называть  Клер  “дочкой”.  Порой,   когда   малютка   проявляла   особую
добросердечность или деликатность, она, подняв очки на лоб, - это всегда
служило у нее признаком волнения, - повторяла: “Нет, этот ребенок просто
перл, настоящий перл!” Это прозвище привилось к маленькой Клер,  и  она,
как была, так и осталась для нас “мадмуазель Перль”.
 
Глава 4 
 
   Господин Шанталь умолк.  Он  сидел  на  биллиардном  столе  и  болтал
ногами; левой рукой он сжимал биллиардный шар, а правой теребил  тряпку,
которой мы стирали записи на грифельной доске и которая называлась у нас
“меловой тряпкой”. Слегка покраснев,  он  погрузился  в  воспоминания  и
теперь уже глухим голосом разговаривал сам с собой и  тихонько  брел  по
далекому прошлому, среди  событий,  которые  давно  миновали  и  которые
сейчас возникали в его памяти, - так бродим мы  по  старинному  родовому
парку, в котором мы росли и где каждое деревце, каждая  дорожка,  каждый
кустик - и колючий остролист, и душистый лавр,  и  тис,  красные  сочные
ягоды которого лопаются у нас в пальцах, -  на  каждом  шагу  воскрешают
какую-нибудь мелочь из былого, одну  из  тех  незначительных,  но  милых
сердцу мелочей, которые и создают самую  основу,  самую  сущность  нашей
жизни.
   А я стоял напротив него, прислонившись к стене и опираясь на ненужный
биллиардный кий.
   Помолчав с минуту, он продолжал:
   - Господи, как она была хороша в восемнадцать лет!.. Как грациозна!..
Как  прекрасна!..  Да,  хороша..,  хороша..,  хороша..,  и  добра..,   и
благородна... Чудесная девушка!.. А глаза у нее были.., глаза у нее были
голубые'.., прозрачные..,  ясные...  Таких  глаз  я  никогда  больше  не
видел... Никогда!..
   Он опять помолчал. Я спросил:
   - Почему она не вышла замуж? Он ответил не мне, а на  слово  “замуж”,
которое дошло до него.
   - Почему? Почему? Да потому, что не захотела.., не захотела. А ведь у
нее было тридцать тысяч франков приданого, и ей  делали  предложение  не
один раз... А она вот не захотела! Она все почему-то грустила. Это  было
как раз в то время, когда я женился на моей кузине, на малютке Шарлотте,
на моей теперешней жене - я был ее женихом целых шесть лет.
   Я смотрел на Шанталя, и мне  казалось,  что  я  проник  в  его  душу,
внезапно проник  в  одну  из  тех  тихих  и  мучительных  драм,  которые
совершаются  в  сердцах  честных,  в  сердцах  благородных,  в   сердцах
безупречных, в тех замкнутых и непроницаемых  сердцах,  каких  не  знает
никто, даже те, кто стал их безмолвной и покорной жертвой.
   И вдруг, подстрекаемый дерзким любопытством, я сказал:
   - Вот на ком вам надо было жениться, господин Шанталь!
   Он вздрогнул и посмотрел на меня.
   - Мне? На ком? - переспросил он.
   - На мадмуазель Перль.
   - На мадмуазель Перль? Но почему?
   - Потому что ее вы любили больше, чем вашу кузину.
   Он смотрел на меня странными, округлившимися, испуганными глазами.
   - Я любил ее?.. Я? Что? Кто тебе сказал? - лепетал он.
   - Да это же ясно как день, черт побери!.. Ведь это из-за нее  вы  без
конца оттягивали свадьбу с вашей кузиной, которая ждала вас целых  шесть
лет!
   Он выронил шар, который держал в левой руке,  обеими  руками  схватил
“меловую тряпку” и, закрыв ею лицо, зарыдал. Он рыдал безутешно и  в  то
же время комично: у него лилось из глаз, из носу, изо рта -  так  льется
вода из губки, которую выжимают. Он кашлял, плевал, сморкался в “меловую
тряпку”, вытирал глаза, чихал, и опять у него  лило  из  всех  отверстий
лица, а в горле булькало так, что можно было подумать, будто он  полощет
горло.
   А я, перепуганный и  пристыженный,  хотел  удрать:  я  не  знал,  что
сказать, что делать, что предпринять.
   Внезапно на лестнице раздался голос г-жи Шанталь:
   - Скоро вы кончите курить? Распахнув дверь, я крикнул:
   - Да, да, сударыня, сейчас спустимся!
   Потом я бросился к ее мужу и схватил его за локти.
   - Господин Шанталь, друг мой  Шанталь,  послушайте  меня:  вас  зовет
жена, успокойтесь, успокойтесь как можно скорее;  нам  пора  идти  вниз;
успокойтесь!
   - Да, да.., я иду... Бедная девушка!.. Я иду... Скажите Шарлотте, что
я сейчас приду, - пробормотал он.
   И он принялся тщательно  вытирать  лицо  тряпкой,  которой  года  три
стирали записи на грифельной доске. Когда же наконец он отложил  тряпку,
лицо его было наполовину белым, наполовину красным;  лоб,  нос,  щеки  и
подбородок были вымазаны мелом, а набрякшие глаза все еще полны слез.
   Я взял Шанталя за руку и увлек в его комнату.
   - Простите меня, пожалуйста, простите меня, господин Шанталь, за  то,
что я сделал вам больно... Но я же не знал.. Вы.  ,  вы  понимаете...  -
шептал я на ходу.
   Он пожал мне руку.
   - Да, да... Бывают трудные минуты...
   Тут он окунул лицо в таз, но и после умывания вид  у  него,  как  мне
казалось, был не весьма презентабельным, и тогда я  решил  пуститься  на
невинную хитрость. Видя, что он с  беспокойством  рассматривает  себя  в
зеркале, я сказал.
   - Скажите, что вам в глаз попала соринка, - это будет самое  простое.
Тогда вы сможете плакать при всех сколько угодно.
   В самом деле: спустившись  вниз,  он  принялся  тереть  глаз  носовым
платком. Все встревожились; каждый предлагал вытащить соринку,  которой,
впрочем, так никто и не обнаружил, все рассказывали такого рода  случаи,
когда приходилось обращаться к врачу.
   А я подсел к мадмуазель Перль и стал всматриваться в  нее,  снедаемый
жгучим любопытством, любопытством, превращавшимся в пытку. В самом деле,
когда-то она, несомненно, была очень хороша; у нее были  кроткие  глаза,
такие большие, такие ясные и так широко раскрытые,  что,  казалось,  она
никогда не смыкает их, как прочие смертные. Но платье на  ней,  типичное
платье старой девы, было довольно смешное; оно портило  ее,  хотя  и  не
придавало ей нелепого вида.
   Мне казалось, что я читаю в ее душе так же легко, как совсем  недавно
читал в душе Шанталя, что передо мной от начала до конца проходит вся ее
жизнь,  жизнь  тихая,  скромная,  самоотверженная;   но   я   чувствовал
потребность, непреодолимую потребность задать ей вопрос, узнать,  любила
ли и она его и так ли любила, как он, страдала ли она, как и он, долгим,
тайным, мучительным страданием, которого никто не видит, о котором никто
не знает, о котором никто не догадывается, но которое прорывается ночью,
в одиночестве темной комнаты. Я смотрел на нее, я видел, как  бьется  ее
сердце под корсажем со вставкой, и спрашивал себя: неужели  это  чистое,
кроткое создание каждый вечер заглушало стоны влажной,  мягкой  подушкой
и, сотрясаясь от рыданий, лихорадочно металось по жаркой постели?
   И я тихонько сказал ей - так делают дети, когда ломают игрушку, желая
посмотреть, что там внутри:
   - Если бы видели, как сейчас  плакал  господин  Шанталь,  вы  бы  его
пожалели. Она вздрогнула:
   - Что? Плакал?
   - Да, плакал, и еще как!
   - Но почему?
   Она была очень взволнована.
   - Из-за вас, - ответил я.
   - Из-за меня?
   - Ну да! Он рассказывал мне, как горячо он вас когда-то любил и  чего
ему стоило жениться на кузине, а не на вас...
   Мне показалось, что ее лицо сразу осунулось;  ее  глаза,  обыкновенно
такие ясные и так широко раскрытые, внезапно смежились, да  так  плотно,
что можно было подумать, будто они сомкнулись навеки.  Она  соскользнула
со стула и медленно, тихо опустилась  на  пол,  словно  упавший  шарф  -
Помогите! Помогите! Мадмуазель Перль дурно! - закричал я.
   Госпожа Шанталь и ее дочери бросились к ней, и пока они сновали  взад
и вперед с водой, уксусом, салфеткой, я взял шляпу и незаметно вышел  на
улицу.
   Я шел большими шагами; сердце  мое  было  в  смятении,  душу  терзали
сожаления и угрызения совести. И в то же время я был доволен собой:  мне
казалось, что я совершил нечто похвальное и необходимое.
   "Правильно я поступил или не правильно?” - спрашивал я  себя.  Любовь
засела у них в сердцах, как пуля в  затянувшейся  ране.  Может  быть,  с
этого дня у них станет легче на душе? Теперь уже поздно вновь переживать
любовные муки, но есть еще время для того, чтобы с нежностью  вспоминать
о них.
   И, быть может, будущей весной, как-нибудь вечером, они, взволнованные
лунным лучом, который упадет сквозь ветви деревьев на траву  у  их  ног,
возьмутся за руки, и  это  рукопожатие  напомнит  им  все  их  тайные  и
жестокие страдания; а может быть, от быстрого пожатия по этим  мгновенно
воскресшим мертвецам пробежит легкий, неизведанный ими трепет и  подарит
им мимолетное, божественное, упоительное ощущение, то безумие, благодаря
которому влюбленные за один краткий миг познают такое  великое  счастье,
какого иные не изведают за всю свою жизнь!
 



РОЗАЛИ ПРЮДАН 
 
Ги ДЕ МОПАССАН 
 
 
 
 
 
ONLINE БИБЛИОТЕКА  
 
 
http://www.bestlibrary.ru 
 
   Действительно, в этом деле была какая-то тайна,  и  ее  не  удавалось
разгадать ни присяжным, ни председателю суда, ни самому прокурору.
   Девица  Прюдан  (Розали),  служанка  у  супругов  Варамбо  в   Манте,
забеременев и скрыв это от своих хозяев, родила ночью у себя в мансарде,
убила ребенка и похоронила его в саду.
   Обычная история детоубийства, совершенного матерью-служанкой. Но одно
обстоятельство оставалось необъяснимым. Обыск, произведенный  в  комнате
подсудимой Прюдан, обнаружил  полное  детское  приданое,  приготовленное
самой Розали: она целых три месяца кроила и шила его по ночам. Лавочник,
у которого она из своего  жалованья  покупала  свечи  для  такой  долгой
работы,  показал  это  на  суде.  Кроме  того,  было  установлено,   что
повивальная бабка, которой она сказала о своем положении,  дала  ей  все
необходимые сведения, все практические советы на  тот  случай,  если  бы
роды начались в такой час, когда некому будет ей помочь. К тому же бабка
подыскивала в Пуасси место для девицы Прюдан, которая предвидела, что ей
откажут, ибо супруги Варамбо были строги насчет нравственности.
   На  суде  они  присутствовали  оба  -  и  муж  и   жена,   -   мелкие
провинциальные рантье, возмущенные этой шлюхой, запятнавшей их  дом.  Им
хотелось бы,  чтоб  ее  гильотинировали  немедленно,  без  суда,  и  они
нагромождали полные злобы показания, которые в их устах  превращались  в
обвинения.
   Подсудимая  -  красивая  высокая   девушка   из   Нижней   Нормандии,
сравнительно развитая - все время плакала и ничего не отвечала.
   Приходилось думать, что этот бесчеловечный поступок она  совершила  в
минуту отчаяния и безумия, ибо все указывало на то,  что  она  надеялась
сохранить в живых своего ребенка и вырастить его.
   Председатель суда сделал еще одну попытку  заставить  ее  заговорить,
добиться от нее признаний, а так как увещевал он с большой мягкостью, то
ему наконец удалось убедить ее в том, что вое эти  мужчины,  собравшиеся
судить ее, не желают ей смерти и даже способны ее пожалеть.
   Тогда она решилась.
   Он спросил:
   - Ну скажите нам сперва, кто отец ребенка?  До  сих  пор  она  упрямо
скрывала это. Внезапно она ответила, посмотрев на своих хозяев,  которые
злобно обвиняли ее и оговаривали:
   - Господин Жозеф, племянник господина  Варамбо.  Супруги,  вздрогнув,
закричали в один голос:
   - Не правда! Лжет она. Это гнусная клевета. Председатель заставил  их
замолчать и сказал, обращаясь к подсудимой:
   - Прошу вас, продолжайте; расскажите нам, как все это случилось.
   Тогда она вдруг заговорила, не скупясь  на  слова,  облегчая  сердце,
бедное, замкнувшееся в себе сердце, одинокое и разбитое, и делясь  своим
горем, всем своим горем, с этими суровыми людьми, которых она до сих пор
принимала за врагов и неумолимых судей.
   - Да, это господин Жозеф Варамбо, когда он в прошлом году приезжал  в
отпуск.
   - А что он делает, господин Жозеф Варамбо?
   - Он унтер-офицер, сударь, в  артиллерии  служит.  Так  вот,  он  два
месяца у нас прожил. Два месяца, летом.  Я-то  еще,  ничего  не  думала,
когда он стал поглядывать на меня, а потом стал меня хвалить, а потом  и
ласкаться ко мне целыми днями. Я и поддалась,  сударь.  Он  все  говорил
мне, что я красивая, что со мной весело.., что я ему по вкусу... Мне  он
тоже нравился... Что поделаешь?.. Будешь слушать такие  вещи,  когда  ты
одна на свете.., совсем одна.., как я. Я одна на свете, сударь.., мне не
с кем поговорить.., некому рассказать о своих горестях... Нет у меня  ни
отца, ни матери, ни брата, ни сестры, никого! Он мне был как брат, когда
стал разговаривать со мной. А потом он попросил меня  прийти  вечером  к
реке, чтобы поболтать без помехи. Я и пришла... Разве я знала?  Разве  я
знала, что потом будет?.. Он меня обнимал... Право, не  хотела  я..,  не
хотела.., нет... Не смогла я.., мне плакать хотелось, так хорошо было...
Луна светила... Не смогла я. Нет.., хоть поклясться.., не смогла я... Он
и сделал, что хотел... И так шло еще три недели, пока он жил здесь...  Я
бы за ним на край света... А он уехал... Я-то не знала, что беременна...
Узнала только через месяц...
   И  она  так  горько  заплакала,  что  пришлось  подождать,  пока  она
успокоится.
   Потом  председатель   снова   обратился   к   ней,   как   священник,
выслушивающий исповедь:
   - Ну, продолжайте. Она снова заговорила:
   - Когда я увидела, что беременна, так сказала об этом госпоже  Буден,
повитухе - вот она здесь, сама вам скажет; и я у ней спросила, как быть,
если это случится без нее. А  потом  я  стала  шить  приданое,  работала
каждый вечер, до часу ночи, а потом стала искать другое место, я  знала,
что мне откажут; но  я  хотела  пробыть  здесь  до  самых  родов,  чтобы
сэкономить, - ведь у меня совсем нет денег, а они  бы  мне  понадобились
для малыша...
   - Значит, вы не хотели его убивать?
   - Ну конечно, нет, сударь!
   - Так почему же убили?
   - Вот как было дело. Случилось оно раньше,  чем  я  думала.  Схватило
меня в кухне, когда я кончала мыть посуду. Господин  Варамбо  и  госпожа
Варамбо уже спали. Хоть и трудно было, поднялась я  к  себе,  за  перила
держалась, потом легла на пол, чтоб не запачкать постели. Прошел, может,
час, а может, два, а то и три; не знаю - так больно было. Я подталкивала
его изо всех сил, почувствовала, что он вышел, и подняла его.
   Право же, я была рада! Я сделала все, как сказала госпожа Буден, все!
А потом положила его на свою кровать, да, да! А потом у меня вдруг опять
началась боль, такая боль, что хоть помирай. Если б вы  знали,  что  это
такое, вы бы не стали рожать стольких, право! Я на колени  упала,  потом
на спину, прямо на пол легла; и опять меня схватило; прошел еще  час,  а
может, два, я одна лежу.., и вдруг  выходит  другой..,  другой  малыш..,
двойня.., да.., двойня.., вот оно как! Я подняла его, как и  первого,  и
положила на кровать, рядом с тем - двое их! Возможное ли это  дело?  Ну,
скажите! Двое детей! У  меня,  когда  я  зарабатываю  в  месяц  двадцать
франков! Ну , возможное ли это дело? Один -  да,  это  еще  можно,  если
отказывать себе во всем.., но не двое же! Голова кругом пошла.  Разве  я
знал”? Что мне было делать? Ну скажите!
   Разве я знала! Вижу, приходит мне конец! Положила я на  них  подушку,
себя не помня... Не могла я оставить двоих... И  сама  легла  сверху.  А
потом всю ночь плакала и ворочалась, пока свет в окне не забрезжил; они,
конечно, померли под  подушкой.  Тогда  я  взяла  их,  прижала  к  себе,
спустилась по лестнице, в огород  вышла,  взяла  у  садовника  лопату  и
закопала их в землю, глубоко-глубоко, одного - в одном месте, другого  -
в другом, не рядом, чтоб они не стали  говорить  о  своей  матери,  если
только маленькие покойники могут разговаривать... Я-то разве знаю?
   А потом, в постели, мне стало так худо, что я уже не могла подняться.
Позвали доктора - он  все  понял.  Я  правду  сказала,  господин  судья.
Делайте со мной, что хотите, я ко всему готова.
   Присяжные то и дело сморкались, чтоб удержаться от  слез.  Женщины  в
зале плакали.
   Председатель задал вопрос:
   - В каком месте вы похоронили второго? Она спросила:
   - А которого вы нашли?
   - Да.., того.., который был в артишоках.
   - Ну, так другой - в клубнике, возле колодца.
   И она зарыдала так горько, что сердце разрывалось.
   Девицу Розали Прюдан оправдали.
 



ГОСПОЖА ПАРИС 
 
Ги ДЕ МОПАССАН 
 
 
 
 
 
ONLINE БИБЛИОТЕКА  
 
 
http://www.bestlibrary.ru 
 
Глава 1 
 
   Я сидел на молу небольшого порта  Обернон,  близ  деревушки  Сали,  и
любовался Антибом при закате солнца. Никогда не  видел  я  ничего  более
захватывающего и более прекрасного.
   Городок, замкнутый в тяжелые крепостные стены,  возведенные  Вобаном,
вдается в самое море,  посреди  огромного  залива,  на  берегу  которого
расположена  Ницца.  Высокие  морские  валы   разбивались   о   подножие
крепостных стен, омывая их кружевом пены, а дома над стенами карабкались
друг на друга  до  самых  башен,  устремленных  в  небо,  как  два  рога
античного шлема. И обе башни вырисовывались на молочной белизне Альп, на
громадной и далекой снежной стене, заграждавшей горизонт.
   Между белой пеной у подножия стен и белым снегом  у  края  небес,  на
синеватом  фоне  горных  отрогов,  стоял  сверкающий  городок,  и   лучи
заходящего солнца играли на пирамиде домов с бурыми кровлями, домов тоже
белых, но из-за освещения принимавших самые различные оттенки.
   И  даже  небо  над  Альпами  было  почти  белой   голубизны,   словно
обесцвеченное снегом; кое-где у бледных вершин серебрились облачка; а по
другую сторону залива Ницца прильнула к воде, белой ниткой  протянувшись
между морем и горами. Два больших латинских паруса,  подгоняемые  свежим
бризом, казалось, бежали по волнам. Я смотрел, как завороженный.
   Такие отрадные, необычные, чарующие взор картины проникают в  душу  и
не забываются, как и воспоминания о счастье. Живешь, думаешь, страдаешь,
умиляешься, любишь глазами. Тот, кто умеет чувствовать зрением, созерцая
одушевленные и неодушевленные  предметы,  испытывает  такое  же  острое,
изысканное и глубокое наслаждение, как человек с тонким и  восприимчивым
слухом, чью душу будоражит музыка.
   Я сказал своему спутнику, г-ну Мартини, чистокровному южанину:
   - Пожалуй, никогда мне  не  доводилось  любоваться  таким  редкостным
зрелищем...
   Я видел, как на  рассвете  встает  из  песков  гора  Сен-Мишель,  эта
огромная драгоценность из гранита.
   Я видел в Сахаре, как серебрится при луне, яркой, точно наше  солнце,
озеро Райанешерги, протянувшееся на пятьдесят километров, и  как  встает
над ним белый пар, молочным облаком поднимаясь к луне.
   Я видел на Липарских островах сказочный серный кратер Волканелло;  он
горит и дымится,  этот  гигантский  цветок,  желтый  чудовищный  цветок,
распустившийся среди моря на стебле-вулкане.
   Так вот, я не видел ничего поразительнее, чем Антиб на  фоне  Альп  в
лучах заката.
   И почему-то мне не дают покоя античные реминисценции; мне приходят на
память стихи Гомера: ведь передо мною город древнего Востока,  город  из
Одиссеи - Троя, хотя Троя и отстояла далеко от моря.
   Мартини достал из кармана путеводитель Сарти и прочитал:
   - “Этот город первоначально был  колонией,  основанной  фокейцами  из
Марселя около трехсот сорокового года до рождества Христова. От  них  он
получил греческое наименование Антиполис, то есть “Противогород” - город
напротив другого города, ибо он действительно расположен прямо  напротив
Ниццы, тоже марсельской колонии.
   Завоевав  Галлию,  римляне  сделали  Антиб  муниципией;  жители   его
получили права римских граждан.
   Из эпиграммы Марциала мы знаем, что в его времена..."
   Он собирался продолжать. Я перебил его:
   - Мне безразлично, каким он был. Говорю вам:  у  меня  перед  глазами
город из Одиссеи.  Не  все  ли  равно,  азиатское  это  или  европейское
побережье: города и там и тут были схожи между собой; но по  ту  сторону
Средиземного моря ни один город не  пробуждает  во  мне  с  такой  сило