нею! И вдруг она заплакала. Она плакала беззвучно, слезами  отчаяния!  Я
делал вид, будто ничего не замечаю, и  смотрел  вдаль.  Через  несколько
минут она заговорила:
   - Видите ли, сударь, почти у всех людей  вместе  с  телом  стареет  и
сердце. А у меня не так. Моему жалкому телу  шестьдесят  девять  лет,  а
сердцу - все еще двадцать... Вот почему  я  живу  в  одиночестве,  среди
цветов и воспоминаний.
   Настало долгое молчание. Она успокоилась и сказала, уже улыбаясь:
   - Право, вы посмеялись бы надо мною, если б знали..,  если  6  знали,
как я провожу вечера.., в хорошую погоду!.. Мне самой и стыдно  и  жалко
себя.
   Сколько я ни  упрашивал,  она  больше  ничего  не  захотела  сказать.
Наконец я встал, собираясь откланяться. Она воскликнула:
   - Уже?
   Я сослался на то, что должен обедать в Монте-Карло, и тогда она робко
спросила:
   - А не  хотите  ли  пообедать  со  мной?  Мне  это  доставит  большое
удовольствие.
   Я тотчас согласился.  Она  пришла  в  восторг,  позвонила  горничной,
отдала распоряжения, а после этого повела меня осматривать дом.
   Из столовой  дверь  выходила  на  застекленную  веранду,  уставленную
растениями в кадках; оттуда была видна вся  длинная  аллея  апельсиновых
деревьев, убегавшая вдаль  до  самого  подножия  горы.  Скрытое  зеленью
удобное низкое кресло указывало, что старая актриса  частенько  приходит
посидеть здесь.
   Затем мы отправились в  сад  полюбоваться  цветами.  Спускался  тихий
вечер, мягкий, теплый вечер, в воздухе струились все благоухания  земли.
Совсем уже смеркалось, когда мы сели  за  стол.  Обед  был  вкусный,  за
столом мы сидели долго и стали друзьями, ибо  она  почувствовала,  какая
глубокая симпатия к ней пробудилась в моем сердце.  Она  выпила  немного
вина -  “с  наперсток”,  как  говорили  когда-то,  и  стала  доверчивее,
откровеннее.
   - Пойдемте посмотрим на луну, - сказала она. - Милая луна! Обожаю ее.
Она была свидетельницей самых живых моих радостей. И  мне  кажется,  что
теперь в ней таятся все мои воспоминания; стоит мне посмотреть на нее, и
они тотчас  воскресают.  И  даже..,  иногда..,  вечерами  я  балую  себя
красивым.., зрелищем.., очень, очень красивым... Если бы вам  сказать...
Да нет, вы посмеетесь надо мной... Нет,  не  скажу..,  не  могу..,  нет,
нет...
   Я принялся упрашивать:
   - Полноте! Что вы! Расскажите. Обещаю вам, что не буду смеяться!  Даю
слово!.. Ну, пожалуйста...
   Она колебалась. Я взял ее руки, жалкие, сухонькие, холодные ручки,  и
поцеловал одну и другую несколько раз подряд, как  это  делали  когда-то
“они”. Она была тронута. Она колебалась.
   - Так обещаете не смеяться?
   - Честное слово!
   - Ну хорошо, идемте.
   Она встала, и когда слуга, неуклюжий юнец в зеленой ливрее, отодвигал
ее кресло, она что-то сказала ему на ухо быстрым шепотом.
   Он ответил:
   - Слушаю, сударыня. Сию минуту. Она взяла меня под руку и  повела  на
веранду. Аллея апельсиновых деревьев в самом деле была чудесна. Луна уже
взошла, большая, круглая луна, и протянула  по  середине  аллеи  длинную
полосу света, падавшего на желтый  песок  меж  круглых  и  плотных  крон
темных деревьев. Деревья стояли все в цвету,  и  ночь  была  напоена  их
сильным и сладким ароматом. А в черной листве  порхали  тысячи  крылатых
светляков, огненных мух, похожих на звездную россыпь. Я восхитился:
   - О, какая декорация для любовной сцены! Она улыбнулась.
   - Ведь правда, правда? Сейчас вы увидите.
   Она усадила меня рядом с собой. И, помолчав, сказала тихонько:
   - Вот почему жалко, что жизнь ушла. Но ведь вы, нынешние  мужчины,  о
любви не думаете. Вы теперь  биржевики,  коммерсанты,  дельцы.  Вы  даже
разучились разговаривать с нами. Я говорю “с  нами”,  но  имею  в  виду,
конечно, молодых женщин. Любовь превратилась теперь  просто  в  связь  и
нередко начинается со счета портнихи, который женщине надо скрыть.  Если
вы найдете, что женщина  не  стоит  таких  денег,  вы  отступаете;  если
найдете, что женщина стоит больше, вы  оплатите  счет.  Хороши  нравы!..
Хороша любовь!
   Она взяла меня за руку.
   - Смотрите...
   Я взглянул и замер от удивления и восторга... Вдали, в глубине аллеи,
по лунной дорожке, обнявшись, шла влюбленная  пара.  Они  шли  медленно,
прижавшись друг к другу, очаровательные, юные, и  то  пересекали  лужицы
света, который тогда ярко озарял их, то внезапно исчезали в тени. Он был
в белом атласном кафтане, какой носили в минувшем веке,  и  в  шляпе  со
страусовым пером; она - в платье с фижмами и в высокой пудреной прическе
красавиц времен Регентства.
   В ста шагах от нас  они  остановились  посреди  аллеи  и  с  жеманной
грацией поцеловались.
   Тут я узнал в них обоих молодых слуг  актрисы  и  весь  скорчился  на
стуле, едва сдерживая безумное, нестерпимое желание  расхохотаться.  Все
же я пересилил себя и не рассмеялся. Я изнемогал, мучился, дергался,  но
подавил в себе смех, как человек, которому  ампутируют  ногу,  подавляет
крик, рвущийся из горла и с губ.
   Но вот юная чета повернулась, направилась в  глубину  аллеи  и  снова
стала прелестной. Она уходила, удалялась, исчезала  и,  наконец,  совсем
исчезла, как греза.  Ее  уже  не  было  видно.  Опустевшая  аллея  стала
печальной.
   Я тоже ушел, ушел, чтобы больше не  видеть  их:  я  понял,  что  этот
спектакль длится долго, ибо он возрождает прошлое, далекое прошлое любви
и  рампы,  искусственное,  обманчивое  и  пленительное  прошлое,  полное
ложного и настоящего очарования,  от  которого  все  еще  билось  сердце
старой актрисы и былой любовницы.
 



ПАПАША АМАБЛЬ 
 
Ги ДЕ МОПАССАН 
 
 
 
 
 
ONLINE БИБЛИОТЕКА  
 
 
http://www.bestlibrary.ru 
 
Глава 1 
 
   Над обширной бурой равниной нависло мокрое  серое  небо.  Неподвижный
сумеречный  воздух  словно  отяжелел  и  сгустился  от   запаха   осени,
тоскливого запаха голой, сырой земли, палых  листьев  и  увядшей  травы.
Кое-где в полях еще работали крестьяне, ожидая, когда зазвонят к вечерне
и можно будет вернуться на фермы, соломенные крыши которых  проглядывали
там и сям сквозь нагие ветви  деревьев,  защищающих  яблоневые  сады  от
ветра.
   У придорожной  канавы,  на  куче  тряпья,  сидел,  растопырив  ножки,
ребенок, совсем малыш; он играл картофелиной, то и дело роняя ее себе на
рубашонку; рядом, на поле, согнувшись вдвое и задрав зады,  пять  женщин
сажали рапс. Быстрым заученным движением они втыкали заостренную палку в
глубокую проведенную плугом  борозду,  опускали  в  лунку  рассаду,  уже
немного блеклую и скособоченную, присыпали  корень  землей  и  двигались
дальше.
   Проходивший мимо мужчина с кнутом в  руке  и  в  сабо  на  босу  ногу
поравнялся с ребенком, взял его на руки и поцеловал. Одна из женщин  тут
же распрямилась и  подошла  к  нему.  Рослая,  краснощекая,  с  волосами
цвета-соломы, - . - широкая  в  бедрах,  талии  и  плечах,  эта  девушка
казалась настоящей крупной нормандской самкой.
   Решительным тоном она бросила:
   - А, это ты, Сезер! Ну что?
   Мужчина, унылый, тощий парень, промямлил:
   - Да ничего. Все также.
   - Не соглашается?
   - Ни в какую.
   - Что будешь делать?
   - Почем я знаю?
   - Сходи к кюре.
   - Ладно.
   - Прямо сейчас иди.
   - Ладно.
   Взгляды их встретились. Парень все еще держал малыша на руках.  Потом
снова поцеловал его и посадил на кучу женских тряпок.
   На горизонте, между двумя фермами, виднелись лошадь, тащившая плуг, и
человек, налегавший на него. Лошадь, плуг и пахарь медленно перемещались
на фоне закатного неба.
   Девушка допытывалась:
   - Чего твой отец говорит?
   - Говорит, не согласен.
   - Почему не согласен?
   Парень жестом указал на ребенка, которого опустил на землю, и глазами
- на человека, шедшего вдалеке за плугом.
   - Потому как дите - от него. Девушка сердито передернула плечами.
   - Подумаешь! Все и так знают, что оно от Виктора.  Что  с  того?  Ну,
согрешила! Я же не первая. Моя мать грешила до меня; твоя -  тоже,  пока
за твоего папашу не вышла. За кем это у нас греха не водится? А я потому
с Виктором, что он меня сонную в  сарае  взял,  это  уж  не  сомневайся.
Потом, конечно, я и  не  спросонья  с  ним  баловалась.  Не  живи  он  в
работниках, я бы за него обязательно вышла Хуже я после него стала,  что
ли?
   Парень бесхитростно признался:
   - По мне ты всякая хороша - что с дитем, что  без.  Только  вот  отец
уперся. Ну да я как-нибудь с ним слажу. Она повторила:
   - Иди прямо к кюре.
   - Иду.
   И  он  зашагал  дальше  тяжелой  крестьянской  походкой,  а  девушка,
подбоченясь, вернулась сажать рапс.
   Парень, уходивший по дороге, Сезер Ульбрек,  сын  старого  и  глухого
Амабля Ульбрека, в самом деле хотел, наперекор отцу, жениться на Селесте
Левек, прижившей ребенка с Виктором Лекоком, простым батраком  на  ферме
ее родителей, откуда его после этого выгнали.
   Впрочем, каст в деревне нет, и если батрак прижимист, он со  временем
сам обзаводится фермой и становится ровней бывшему хозяину.
   Сезер шел, сунув кнут  под  мышку,  с  трудом  ступая  в  тяжелых  от
налипшей земли сабо и обмозговывая все то же дело. Да, он хочет жениться
на Селесте Левек, даром что у ней ребенок: она именно та, кто ему нужен.
Почему - этого он не знает, но он чувствует  это,  уверен  в  этом.  Ему
достаточно взглянуть на нее, чтобы в этом убедиться: при ней у  него  на
душе становится как-то чудно, все в нем переворачивается, он до глупости
добреет. Малыша - и того  ему  целовать  приятно:  хоть  от  Виктора,  а
все-таки ее сын.
   И Сезер без всякой злости  поглядывал  на  далекий  силуэт  человека,
шедшего за плугом у края горизонта.
   Но папаша Амабль не соглашался на брак. Он противился с яростным, как
у всех глухих, упрямством.
   Напрасно  Сезер  кричал  ему  в  то  ухо,  которое  еще  воспринимало
отдельные звуки:
   - Мы вас, отец, хорошо обхаживать  будем.  Говорю  вам:  она  девушка
славная, работящая, бережливая. Тот гнул свое:
   - Не бывать этому, пока я жив.
   Уломать старика не удавалось: его упорство было ничем не  сломить.  У
Сезера осталась одна надежда. Папаша Амабль побаивался  кюре  из  страха
перед близкой - он это чувствовал - смертью. Бог, черт, ад  и  чистилище
его не пугали - он просто не представлял себе,  что  это  такое,  но  он
опасался священника, с которым у него связывалась мысль о похоронах, как
иные опасаются врача из страха перед болезнью. Селеста знала за ним  эту
слабость и вот  уже  неделю  подбивала  Сезера  сходить  к  кюре.  Сезер
колебался: он сам недолюбливал людей в черных  сутанах,  представляя  их
себе не иначе, как с протянутой рукой - то на церковь им  подай,  то  за
благословенный хлеб плати.
   Наконец он решился  и  пошел  к  священнику  домой,  прикидывая,  как
половчее изложить свою просьбу.
   Аббат Раффен, юркий, худой, вечно небритый  человечек,  грел  ноги  у
кухонного очага в ожидании ужина.
   Заметив вошедшего, он ограничился тем, что повернул голову и спросил:
   - Ну, Сезер, с чем пожаловал?
   - Мне бы поговорить с вами, господин кюре.
   Оробевший крестьянин топтался на месте -  в  одной  руке  фуражка,  в
другой кнут.
   - Что ж, говори.
   Сезер взглянул на старую служанку; шаркая  нога"  ми,  она  накрывала
хозяину на краю стола, поближе к окну Потом пробормотал:
   - Мне бы вроде  как  на  духу.  Аббат  Раффен  присмотрелся  к  парню
повнимательней, заметил, что вид у него растерянный, лицо  сконфуженное,
глаза бегают, и распорядился:
   - Мария! Выйди-ка на минутку - нам с Севером потолковать надо.
   Старуха  окинула  крестьянина  сердитым  взглядом   и   с   ворчанием
удалилась.
   Священник продолжал:
   -  А  теперь  выкладывай,  что  там  у  тебя.  Парень  помялся   еще,
разглядывая свои сабо и вертя в руках фуражку; затем собрался с духом  и
выпалил:
   - Вот, значит, что. Я на Селесте Левек жениться хочу.
   - Ну и женись, сын мой. За чем дело стало?
   - Отец не согласен.
   - Твой?
   - Да.
   - Что же он говорит?
   - Говорит, у нее дите.
   - Не с ней первой это случилось со времен праматери нашей Евы.
   - Да ведь дите-то от Виктора, Виктора  Лекока,  что  в  работниках  у
Антима Луазеля живет.
   - Вот оно что!.. Значит, отец не согласен?
   - Не.
   - Ни в какую?
   - Не. Уперся, извините на слове, что твой осел.
   - А как ты его уговаривал?
   - Я ему говорил: девушка, мол, славная, работящая, бережливая.
   - А он не соглашается? Значит, хочешь, чтобы я к нему сходил?
   - Вот, вот, сделайте милость.
   - И что же мне сказать твоему отцу?
   - Да то же самое, что на проповеди говорите, чтобы мы деньги давали.
   В представлении  крестьянина  церковь  стремилась  лишь  к  одному  -
заставить людей развязать кошельки и пересыпать их содержимое в небесный
сундук.  Это  был  своего  рода  гигантский  торговый  дом  с   хитрыми,
разбитными,  пронырливыми   приказчиками-кюре,   обделывавшими   делишки
господа бога за счет мужика.
   Он, конечно, знал, что священники помогают, и даже  очень,  беднякам,
недужным,   умирающим,   помогают   напутствием,   утешением,   советом,
сочувствием, но все это не даром, а в обмен  на  беленькие  монетки,  на
доброе блестящее  серебро,  которым,  сообразно  доходам  и  тороватости
грешника, платят за таинства и  мессы,  наставления  и  покровительство,
отпущение грехов и снисходительность к ним.
   Аббат Раффен прекрасно понимал свою паству  и  не  сердился  на  нее;
поэтому он лишь рассмеялся:
   - Так и быть, шепну словечко твоему отцу, а  ты,  сын  мой,  ходи  на
проповеди. Ульбрек поднял руку:
   - Слово бедняка, буду ходить, только дело уладьте.
   - Когда, по-твоему, мне навестить твоего отца?
   - Да чем скорей, тем лучше. Хоть нынче, если можете.
   - Тогда через полчаса: поужинаю и приду.
   - Хорошо. Через полчаса.
   - Итак, уговорились, сын мой. До свидания!
   - До скорого, господин кюре! Очень вам благодарствую.
   - Не за что.
   И Сезер Ульбрек направился домой  с  таким  чувством,  точно  у  него
камень с души свалился.
   Он арендовал маленькую, совсем крошечную  ферму:  они  с  отцом  были
небогаты. Жили они одни со служанкой, девочкой лет  пятнадцати,  которая
стряпала, ходила за курами, доила коров,  сбивала  масло,  и  жилось  им
нелегко. Сезер был хороший хозяин, но у них не хватало земли, не хватало
скота, и зарабатывали они только на то, без чего никак уж не обойтись.
   Старик больше не мог работать. Угрюмый,  как  все  глухие,  разбитый,
сгорбленный, скрюченный разными хворями, он бродил по полям, опираясь на
палку, и с мрачной подозрительностью  поглядывая  на  людей  и  скотину.
Порой он устраивался на краю канавы и неподвижно просиживал  там  долгие
часы, бессвязно раздумывая о том, что всегда заполняло  его  жизнь  -  о
ценах на яйца и зерно, о солнце и дожде, которые то  на  пользу,  то  во
вред  урожаю.  И   его   старые,   искореженные   ревматизмом   суставы,
пропитавшиеся за семьдесят лет сыростью  приземистой  лачуги  под  вечно
мокрой соломенной крышей, продолжали вбирать в  себя  испарения  влажной
почвы.
   В сумерках он возвращался, садился на свое  место  у  края  кухонного
стола и, когда перед ним ставили глиняный горшок с похлебкой,  не  сразу
принимался за еду, а сначала обхватывал посудину  искривленными,  словно
сохранявшими ее форму пальцами и грел об нее, зимой и летом, руки, чтобы
ничего не пропало: ни частицы тепла  -  дрова  стоят  дорого;  ни  капли
варева - туда положены соль и сало; ни крошки хлеба  -  на  него  уходит
пшеница.
   Затем он влезал по лесенке на чердак и укладывался там на сенник; сын
уходил в закоулок, выгороженный за печью; служанка запиралась в  подполе
- темной яме, где раньше хранили картошку.
   Отец и сын почти не разговаривали. Только изредка,  когда  надо  было
продать урожай или прикупить теленка, парень советовался со стариком  и,
сложив ладони рупором, кричал ему в ухо, а папаша  Амабль  соглашался  с
соображениями Сезера или оспаривал их глухим тягучим утробным голосом.
   Однажды вечером сын подошел  к  отцу  и,  как  если  бы  речь  шла  о
приобретении лошади или телки, изо  всех  сил  заорал  ему  в  ухо,  что
намерен жениться на Селесте Левек.
   Старик взбеленился. Почему? Не из нравственных побуждений, конечно: в
деревне девичью честь не ценят. Но его скупость и неистребимый, свирепый
стяжательский инстинкт не могли примириться с  тем,  что  сыну  придется
растить чужого ребенка. В одно мгновение  он  представил  себе,  сколько
супу проглотит малыш, прежде чем начнет помогать по  хозяйству,  сколько
фунтов хлеба и литров сидра сожрет и выдует  до  четырнадцати  лет  этот
парнишка, и в нем закипела дикая злоба  на  Сезера  -  как  сын  мог  не
подумать о таких вещах!
   Непривычно громким голосом он ответил:
   - Ты что, спятил?
   Сезер выложил  свои  резоны,  перечислил  достоинства  Селесты,  стал
доказывать, что она сто раз окупит содержание ребенка. Но достоинства ее
казались старику сомнительными,  тогда  как  существование  малыша  было
несомненным фактом, и он, ничего не слушая, заладил одно:
   - Не согласен! Не согласен! Не бывать этому, пока я жив.
   За три месяца дело не сдвинулось с места: оба стояли на своем  и,  по
меньшей мере раз в неделю, возобновляли прежний спор с теми же доводами,
словами, жестами и с тем же неуспехом.
   Тут-то Селеста и надоумила жениха прибегнуть к помощи кюре.
   Сезер задержался у священника и, придя  домой,  застал  отца  уже  за
столом.
   Расположившись друг против друга, они молча съели похлебку,  добавили
к ней по куску хлеба с маслом,  запили  ужин  стаканом  сидра  и  теперь
неподвижно сидели  на  стульях  при  тусклой  свече,  которую  затеплила
девочка-служанка: ей нужно  было  вымыть  ложки,  перетереть  стаканы  и
заранее нарезать хлеб для утренней трапезы.
   Раздался стук, дверь распахнулась, и вошел кюре. Старик  устремил  на
него встревоженный, подозрительный взгляд и, чуя подвох, собрался  лезть
к себе на чердак, но аббат Раффен опустил ему на плечо руку и  прокричал
над самым ухом:
   - У меня разговор к вам, папаша Амабль! Сезер воспользовался тем, что
дверь осталась открытой, и выскользнул  из  дому.  Он  так  трусил,  что
боялся  присутствовать  при  беседе:  ему  не  хотелось   слышать,   как
постепенно, с каждым упорным  отказом  отца,  будет  рушиться  последняя
надежда; лучше уж потом разом узнать -  удача  или  неудача.  Вечер  был
безлунный, беззвездный, один из тех туманных вечеров,  когда  воздух  от
сырости кажется сальным. Со дворов тянуло легким  ароматом  яблок:  было
время сбора ранних сортов, скороспелок, как говорят в этой стране сидра.
Сквозь узкие окна хлевов, мимо которых шел Сезер, на него  веяло  теплым
запахом дремавших  на  навозе  коров;  в  конюшнях  слышалось  топотание
лошадей, оставшихся на ногах и с  хрустом  растиравших  челюстями  сено,
выбранное из ясель.
   Он шагал, не разбирая дороги и думая о Селесте.  В  его  неискушенном
мозгу, где рождались не  мысли,  а  лишь  образы,  как  непосредственное
отражение предметов, любовные мечты  принимали  осязаемый  облик  рослой
краснощекой девушки, которая, подбоченясь, стояла у дороги и смеялась.
   Такой он увидел ее в день, когда в нем  проснулось  влечение  к  ней.
Знакомы они были с детства, но внимание на нее  он  обратил  лишь  в  то
утро. Они поболтали минуту-другую, потом он ушел и  всю  дорогу  твердил
про себя: “А ведь девка-то хороша! Жаль только, с  Виктором  согрешила”.
Он думал о ней до самой ночи, весь следующий день тоже.
   Встретившись с нею опять, он почувствовал, что  у  него  запершило  в
горле, словно ему через глотку всунули до самой груди петушиное перо.  С
тех пор, бывая С  Селестой,  он  всякий  раз  испытывал  то  же  нервное
щекотание.
   Через три недели  он  решил  жениться  на  ней:  больно  уж  она  ему
нравилась. Он не сумел бы объяснить, почему она забрала такую власть над
ним, и только повторял: “На меня