и веселой, не то что  сейчас,  когда  она  располнела  и  стала
печальной.
   Нехотя согласилась она на брак с Парисом, пузатым человеком,  из  тех
коротышек, что семенят ножками в широких, не по росту брюках.
   После  войны  гарнизонную  службу  в  Антибе  нес   один-единственный
пехотный батальон под командой  Жана  де  Кармелена,  молодого  офицера,
отличившегося в последнюю  кампанию  и  только  что  получившего  четыре
нашивки.
   Майор де Кармелен отчаянно скучал в крепости, в душной норе,  зажатой
в двойном кольце огромных стен, и потому часто  уходил  гулять  на  мыс,
напоминавший парк или сосновый лес, открытый всем морским ветрам.
   Там он встретил г-жу Парис - она тоже летними вечерами приходила сюда
под деревья подышать чистым воздухом. Как началась их любовь? Разве  это
узнаешь? Они встречались, смотрели друг на друга,  а  разойдясь,  верно,
вспоминали  свои  встречи.  Образ  черноглазой  и  черноволосой  молодой
женщины с  матовой  кожей,  образ  красивой  и  сочной  южанки,  которая
улыбалась, сверкая зубами, витал перед  глазами  офицера,  и,  продолжая
прогулку, он покусывал сигару, вместо того, чтобы  курить  ее;  а  образ
майора с закрученными белокурыми  усами,  в  шитом  зелотом  мундире,  в
красных рейтузах, тоже, вероятно, проносился  по  вечерам  перед  взором
г-жи Парис, когда муж, плохо выбритый и  плохо  одетый,  коротконогий  и
пузатый возвращался домой к ужину.
   Они часто встречались и, возможно, начали улыбаться друг  другу;  они
часто встречались и, верно, вообразили, будто знакомы. Он, должно  быть,
поздоровался. Она удивилась  и  наклонила  голову,  чуть-чуть,  как  раз
настолько, чтобы он не счел ее неучтивой. Но к концу второй  недели  она
отвечала на его поклоны уже издали, еще не поравнявшись с ним.
   Он заговорил с ней! О чем?  Ну,  конечно,  о  закате.  И  они  вместе
принялись восхищаться закатом, любуясь им больше в глазах друг у  друга,
чем на небе. И каждый  вечер,  в  течение  двух  недель,  они  неизменно
прибегали к этому избитому предлогу, чтобы поболтать несколько минут.
   Затем они решились пройтись вместе,  беседуя  на  самые  безразличные
темы, но глаза  их  уже  говорили  друг  другу  то  самое  заветное,  то
сокровенное и  прекрасное,  что  сквозит  в  ласковости,  в  умиленности
взгляда, от чего  сильнее  бьется  сердце,  ибо  тут  душа  раскрывается
больше, чем в признании.
   Затем он, вероятно, взял  ее  за  руку  и  прошептал  слова,  которые
женщина угадывает, как будто даже не слыша их.
   И они поняли, что любят друг друга, хотя и не  проявили  свою  любовь
как-нибудь чувственно или грубо.
   Она так и не пошла бы дальше этих нежных отношений - она, но  не  он,
ему этого было мало. И с каждым днем он все более  пылко  уговаривал  ее
уступить его страстному желанию.
   Она не сдавалась, не  хотела  и,  казалось,  твердо  решила  остаться
непреклонной.
   Но однажды вечером она промолвила как бы невзначай:
   - Муж уехал в Марсель. Пробудет там четыре дня.
   Жан де Кармелен бросился к ее ногам, умоляя в  этот  же  вечер  около
одиннадцати отворить ему дверь. Но она не стала слушать и  ушла,  сделав
вид, что рассердилась.
   Весь вечер майор был не в духе, а наутро чуть свет уже свирепо  шагал
по крепости, обходя взвод за  взводом,  -  от  музыкантской  команды  до
учебной, и на офицеров и солдат, словно  камни  в  толпу,  сыпался  град
взысканий.
   Но, вернувшись к завтраку, он нашел у себя под салфеткой конверт, а в
нем записку в четыре слова. “Сегодня вечером в десять”. И  безо  всякого
повода он дал гарсону пять франков на чай.
   День тянулся для него бесконечно долго. Часть времени он потратил  на
то, что прихорашивался и опрыскивал себя духами.
   Когда он садился обедать, ему  опять  подали  конверт.  В  него  была
вложена телеграмма. +++
   "Дорогая делами покончил. Возвращаюсь сегодня вечером  девятичасовым.
Парис”. +++
   Майор так громко выругался, что гарсон уронил суповую миску на пол.
   Как быть? Он желал, чтобы она принадлежала ему сегодня же, во что  бы
то ни стало; и он твердо решил добиться своего.  Добиться  любой  ценой,
пусть даже придется арестовать и посадить мужа в тюрьму. Внезапно у него
мелькнула сумасбродная мысль. Он приказал подать бумагу и написал: +++
   "Сударыня! Он сегодня вечером не вернется, клянусь Вам, а  я  буду  в
десять часов, где условлено. Не бойтесь ничего, я за все отвечаю, верьте
чести офицера.
   Жан де Кармвлен”. +++
   Приказав отнести  письмо,  он  спокойно  пообедал.  Около  восьми  он
пригласил к себе капитана Грибуа, следующего за ним по  чину,  и  сказал
ему, вертя в руке смятую телеграмму Париса:
   - Капитан!  Я  получил  телеграмму  странного  характера,  содержание
которой не имею даже  возможности  передать  вам.  Немедленно  прикажите
закрыть  и  охранять  все  ворота,  ведущие  в  город,  чтобы   никто..,
слышите?., никто не мог ни войти, ни выйти до шести утра.  Вы  разошлете
по улицам патрули, а жителям предложите быть дома с девяти вечера.  Тот,
кто окажется на улице после этого  часа,  должен  быть  отправлен  домой
militari <Вооруженной силой (лат.).>. Если ваши люди встретят меня нынче
ночью, пусть сейчас же удалятся, даже не подав виду,  что  узнали  меня.
Поняли?
   - Так точно, господин майор.
   - Вы отвечаете за выполнение приказа, капитан.
   - Так точно, господин майор.
   - Не хотите ли рюмку шартреза?
   - С удовольствием, господин майор.
   Они чокнулись, выпили желтого ликеру, и капитан Грибуа удалился.
 
Глава 3 
 
   Марсельский поезд пришел точно в девять, на платформу высадились  два
пассажира, и поезд отправился дальше, в Ниццу.
   Один пассажир, высокий и тощий, был г-н Сариб, торговавший прованским
маслом, другой, толстый и низенький, - г-н Парис.
   Взяв саквояжи,  они  вместе  отправились  в  город,  находившийся  на
расстоянии километра.
   Но когда они дошли до ворот со стороны порта, часовые скрестили штыки
и приказали им удалиться.
   Растерявшись,  смутившись,  оторопев  от  удивления,  они  отошли   в
сторонку и обсудили положение; затем, посовещавшись, робко  вернулись  и
начали переговоры, назвав себя.
   Но солдатам, верно, дано было строгое  предписание,  они  пригрозили,
что будут стрелять; и оба путешественника  в  страхе  пустились  наутек,
бросив саквояжи, чтобы быть налегке.
   Они обошли крепостную стену и появились у ворот со стороны  дороги  в
Канн. Но и эти ворота были на запоре и  под  охраной  грозного  караула.
Сариб и Парис, как люди благоразумные,  не  настаивали  и  вернулись  на
вокзал в поисках пристанища: после захода  солнца  вне  крепостных  стен
было небезопасно.
   Дежурный, ничего не поняв спросонья, разрешил  им  дождаться  утра  в
зале для пассажиров.
   Там они и просидели рядышком на зеленом бархатном диване, без  света,
до того напуганные, что, даже и не помышляли о сне.
   Ночь показалась им очень долгой.
   Около половины седьмого они узнали, что ворота открыты и что  теперь,
наконец, можно войти в город.
   Они снова пустились в путь, но саквояжей, оставленных на дороге,  уже
не нашли.
   Когда они, еще немного  робея,  прошли  городские  ворота,  майор  де
Кармелен, с лихо закрученными усами, сам подошел с лукавым видом,  чтобы
опросить их.
   Затем он вежливо поклонился, извинившись, что по его вине  они  плохо
провели ночь. Но он обязан был выполнить полученный им приказ.
   Жители Антиба были возбуждены. Одни говорили о  внезапном  нападении,
замышляемом итальянцами, Другие - о высадке сына Наполеона  III,  третьи
предполагали заговор орлеанистов. Истину  узнали  позднее,  когда  стало
известно, что батальон майора де Кармелена отправлен очень далеко, а сам
майор строго наказан.
 
Глава 4 
 
   Мартини окончил рассказ. Г-жа  Парис  возвращалась  с  прогулки.  Она
прошла мимо меня величавой поступью, устремив  взор  на  Альпы,  вершины
которых розовели в последних лучах солнца.
   Мне хотелось ей поклониться,  поклониться  печальной  и  обездоленной
женщине, которая,  верно,  все  еще  вспоминает  далекую  ночь  любви  и
отважного человека, не побоявшегося ради  ее  поцелуя  ввести  в  городе
осадное положение и загубить свою карьеру.
   Теперь он, конечно, позабыл ее и, разве только подвыпив, рассказывает
об этой дерзкой шутке, смешной и трогательной.
   Виделись ли они еще? Любит ли она его и сейчас? И я думал:  “Вот  вам
эпизод современной любви, нелепый и в то  же  время  героический.  Чтобы
воспеть эту Елену и злоключения ее Менелая, понадобился бы Гомер с душою
Поль де Кока. И все же герой этой покинутой женщины  смел,  безрассуден,
красив, силен, как Ахиллес, и, пожалуй, хитроумней Улисса!"
 



ЖЮЛИ РОМЕН 
 
Ги ДЕ МОПАССАН 
 
 
 
 
 
ONLINE БИБЛИОТЕКА  
 
 
http://www.bestlibrary.ru 
 
    Два  года  назад,  весной,  я  много  бродил  пешком  по   побережью
Средиземного моря. Идти по дороге широким шагом и  думать...  Что  может
быть приятнее? Идешь вдоль гор,  по  берегу  моря,  под  ярким  солнцем,
овеваемый ласковым ветром! И мечтаешь! Сколько обманчивых грез, любовных
переживаний и всевозможных приключений промелькнет  в  душе,  увлеченной
мечтами,  за  два  часа  пути!  Сколько  смутных,  но  радостных  надежд
вливается в грудь вместе с теплым  и  чистым  воздухом;  впиваешь  их  в
дуновении бриза, сердце томит жажда счастья, а от прогулки разыгрывается
аппетит. Мысли же, быстрые, пленительные мысли, проносятся и  поют,  как
птицы.
   Итак, я шел длинной дорогой, которая ведет из Сен-Рафаэля  в  Италию,
вернее, шел мимо сменяющихся великолепных декораций, как будто созданных
для сценического обрамления всех любовных поэм на земле. И размышлял я о
том, что от Канна, где царит тщеславие, и до Монако, где царит  рулетка,
в эти края приезжают лишь для того,  чтобы  пускать  пыль  в  глаза  или
разоряться, и под этим прекрасным небом, в  этом  саду  цветущих  роз  и
апельсиновых деревьев, люди выставляют  напоказ  свое  пошлое  чванство,
глупые претензии, низкие вожделения, обнажая натуру человеческую во всем
ее раболепии, невежестве, наглости и алчности.
   И вдруг на берегу очаровательной  бухты,  какие  тут  встречаются  за
каждым изгибом горного кряжа, я увидел у самого моря  несколько  вилл  -
четыре или пять, не больше,  а  позади  них  по  двум  глубоким  лощинам
далеко-далеко тянулся дремучий ельник,  и,  казалось,  не  было  там  ни
дорог, ни тропинок, ни хода, ни выхода.  Перед  одной  из  этих  вилл  я
остановился как вкопанный: уж очень хорош  был  белый  домик  с  темными
панелями, до самой кровли затянутый вьющимися розами.
   А сад! Живой ковер из цветов всех размеров  и  всевозможной  окраски,
перемешанных  в  изысканном  и  кокетливом  беспорядке.  Газон   пестрел
цветами; у каждой ступеньки крыльца, слева и  справа,  возвышался  целый
сноп цветов; по ослепительно белому  фасаду  свисали  из  окон  синие  и
желтые гроздья,  а  каменную  балюстраду,  украшавшую  кровлю,  обвивали
гирлянды крупных красных колокольчиков, алевших, как пятна крови.
   За домиком виднелась длинная аллея  цветущих  апельсиновых  деревьев,
доходившая до самой горы.
   На воротах я  прочел  надпись  небольшими  золотыми  буквами:  “Вилла
“Минувшие дни”.
   Я спрашивал себя:  какой  поэт  или  какая  фея  живет  здесь,  какой
вдохновенный отшельник открыл этот  уголок  и  создал  сказочный  домик,
словно сам собою выросший посреди букета цветов?
   Поодаль рабочий дробил на дороге  щебень.  Я  спросил  у  него,  кому
принадлежит это сокровище. Он ответил:
   - Госпоже Жюли Ромен.
   Жюли Ромен... Когда-то, еще в детстве, я очень много слышал о великой
актрисе Жюли Ромен, сопернице Рашели.
   Ни одной женщине не рукоплескали так, как  ей,  ни  одну  столько  не
любили, как ее, - да, главное, любили! Как много было из-за нее  дуэлей,
самоубийств и нашумевших похождений!
   Но  сколько  же  теперь  лет   этой   обольстительнице?   Шестьдесят,
семьдесят, семьдесят  пять?  Жюли  Ромен!  Она  здесь,  в  этом  домике!
Женщина, которую обожали самый великий музыкант и самый утонченный  поэт
нашей страны! Я помню,  как  взволновал  всю  Францию  (мне  было  тогда
двенадцать лет) ее бурный разрыв с музыкантом  и  бегство  в  Сицилию  с
поэтом.
   Она уехала вечером, после премьеры какого-то  спектакля,  когда  весь
зал аплодировал ей целых полчаса и вызывал ее  одиннадцать  раз  подряд;
она уехала с поэтом в  дормезе,  как  тогда  ездили;  они  переплыли  на
пакетботе море, чтобы уединиться на древнем острове,  детище  Греции,  и
любить друг друга под сенью огромной апельсиновой рощи, которая окружает
Палермо и носит название “Золотая раковина”.
   Рассказывают, что они поднялись на Этну и,  прильнув  друг  к  другу,
щека  к  щеке,  наклонились  над  исполинским  кратером,  словно  хотели
броситься в огненную бездну.
   Он умер, этот создатель волнующих стихов, таких глубоких, что от  них
кружилась голова у  всего  его  поколения,  и  таких  утонченных,  таких
таинственных, что они открыли новым поэтам новый мир.
   Умер и другой - покинутый ею, - тот, кто находил для нее  музыкальные
фразы, сохранившиеся в памяти у всех, мелодии, исполненные  торжества  и
отчаяния, окрыляющие и мучительные.
   А она еще жива, она тут, в этом домике, укрытом цветами.
   Я не колебался ни минуты, я позвонил у двери.
   Мне  отпер  слуга,  глуповатый  на  вид  юнец  лет  восемнадцати,   с
нескладными руками. Я написал  на  визитной  карточке  несколько  строк:
галантный комплимент старой актрисе с  горячей  просьбой  принять  меня.
Может быть, ей известно мое имя, и она согласится открыть для меня двери
своего дома.
   Молодой лакей ушел, затем вернулся  и,  попросив  пожаловать,  провел
меня в  опрятную  гостиную  чопорного  стиля  Луи-Филиппа,  обставленную
тяжеловесной и неудобной мебелью, с которой в мою  честь  снимала  чехлы
молоденькая горничная, стройная, тоненькая дурнушка лет шестнадцати.
   Затем меня оставили одного.
   На стенах висело три портрета: хозяйки дома  в  одной  из  ее  ролей,
поэта, одетого в длинный редингот, перехваченный в талии, и в сорочку  с
пышным жабо, по старинной моде,  и  музыканта  за  клавикордами;  манера
живописи была четкая, тонкая, изящная и сухая.
   Актриса улыбалась прелестными губами и голубыми глазами -  белокурая,
очаровательная,  но  жеманная,  как  все  красавицы  на  портретах  того
времени. Поэт и музыкант  как  будто  уже  видели  перед  собой  будущие
поколения.
   В этой гостиной все говорило о прошлом, об ушедшей  жизни,  о  людях,
которых не стало.
   Открылась дверь, и вошла старушка, совсем старенькая,  вся  седая,  с
белыми, как снег, волосами, с белыми бровями, - настоящая  белая  мышка,
проворная и бесшумная.
   Она протянула мне руку и все еще молодым, звучно вибрирующим  голосом
сказала:
   - Благодарствуйте за внимание, сударь. Как это мило с вашей  стороны!
Стало  быть,  нынешние  мужчины  еще  вспоминают  о  женщинах  прошлого!
Садитесь, пожалуйста.
   Я сказал, что меня пленил  ее  домик  и  мне  захотелось  узнать  имя
владельца, а услышав ее имя, я не мог побороть желание постучаться к ней
в дверь.
   Она ответила:
   - Очень приятно, сударь, тем более что подобное  посещение  для  меня
теперь великая редкость. Когда мне подали визитную карточку и  я  прочла
ваши любезные слова, у меня забилось сердце, словно я получила  весть  о
возвращении друга, исчезнувшего на целых двадцать лет. Ведь я покойница,
сударь, право, покойница, обо мне никто не вспомнит, никто  не  подумает
до того дня, как я умру по-настоящему. А тогда все газеты дня три  будут
говорить о  Жюли  Ромен,  печатать  анекдоты,  воспоминания,  напыщенные
похвалы. А затем со мной будет покончено навсегда.
   Помедлив немного, она добавила:
   - И уж этого недолго ждать. Пройдет несколько  месяцев,  может  быть,
несколько  дней,  и  от  маленькой  старушки,  которая  пока  еще  жива,
останется только маленькая горстка костей.
   Она подняла глаза к своему портрету - он  улыбался  ей,  этой  старой
женщине, этой карикатуре на него,  затем  взглянула  на  портреты  обоих
своих возлюбленных - высокомерного поэта и  вдохновенного  музыканта,  а
они, казалось, говорили друг другу: “Что нужно от нас этой развалине?"
   Сердце у меня сжалось от печали, от неизъяснимой, смутной  и  горькой
печали  о  прожитых  жизнях,  которые   еще   борются   со   смертью   в
воспоминаниях, словно утопающий в глубокой реке.
   В окно видно было,  как  по  дороге  из  Ниццы  в  Монако  проносятся
блестящие  экипажи,  а  в  них  мелькают  молодые,  красивые,   богатые,
счастливые женщины и улыбающиеся, довольные мужчины. Жюли Ромен заметила
мой взгляд, угадала  мои  мысли  и  еле  слышно  промолвила  с  покорной
улыбкой:
   - Жизни не удержать...
   - А как, наверно, прекрасна была ваша жизнь! - сказал я.
   Она глубоко вздохнула:
   - Да, прекрасна и радостна. Вот почему я так жалею о ней.
   Я видел, что она не прочь поговорить  о  себе,  и  потихоньку,  очень
осторожно,   словно   прикасаясь   к   больному   месту,   принялся   ее
расспрашивать.
   Она говорила о  своих  успехах,  о  своем  упоении  славой,  о  своих
друзьях, о своей блистательной жизни.
   Я спросил:
   - Самую глубокую радость, истинное счастье дал вам, конечно, театр?
   Она быстро ответила:
   - О нет!
   Я улыбнулся; она  печальным  взглядом  окинула  портреты  двух  своих
возлюбленных и сказала:
   - Нет, счастье мне дали только они. Я не удержался от вопроса:
   - Кто же из них?
   - Оба. Я порою немного путаю их в памяти, - по-старушечьи, а  к  тому
же перед одним из них чувствую себя теперь виноватой.
   - В таком случае, сударыня, ваша признательность относится не к  ним,
а к самой любви. Они были только ее истолкователями.
   - Возможно. Но какими!..
   - А не думаете ли вы, что гораздо сильнее вас любил или мог бы любить
кто-нибудь другой, какой-нибудь простой человек, - пусть он  не  был  бы
гением, но отдал бы вам всего себя, все  свое  сердце,  все  мысли,  все
мгновения своей жизни, тогда как в любви двух этих великих людей  у  вас
были опасные соперницы: музыка и поэзия.
   Она  воскликнула  удивительно  молодым  своим   голосом,   задевающим
какие-то струны В душе:
   - Нет, сударь, нет! Другой человек, возможно, любил бы меня  сильнее,
но любил бы не так, как они. Ах, они пели  мне  песню  любви,  какой  не
спеть никому в мире! Она опьяняла  меня!  Да  разве  кто-нибудь  другой,
обыкновенный человек, мог бы создать то, что они создавали в мелодиях  и
словах? И много ли радости в любви, если в  нее  не  могут  вложить  всю
поэзию, всю музыку неба и земли! А они умели свести женщину с ума чарами
песен и слов. Да, быть может, в нашей страсти  было  больше  мечты,  чем
действительности, но такая мечта уносит за  облака,  а  действительность
всегда тянет вниз, к земле. Если другие и любили меня сильнее, чем  они,
то лишь через них двоих я познала, постигла любовь и преклонилась  перед