сят  круглых  мыслей,  больших   и
маленьких, и я так и вижу, как  они  бегут  одна  за  другой  до  самого
горизонта, А еще есть люди, у которых мысли остроконечные... Впрочем,  к
моему рассказу это отношения не имеет.
   Мы уселись за стол так, как садились  всегда,  и  ничего,  достойного
упоминания, за обедом не произошло.
   На сладкое был подан крещенский пирог. Каждый год королем  оказывался
г-н Шанталь. Я не знаю, было ли то дело упрямого случая или же  семейный
заговор, но только он неизменно находил  боб  в  своем  куске  пирога  и
провозглашал  королевой  г-жу  Шанталь.  Потому-то   велико   было   мое
изумление, когда в моем куске мне попалось нечто столь  твердое,  что  я
едва не сломал себе зуб. Я осторожно  извлек  изо  рта  этот  предмет  и
увидел крошечную фарфоровую куколку величиной с боб. От неожиданности  я
вскрикнул: “Ах!” Все посмотрели на меня, и  Шанталь,  хлопая  в  ладоши,
закричал:
   - У Гастона, у Гастона! Да здравствует король! Да здравствует король!
   Все в один голос подхватили:
   - Да здравствует король!
   А я весь залился краской - так часто  без  видимой  причины  краснеют
люди, очутившиеся в довольно глупом положении. Я сидел,  опустив  глаза,
держа двумя пальцами фарфоровое зернышко, силясь засмеяться и  не  зная,
что мне сказать и что сделать, но тут снова заговорил Шанталь:
   -  А  теперь  ты  должен  выбрать  королеву.  Вот  тут-то  я   совсем
растерялся. За одну секунду множество  мыслей,  множество  предположений
пронеслось у меня в голове. Уж не хотят ли заставить меня  выбрать  одну
из барышень Шанталь? Не есть ли это способ заставить меня сделать выбор?
Не  есть  ли  это  деликатная,  осторожная,  скрытая  попытка  родителей
подтолкнуть меня к браку? Мысль о браке всегда бродит в домах, где  есть
взрослые девушки, и принимает все  формы,  все  обличья,  осуществляется
всеми способами. Меня охватил безумный страх  скомпрометировать  себя  и
отчаянная робость перед непобедимой чопорностью и неприступностью  Луизы
и Полины. Выбрать одну из них представлялось мне делом таким же трудным,
как сделать выбор между двумя каплями воды; к тому же мысль о  том,  как
бы не ввязаться в такую историю, когда меня против  воли,  тихо-спокойно
женят с помощью таких ловких, незаметных и осторожных приемов,  как  эта
призрачная королевская власть, приводила меня в ужас.
   Но тут меня осенило, и я протянул  символическую  куколку  мадмуазель
Перль. Сперва все пришли в изумление, но затем, должно быть, оценив  мою
скромность и деликатность, бешено зааплодировали.
   - Да здравствует королева! Да здравствует королева! -  хором  кричали
все.
   А несчастная старая дева совсем  растерялась;  дрожащим  от  волнения
голосом она лепетала:
   -  Нет..,  нет..,  нет..,   не   меня..,   пожалуйста..,   не   меня,
пожалуйста...
   И тут впервые в жизни  я  обратил  внимание  на  мадмуазель  Перль  и
спросил себя, что же она собой представляет.
   Я привык смотреть на нее в этом  доме  так,  как  смотрят  на  старые
штофные кресла, на  которых  сидишь  с  детства  и  которых  никогда  не
замечаешь. И вдруг в один прекрасный день, сам не зная  почему,  -  быть
может, потому, что на обивку упал солнечный луч, -  неожиданно  говоришь
себе: “А ведь это занятная штука!” -  и  обнаруживаешь,  что  резьба  по
дереву выполнена художником, а обивка великолепна.
   Я никогда не замечал мадмуазель Перль.
   Она жила в семье Шанталей, вот и все. Но почему? И на каких правах?
   Высокая, худая, она старалась быть  незаметной,  но  отнюдь  не  была
ничтожной. С ней обращались дружески, лучше, чем с экономкой,  но  хуже,
чем с родственницей. Сейчас я неожиданно вспомнил множество нюансов,  на
которые доселе не обращал внимания. Г-жа Шанталь  говорила  ей  “Перль”,
барышни  -  “мадмуазель  Перль”,  а  сам  Шанталь  называл   ее   просто
“мадмуазель” - пожалуй, это выходило у него почтительнее, чем у них.
   Я принялся рассматривать ее. Сколько ей могло быть  лет?  Лет  сорок?
Да, пожалуй что сорок. Эта пожилая девушка не была старухой -  она  себя
старила.  Я  был  неожиданно  поражен  этим  наблюдением.   Она   смешно
причесывалась, смешно одевалась, носила смешные украшения и при всем том
вовсе  не  казалась  смешной  -  так  много  было  в  ней   врожденного,
естественного изящества, изящества прячущегося и тщательно  скрываемого.
Вот уж  действительно  странное  существо!  И  как  это  я  до  сих  пор
хорошенько не разглядел ее? Она  носила  нелепую  прическу  с  какими-то
комичными старушечьими букольками, но под ее волосами, убранными в стиле
Непорочной  Девы,  был  виден  высокий  чистый  лоб,  прорезанный  двумя
глубокими морщинами - то были морщины, проведенные глубокой  печалью,  -
большие голубые добрые глаза, такие застенчивые, такие боязливые,  такие
смиренные, - чудесные глаза, сохранившие свою наивность, полные детского
изумления, юной  чувствительности  и  вместе  с  тем  глубоко  затаенной
грусти, которая смягчала их выражение, но от которой они не потускнели.
   Черты ее лица были тонкие и благородные; это было одно  из  тех  лиц,
которые увядают, еще не успев постареть, поблекнуть от усталости или  от
великих страстей.
   Какой у нее прелестный рот! И какие прелестные зубки! Но я бы сказал,
что улыбаться она не смеет.
   И тут я сравнил ее с г-жой Шанталь. Мадмуазель Перль несомненно  была
лучше, во сто раз лучше, тоньше, благороднее, величавее.
   Эти наблюдения поразили меня.
   Разлили шампанское. Протянув руку с бокалом  в  сторону  королевы,  я
провозгласил тост за ее здоровье и ввернул какой-то удачный  комплимент.
Ей хотелось - я заметил это -  закрыть  лицо  салфеткой;  когда  же  она
пригубила золотистое  вино,  все  закричали:  “Королева  пьет!  Королева
пьет!” И тут  она  покраснела  и  поперхнулась.  Все  засмеялись;  но  я
прекрасно видел, что в этом доме ее очень любят.
 
Глава 3 
 
   Как только обед кончился,  Шанталь  взял  меня  под  руку.  Это  были
священные мгновенья - мгновенья, когда он выкуривал сигару. Если он  был
один, он выходил курить на улицу; если же к обеду  кто-нибудь  приходил,
он шел в биллиардную и курил за партией. В этот вечер ради  праздника  в
биллиардной даже затопили; мой старый друг взял свой кий,  тонкий-тонкий
кий, который он тщательно натер мелом, и сказал:
   - Тебе начинать, мой мальчик!
   Надо заметить, что он говорил мне “ты”: несмотря на мои двадцать пять
лет, он все еще смотрел на меня как на ребенка.
   Итак, я начал партию; я сделал несколько карамболей и  несколько  раз
промахнулся, но мысли о мадмуазель Перль все бродили у меня в голове,  и
я вдруг спросил:
   - Скажите, пожалуйста, господин Шанталь: мадмуазель Перль - это  ваша
родственница?
   Он очень удивился, прервал игру и посмотрел на меня.
   - Как! Разве ты не знаешь? Тебе не  рассказывали  историю  мадмуазель
Перль?
   - Нет!
   - Твой отец никогда не говорил тебе о ней?
   - Нет, нет.
   - Ну и ну!  Чудно!  По  правде  говоря,  очень  чудно!  Да  ведь  это
настоящее приключение! Помолчав, он заговорил снова;
   - И если б ты только знал, как странно, что ты спросил меня  об  этом
именно сегодня, в Крещенский сочельник!
   - Почему странно?
   - Почему? А вот послушай. Как раз сегодня, в день  Богоявления,  тому
уже сорок один год, ровно сорок один год. Мы жили  тогда  у  крепостного
вала в Роюи-ле-Тор; но сперва,  чтобы  тебе  все  было  ясно,  я  должен
объяснить, что представлял собой наш дом. Роюи  построили  на  косогоре,
вернее на холме, который возвышается над бескрайними просторами.  Там  у
нас был дом с чудесным висячим садом, который держали на воздухе  старые
крепостные стены. Таким образом, дом стоял в городе,  на  улице,  а  сад
возвышался над равниной. В саду была калитка, которая выходила в поле: к
ней  спускалась  потайная  лестница,  прорубленная  в  толще   стены   -
точь-в-точь как в романах. К этой калитке вела дорога, а к самой калитке
был  подвешен  большой  колокол:  крестьяне,  чтобы  не  делать   круга,
подвозили провизию прямо туда.
   Ты хорошо представляешь себе эти места, не правда ли?
   Так вот, в том году всю неделю перед Крещением шел снег.  Можно  было
подумать, что настал конец света. Когда мы  поднимались  на  вал,  чтобы
взглянуть на  равнину,  кровь  стыла  у  нас  в  жилах  при  виде  этого
бесконечного, белого, совершенно белого, ледяного простора,  сверкавшего
так, словно его покрыли лаком. Можно было подумать, что сам господь  бог
упаковал землю, чтобы отправить ее на чердак исчезнувших миров. Зрелище,
уверяю тебя, было весьма печальное.
   Жили мы в ту пору все  вместе,  и  семья  была  большая,  даже  очень
большая: отец, мать, дядя,  тетка,  двое  моих  братьев  и  четыре  моих
двоюродных сестры, хорошенькие девочки; на младшей из них я  и  женился.
Из всех этих людей в живых теперь осталось только трое: моя  жена,  я  и
моя невестка - она живет в Марселе. Господи, как  быстро  редеет  семья!
Как  подумаю,  прямо  мороз  по  коже  подирает!  Ведь  тогда  мне  было
пятнадцать лет, а сейчас пятьдесят шесть!
   Итак, мы собирались праздновать  Крещение;  нам  было  весело,  очень
весело! К обеду все собрались в гостиной, и тут  мой  старший  брат  Жак
сказал: “На равнине вот уже  минут  десять  воет  собака;  должно  быть,
заблудилась, бедная”.
   Не успел он договорить, как  в  саду  зазвонил  колокол.  Он  обладал
густым звуком церковных колоколов, услышав который, невольно вспоминаешь
об умерших. Все  вздрогнули.  Отец  кликнул  слугу  и  велел  ему  пойти
посмотреть, что случилось. Ждали его в полной тишине; думали мы о снеге,
покрывавшем землю. Лакей вернулся и стал  уверять  нас,  что  ничего  не
видно. А собака выла, не умолкая, и вой ее не приближался и не удалялся.
   Мы хоть и сели за стол, но были взволнованы, особенно  молодежь.  Все
шло благополучно, пока не подали жаркое: тут колокол  зазвонил  снова  -
один за другим раздались  три  удара,  три  сильных,  долгих  удара,  от
которых дрожь прошла у нас по всему телу и внезапно перехватило дыхание.
Мы замерли, глядя друг на друга, подняв  вилки,  и  все  прислушивались,
охваченные каким-то сверхъестественным ужасом.
   Наконец матушка сказала: “Как странно - второй  раз  зазвонили  много
времени спустя! Не ходите туда одни, Батист, с вами пойдет кто-нибудь из
господ”.
   Из-за стола встал дядя Франсуа. Это был настоящий Геркулес; он  очень
гордился своей силищей и не боялся ничего на  свете.  Отец  сказал  ему:
“Захвати ружье. Кто знает, что там такое?"
   Но дядя взял только трость и вышел со слугой.
   А мы сидели, дрожа от ужаса, от волнения, молча и не  шевелясь.  Отец
попытался нас успокоить. “Вот увидите, это либо  нищий,  либо  прохожий,
который сбился с пути в сугробах, - сказал он. -  Он  позвонил,  увидел,
что никто не открывает, попробовал найти дорогу, но потом понял, что это
безнадежно, и вернулся к нашей калитке”.
   Нам  казалось,  что  дядя  не  возвращается  целый  час.  Наконец  он
вернулся. “Никого там нет, черт  побери!  Это  чьи-то  шуточки!  Никого,
кроме проклятого пса, который воет в ста  метрах  от  стен!  Если  бы  я
захватил ружье, я пристрелил бы его, я  заткнул  бы  ему  глотку!”  -  в
бешенстве ругался он.
   Мм  опять  принялись  за  обед,  но  тревога  не  покидала  нас;   мы
чувствовали: это не  конец,  что-то  еще  должно  произойти,  и  колокол
вот-вот зазвонит вновь.
   И он зазвонил как раз  в  ту  минуту,  когда  матушка  начала  резать
крещенский пирог. Мужчины, все как один, встали. Дядя  Франсуа,  который
уже хлебнул шампанского, объявил,  что  убьет  “его”,  объявил  с  такой
злобой, что матушка и тетя, желая его  утихомирить,  бросились  к  нему.
Отец, вообще  человек  очень  спокойный  и  даже  до  известной  степени
беспомощный (однажды, свалившись с лошади, он сломал себе ногу и  с  тех
пор приволакивал ее), теперь заявил, что хочет узнать,  в  чем  дело,  и
пойдет вместе  с  дядей.  Мои  братья,  одному  из  которых  было  тогда
восемнадцать, а другому двадцать  лет,  побежали  за  ружьями;  на  меня
особого  внимания  не  обращали,  но  я   схватил   дробовик   и   решил
присоединиться к экспедиции.
   Вскоре мы двинулись в путь. Впереди шли отец и  дядя,  сопровождаемые
Батистом, который нес фонарь. За ними следовали мои братья Жак и Поль, а
позади всех плелся я,  несмотря  на  уговоры  матери,  которая  осталась
стоять на пороге вместе со своей сестрой и моими двоюродными сестрами.
   За час до того снова повалил снег, засыпавший деревья.  Ели,  которые
стали похожи на белые пирамиды, на огромные сахарные  головы,  сгибались
под тяжестью этого иссиня-белого покрова; сквозь  серую  пелену  мелких,
быстро падавших хлопьев едва  виднелись  тоненькие  кустики,  в  темноте
казавшиеся совсем белыми. Снег валил до того густой, что в десяти  шагах
ничего не было видно. Но фонарь бросал перед нами яркий свет.
   Когда мы начали спускаться по винтовой лестнице, вырубленной в стене,
я, признаться, струсил. Мне показалось, что за  мной  кто-то  идет,  что
вот-вот кто-то схватит меня за плечи и утащит. Мне захотелось вернуться,
но для этого пришлось бы снова пройти через сад, а  на  это  у  меня  не
хватало храбрости.
   Я услышал, что калитка, выходившая на равнину, отворяется; дядя снова
начал браниться: “Опять он удрал, дьявол  его  задави!  Ну  попадись  ты
только мне на глаза, уж я не промахнусь, сукин ты сын!"
   Страшно было смотреть на равнину или, вернее, догадываться,  что  она
перед тобой: ведь ее  не  было  видно;  видна  была  только  бесконечная
снежная завеса вверху, внизу, впереди, направо, налево - куда ни глянь.
   "А собака-то опять воет! Что ж, я покажу ей, как я стреляю!  Хоть  до
нее-то доберусь!” - снова услышал я голос дяди.
   Но тут же я услышал голос доброго моего отца:
   "Лучше пойдем и возьмем к себе бедное  животное,  ведь  оно  воет  от
голода. Несчастный пес  зовет  на  помощь,  он  обращается  к  нам,  как
обратился бы человек, попавший в беду! Пойдем к нему”.
   И мы тронулись в путь сквозь эту  завесу,  сквозь  этот  непрерывный,
густой снегопад, сквозь эту пену, заполнявшую собой  и  ночь  и  воздух,
колыхавшуюся, колебавшуюся, падавшую и таявшую на коже, леденившую тело,
леденившую так, как будто его пронзало сквозь  кожу  острой,  мгновенной
болью при каждом прикосновении крошечных белых хлопьев.
   Мы увязали по колено в мягкой, холодной  массе;  чтобы  сделать  шаг,
приходилось высоко поднимать ногу. По  мере  того  как  мы  продвигались
вперед,  вой  собаки  становился  все  слышнее  и  громче.  Вдруг   дядя
вскрикнул:
   "Вот она!”  Все  остановились,  чтобы  рассмотреть  собаку,  как  это
делают, встретив ночью врага.
   Я ровно ничего не видел, но  все-таки  догнал  взрослых  и  разглядел
собаку, казавшуюся страшным, фантастическим созданием; это была  большая
черная овчарка с длинной шерстью и  волчьей  мордой,  стоявшая  в  самом
конце длинной световой дорожки, которую оставлял на  снегу  наш  фонарь.
Собака не двигалась; она замолкла и только смотрела на нас.
   "Странно: она не подходит к нам и  не  убегает.  Мне  смерть  хочется
всадить в нее пулю”, - сказал дядя.
   "Нет, надо взять ее с собой”, - решительно возразил ему  мой  отец  А
мой брат Жак заметил: “Да ведь она не одна! Рядом с ней что-то стоит”.
   И в самом деле, за собакой стояло  что-то  серое,  неразличимое.  Все
осторожно двинулись вперед.
   Видя, что мы подходим, собака  села.  Она  вовсе  не  казалась  злой.
Похоже было, что она скорее довольна, что люди пришли на ее зов.
   Отец направился прямо к собаке и погладил ее. Она  стала  лизать  ему
руки, и тут мы увидели, что она привязана к колесу коляски,  похожей  на
игрушечную тележку, обернутую несколькими шерстяными одеялами. Кто-то из
нас бережно развернул одеяла, и, когда Батист  поднес  фонарь  к  дверце
колясочки, напоминавшей гнездышко на колесах,  мы  увидели  там  спящего
ребенка.
   Мы были до такой степени поражены, что не могли произнести ни  слова.
Отец первым пришел в себя, и, так как он был человеком  отзывчивым  и  к
тому же несколько восторженным, он положил  руку  на  верх  колясочки  и
сказал: “Несчастный подкидыш! Мы возьмем тебя  к  себе!”  И  велел  Жаку
катить нашу находку впереди всех.
   Думая вслух, отец заговорил снова: “Это дитя любви;  несчастная  мать
позвонила  в  мою  дверь  в  ночь  накануне  Богоявления,  прося  нашего
милосердия ради Христа”.
   Он снова остановился и, подняв голову к ночному небу, во  весь  голос
четырежды крикнул на все  четыре  стороны:  “Мы  взяли  ребенка!”  Затем
положил руку брату на плечо и прошептал: “Франсуа! А что было  бы,  если
бы ты выстрелил в собаку?"
   Дядя ничего не ответил, но широко перекрестился в  темноте:  несмотря
на все свое фанфаронство, он был очень религиозен.
   Собаку отвязали, и она пошла за нами.
   Господи, до чего же радостным было наше  возвращение  домой!  Правда,
немалого труда стоило нам втащить коляску по  лестнице,  прорубленной  в
стене, но в конце концов мы все-таки вкатили ее прямо в прихожую.
   Какая смешная была мама, как она была рада и как растеряна! А  четыре
мои двоюродные сестры, совсем еще крошки, -  самой  младшей  было  шесть
лет, - были похожи на четырех куропаточек, прыгающих вокруг гнезда.
   Наконец  так  и  не  проснувшегося  ребенка  вытащили   из   коляски.
Оказалось, что это девочка, которой было месяца полтора. В  ее  пеленках
обнаружили  десять  тысяч  франков  золотом  -  да,  да,   можешь   себе
представить? - десять тысяч франков! Папа положил их  в  банк  -  ей  на
приданое. Да уж, на дочь бедняков эта девочка была не похожа...  Скорее,
это была дочь дворянина и простой женщины из нашего  города..,  а  может
быть... Словом, мы строили уйму самых  разнообразных  предположений,  но
истины так никогда и не узнали...
   Ничего и никогда... Ничего и никогда... Да и  собаку  никто  в  наших
краях не признал. Она была нездешняя. Как бы то ни было, тот или та, кто
трижды позвонил в нашу дверь, хорошо знал  моих  родителей,  коль  скоро
выбор его пал на них.
   Вот таким-то образом, полутора  месяцев  от  роду,  мадмуазель  Перль
появилась в доме Шанталей.
   Впрочем, “мадмуазель Перль” ее прозвали гораздо позже. А при крещении
ей дали имя Мари-Симона-Клер, причем имя Клер должно  было  впоследствии
стать ее фамилией.
   Откровенно  говоря,  наше  возвращение  в  столовую  с   проснувшейся
малюткой, глядевшей на людей, на огни испуганными  голубыми  глазенками,
со стороны могло показаться довольно забавным.
   Мы опять сели за стол, и каждый получил свою порцию  пирога.  Королем
оказался я, и я избрал королевой мадмуазель Перль,  как  сегодня  -  ты.
Только в тот день она вряд ли понимала, какая ей оказана честь.
   Девочку приняли в нашу семью и воспитали. Шли годы; девочка  выросла.
Она была хорошенькой, ласковой, послушной. Все ее  любили  и,  вероятно,
страшно избаловали бы, если б этому не мешала матушка.
   Матушка была женщиной строгих правил и неукоснительно  придерживалась
сословной иерархии. Она согласна была относиться к Клер,  как  к  родным
детям,  но  считала  нужным,  чтобы  разделявшее   нас   расстояние   не
сокращалось ни на йоту и чтобы положение девочки в семье было определено
совершенно точно.
   И вот, едва она подросла настолько, что могла  понимать  такие  вещи,
матушка рассказала ей ее историю и очень деликатно, даже мягко,  внушила
ей, что она не родная дочь, а приемыш, и что в  семье  Шанталей  она,  в
сущности говоря, чужая.
   Клер  поняла  свое  положение  и  повела  себя  удивительно  умно   и
поразительно тактично: она сумела занять и сохранить то  место,  которое
ей  отвели,  с  таким  неподдельным  добродушием,  непринужденностью   и
чуткостью, что отец не раз бывал тронут до слез.
   Да и матушка была так растрогана горячей  благодарностью  и  какой-то
робкой  привязанностью  этого  милого,  ласкового  создания,  что  стала