или  в  ссоре,   по
неосторожности, из мести или даже ради бахвальства, - это показалось  бы
ему забавной, лихой выходкой и оставило бы у него в душе такой же  след,
как выстрел по зайцу; но убийство ребенка  все  в  нем  перевернуло.  Он
совершил его в неудержимом, исступленном  порыве,  в  вихре  вожделения,
унесшем его рассудок. И он сохранил в сердце, в теле, на губах,  даже  в
пальцах,  которыми  душил,   некое   подобие   звериной,   подхлестнутой
паническим страхом страсти к девочке, застигнутой им  врасплох  и  подло
умерщвленной.  Ежеминутно  мысль   его   возвращалась   к   незабываемой
отвратительной сцене, и как Ренарде ни силился отогнать образ жертвы,  с
каким испугом ни отстранялся от него,  он  чувствовал,  что  этот  образ
засел у него в голове, витает рядом с ним и  ждет  лишь  случая  явиться
ему.
   Он стал бояться вечера, когда на землю ложится тень. Он еще не  знал,
почему  его  так  пугают  сумерки,  но   подсознательно   опасался   их,
догадываясь, что с  ними  приходит  ужас.  Днем  солнечно,  днем  не  до
страхов. Мы воочию видим предметы и существа, а  потому  встречаем  лишь
подлинные предметы и существа, которым незачем прятаться от света. А вот
в ночи - казалось Ренарде, - в глухой, непроницаемой, как  стены,  ночи,
пустой, нескончаемой, черной, беспредельной,  в  ночи,  где  тебя  может
коснуться нечто кошмарное,  где  блуждает  и  рыщет  непостижимый  ужас,
таится неведомая, близкая, грозная опасность. Но какая?
   Скоро он это узнал.
   Однажды вечером, когда он, не в силах уснуть,  допоздна  засиделся  в
кресле, ему почудилось, будто оконные  шторы  заколыхались.  Сердце  его
тревожно  забилось,  он  замер;  шторы   не   двигались;   потом   вдруг
шевельнулись снова - во всяком случае, так ему  показалось.  Ренарде  не
осмеливался ни встать, ни вздохнуть, а ведь он был не трус  -  частенько
дрался и только обрадовался бы, застигнув в доме воров.
   Да и вправду ли шторы шелохнулись? - спрашивал он себя. - Может быть,
глаза обманули его? Впрочем, это же такой пустяк! Ну, слегка колыхнулась
ткань, ну, чуть дрогнули  складки,  словно  их  зарябило  от  ветерка...
Ренарде сидел, вытянув шею, не отрывая глаз от окна;  наконец,  устыдясь
своей трусости, вскочил, шагнул к окну, схватился за шторы  и  раздернул
их на всю длину рук. Сперва он увидел только стекла, черные и блестящие,
как кляксы. За  ними,  до  незримого  горизонта,  простиралась  огромная
непроницаемая ночь. Он стоял перед лицом этой бескрайней  тьмы  и  вдруг
различил в ней далекий движущийся огонек. Он  прижался  лбом  к  стеклу,
предполагая, что какой-нибудь браконьер ловит на Брендий раков: было уже
за полночь, и свет мелькал  в  роще,  у  самой  воды.  Чтобы  вглядеться
получше,  Ренарде  щитком  приставил  руки  к  вискам;   свет   внезапно
превратился в  сияние,  и  мэр  увидел  малышку  Рок  на  мху,  голую  и
окровавленную.
   Пронизанный ужасом, он отшатнулся, задел за кресло и  упал  навзничь.
Пролежал в смятении несколько минут, потом сел  и  начал  рассуждать.  У
него галлюцинация - и только; бродяга-полуночник  шляется  по  берегу  с
фонарем,  и  вот,  пожалуйста,  -  галлюцинация!  К  тому  же  стоит  ли
удивляться, что воспоминание об убийстве  иногда  воскрешает  перед  ним
образ жертвы?
   Он встал, выпил стакан воды, опять сел. Он думал: “Что  делать,  если
это возобновится?” А он чувствовал, он  был  уверен:  это  возобновится.
Окно уже манило,  влекло,  притягивало  к  себе  его  взгляд.  Чтобы  не
смотреть туда, Ренарде повернул кресло, взял книгу,  попробовал  читать,
но вскоре ему почудился какой-то  шорох  за  спиной;  он  сделал  резкое
движение и, откинувшись так, чтобы кресло встало на одну  ножку,  описал
вместе с ним полукруг. Шторы колыхались; да, на этот раз они  колыхались
- тут уж сомневаться не приходилось.  Он  вскочил,  дернул  их  с  такой
силой, что сорвал заодно с карнизом, и жадно прильнул  лицом  к  стеклу.
Ничего! За окном был только мрак, и Ренарде  перевел  дух  с  ликованием
человека, спасшегося из когтей смерти.
   Он отошел и сел, но тут же ощутил желание еще раз взглянуть  в  окно.
Теперь, когда шторы упали, оно зияло, как жуткая черная дыра,  и  словно
звало в простор полей. Подавив опасное искушение, он  разделся,  погасил
свет, лег и закрыл глаза.
   Неподвижно вытянувшись на спине, он  ждал  сна.  Вдруг,  несмотря  на
сомкнутые веки, глаза его резнул яркий свет. Он открыл их, думая, что  в
доме пожар, но вокруг по-прежнему царила тьма.  Ренарде  приподнялся  на
локте, всматриваясь в окно: оно все так же неудержимо  притягивало  его.
Он напряг зрение с  такой  силой,  что  различил  звезды;  потом  встал,
вытянул руки, пересек комнату, нащупал оконное стекло, прижался  к  нему
лбом. Вдали, под  деревьями,  озаряя  окружающую  мглу,  светилось,  как
фосфор, тело девочки!
   Ренарде вскрикнул, забился в кровать, спрятал голову  под  подушку  и
пролежал так до утра.
   Отныне жизнь его сделалась невыносимой.  Он  проводил  дни  в  страхе
перед ночью, и каждую ночь видение приходило снова. Всякий раз,  заперев
дверь, он пробовал бороться. Тщетно! Непреодолимая сила поднимала его  и
бросала к окну, словно для того, чтобы вызвать призрак, и призрак тут же
появлялся. Сперва Ренарде видел место преступления и поверженное тело  с
раскинутыми руками и ногами.  Потом  покойница  вставала  и  шла  вперед
мелкими  шажками,  как  в  тот  день,  после   купанья.   Она   медленно
приближалась, проходила газон, клумбу с  увядшими  цветами,  взмывала  в
воздух,  подплывала  к  окну.  Она  приближалась  к  нему,  как  в  день
преступления к иве, за которой притаился  убийца.  Отступая  перед  ней,
Ренарде пятился к кровати и падал навзничь, зная, что  покойница  вошла,
стоит за шторами, и они сейчас заколышутся. И он  до  света  вперялся  в
них, ожидая, что жертва его вот-вот выйдет из своего укрытия. Но она  не
показывалась, она  пряталась  за  тканью,  и  ткань  иногда  шевелилась.
Впившись скрюченными пальцами  в  одеяло,  Ренарде  стискивал  его,  как
когда-то горло малышки Рок. Несчастный прислушивался к бою часов,  ловил
в тишине стук маятника, неистовые удары собственного сердца  и  страдал,
как не страдал еще никто на свете.
   Избавление для него наступало, лишь когда на потолок ложилась светлая
полоска, предвестница близкого  дня.  Ренарде  наконец  оставался  один,
совсем один,  опять  ложился  и  на  несколько  часов  засыпал  неровным
лихорадочным сном, в  котором  его  нередко  тревожило  то  же  страшное
видение, что наяву.
   В  полдень  он,  совершенно  разбитый,  как   после   нечеловеческого
переутомления, спускался к завтраку, но почти ничего не ел: его и тут не
покидал страх перед той, кого ему вновь предстояло увидеть ночью.
   Он вполне отдавал себе отчет  в  том,  что  это  не  привидение,  что
мертвые не возвращаются, что причина всех его мучений  -  больная  душа,
одержимая  одной  мыслью,  одним  неслабеющим  воспоминанием:  это   она
вызывает усопшую, пробуждает ее,  приводит  и  являет  его  глазам,  где
навсегда запечатлен неизгладимый образ. Но он знал также,  что  ему  нет
исцеления, что  ему  не  скрыться  от  собственной  памяти,  безжалостно
преследующей его, и решил умереть, лишь бы не длить эту пытку.
   Он стал  обдумывать,  как  покончить  с  собой.  Смерть  должна  быть
простой,  естественной,  чтобы  никто  не  заподозрил  самоубийства:  он
дорожит своей репутацией и доставшимся от предков именем, а если  пойдут
разговоры, будто он наложил на себя  руки,  люди  наверняка  вспомнят  о
нераскрытом преступлении, непойманном убийце и обвинят его, Ренарде.
   Ему пришла в голову странная мысль - дать себя  раздавить  дереву,  у
подножия которого он задушил малышку Рок. Он решил вырубить свою рощу  и
симулировать несчастный случай. Но бук не пожелал сломать ему хребет.
   Ренарде вернулся домой в совершенном отчаянии, достал  револьвер,  но
так и не смог застрелиться.
   Пришло время обеда; он поел и  вернулся  к  себе.  Он  не  знал,  что
делать. Теперь, впервые отступив перед смертью, он считал  себя  трусом.
Только что он был готов, тверд,  полон  решимости,  владел  собой  и  не
колебался; сейчас ослабел и боялся смерти не меньше, чем покойницы.
   Он шептал: “Нет, не смогу, не смогу!” - и с ужасом поглядывал  то  на
стол, где лежало оружие, то на окно, закрытое шторами.  К  тому  же  ему
казалось: стоит жизни его оборваться, как произойдет нечто  ужасное.  Но
что именно? Что? Может быть, они встретятся? Ведь она подстерегает  его,
ждет, зовет; ей надо,  в  свею  очередь,  овладеть  им,  отомстить  ему,
погубить его - затем она и является каждый вечер.
   Он зарыдал, как ребенок, повторяя: “Не смогу, не смогу!”  Потом  упал
на колени и забормотал: “Господи, господи!” - хотя по-прежнему не  верил
в бога. Он в самом деле не смел больше взглянуть ни на окно, у  которого
- он знал это - притаилось  привидение,  ни  на  стол,  где  поблескивал
револьвер.
   Наконец он встал и отчетливо произнес:
   - Так дальше нельзя. Пора кончать.
   От звука собственного голоса в безмолвии  спальни  по  спине  у  него
побежали мурашки, но, чувствуя, что палец его снова откажется нажать  на
спуск, он так ни на что и не решился, а лег в постель, укрылся с головой
и стал думать.
   Он должен найти способ обмануть и принудить себя  умереть,  изобрести
уловку,  которая  исключит  всякие  колебания,  оттяжки,  сожаления.  Он
завидовал приговоренным к смерти: их ведут на эшафот  под  конвоем.  Ах,
если б он мог попросить кого-нибудь: “Пристрели меня!” Если б у него был
надежный друг, чтобы излить ему душу, сознаться в преступлении и,  веря,
что он сохранит тайну, принять смерть от его руки! Но кого  попросить  о
такой страшной услуге? Кого? Ренарде стал перебирать  знакомых.  Доктор?
Нет,  этот  непременно  проболтается.  Вдруг  его  осенило.  Он  напишет
следователю - они же приятели, пошлет ему донос на самого себя. В письме
он расскажет все - как совершил преступление, мучился,  жаждал  умереть,
колебался и как придумал способ укрепить свою ослабевшую волю. Он  будет
заклинать Пютуэна их старой дружбой уничтожить письмо, как только станет
известно, что виновный  сам  наказал  себя.  На  этого  чиновника  можно
положиться" он человек верный, сдержанный, не бросающий слов  на  ветер,
один  из  тех,  чьею  бескомпромиссной   совестью   движет,   руководит,
повелевает только разум.
   Ренарде принял решение, и сердце его захлестнула  радость.  Он  разом
успокоился. Он, не торопясь, напишет письмо, рано  утром  бросит  его  в
ящик на стене своей  мызы,  потом  поднимется  на  башню,  дождется  там
появления почтальона и, когда  человек  в  синей  блузе  уйдет,  ринется
головою вниз на скалы, торчащие  из-под  фундамента.  Предварительно  он
постарается, чтобы его заметили  рабочие,  которые  сводят  рощу.  После
этого вылезет на выступ, где по праздникам поднимают знамя, навалится на
флагшток, переломит его  одним  толчком  и  упадет  вместе  с  ним.  Кто
усомнится, что это несчастный случай? А уж  разобьется  он  наверняка  -
башня высокая, человек он грузный.
   Ренарде тут же встал с постели, сел за стол и принялся писать; он  не
опустил  ничего  -  ни  единой  подробности  преступления,   ни   единой
подробности своей беспросветной жизни и душевных  мук,  а  в  заключение
заявлял, что сам себе вынес приговор, сам казнит  себя,  преступника,  и
молит своего друга, старого друга,  позаботиться,  чтобы  память  о  нем
осталась незапятнанной.
   Кончив писать, Ренарде заметил, что  рассвело.  Он  вложил  листки  в
конверт, запечатал его, проставил адрес,  легко  спустился  с  лестницы,
добежал до маленького белого ящика на углу мызы и  бросил  туда  письмо,
обжигавшее ему руку; затем так же быстро вернулся в дом, заложил входную
дверь на засов и поднялся на башню:  там  он  дождется,  пока  почтальон
унесет с собой его смертный приговор.
   Наконец-то к нему пришел покой: он освободился, он спасен!
   День был морозный, лицо Ренарде обдувало сухим  холодным  ветром,  и,
впивая его ледяную ласку, мэр жадно хватал воздух раскрытым  ртом.  Небо
было ярко-красное, по-зимнему красное, и белая от инея равнина искрилась
в первых лучах солнца, словно ее усыпали  толченым  стеклом.  Ренарде  с
непокрытой головой стоял и  смотрел  в  простор:  слева  тянулись  луга;
справа, в деревне, уже дымили трубы - приближался час утренней трапезы.
   Внизу, среди скал, о которые он сейчас разобьется, текла Брендий.  Он
чувствовал, как прекрасная ледяная заря возвращает  ему  силы  и  жизнь.
Свет  омывал  его,   окружал,   преисполнял   надеждой.   Его   осаждали
воспоминания - о таких же утрах, о быстрой ходьбе по  твердой,  звенящей
под ногами земле, об удачной охоте на берегу прудов,  где  ночуют  дикие
утки. Все радости бытия, которые он так любил, воскресали в его  памяти,
пробуждали в нем новые  желания,  распаляли  могучими  вожделениями  его
сильное, неугомонное тело.
   А он умрет! Зачем? Покончить с собой из  страха  перед  тенью,  перед
тем, чего нет? Он богат, он еще не стар. Какое безумие! Надо развлечься,
уехать, попутешествовать - и все забудется. Разве видел он девочку  этой
ночью, когда голова у него была  занята  другими  мыслями?  Быть  может,
больше и не увидит? Пусть она преследует его в этом доме, но так  же  не
будет всюду! Земля велика, впереди у него еще много лет. Зачем умирать?
   Обводя глазами  луга,  он  заметил  синее  пятно  на  тропинке  вдоль
Брендий. Это Медерик шел с почтой из города за письмами в деревню.
   Ренарде вздрогнул, словно пронзенный острой болью, и скатился вниз по
винтовой лестнице:  он  возьмет  обратно  свое  письмо,  отберет  его  у
почтальона. Теперь он не боялся, что его увидят, - ему было  все  равно;
он бежал по заиндевевшей за ночь траве и поспел к  ящику  на  углу  мызы
одновременно с почтальоном.
   Тот  уже  отпер  деревянную  дверцу  и  вынимал  скудную  деревенскую
корреспонденцию.
   Ренарде поздоровался:
   - Добрый день, Медерик!
   - Добрый день, господин мэр!
   - Понимаете, Медерик,  я  бросил  в  ящик  одно  письмо,  а  оно  мне
понадобилось. Верните, пожалуйста.
   - Хорошо, господин мэр, вернем.
   Почтальон поднял глаза и обомлел - Ренарде стал  неузнаваемым:  сизые
щеки, черные круги под мутными  запавшими  глазами,  волосы  растрепаны,
борода всклокочена, галстук на боку. Ясное дело: он не ложился.
   Почтальон полюбопытствовал:
   - Случаем не захворали, господин мэр? Тот внезапно сообразил, что вид
у него, наверно, очень странный, растерялся и промямлил:
   - Да нет... Нет... Просто вскочил с постели - решил  забрать  письмо.
Понимаете, спал...
   У бывшего солдата шевельнулось смутное подозрение.
   - Какое письмо? - переспросил он.
   - То,  которое  вы  мне  вернете.  Медерик  заколебался  -  очень  уж
неестественно ведет себя мэр.  А  вдруг  в  письме  тайна,  политическая
тайна? Он знал, что Ренарде не республиканец, и был  наслышан  о  разных
хитростях и комбинациях, к которым прибегают на выборах. Он осведомился:
   - А письмо-то кому?
   - Следователю, господину Пютуэну. Да вы его знаете: господин Пютуэн -
мой друг.
   Медерик порылся в сумке и нашел то, что у него требовали.  Озадаченно
и растерянно уставился на конверт, повертел его в  руках:  он  боялся  и
совершить серьезное упущение по службе и нажить себе в мэре врага.
   Ренарде  увидел,  что  он  колеблется,  и  сделал  резкое   движение,
порываясь схватить и вырвать письмо. Этот жест убедил Медерика, что дело
идет о важном секрете, и он решил любой ценой выполнять долг.
   Он сунул конверт в сумку, застегнул ее и ответил:
   - Нет, не могу, господин мэр. Раз адресовано в суд, значит, не могу.
   Сердце Ренарде сжалось от нестерпимого страха. Он забормотал:
   - Но вы же меня знаете. Вам знаком, наконец,  мой  почерк.  Повторяю:
мне нужно письмо.
   - Не могу.
   - Послушайте, Медерик: вы знаете, я не стану вас  обманывать.  Говорю
вам: верните письмо. Оно мне нужно.
   - Нет, не могу.
   Вспыльчивый Ренарде закипел от гнева:
   - Полегче, черт вас побери! Не забывайте, приятель, со мной не шутят.
Вы у меня живо с места слетите. В  конце  концов  я  здешний  мэр,  и  я
приказываю вам - верните письмо.
   Почтальон отчеканил:
   - Нет, не могу, господин мэр.
   Вне себя, Ренарде сгреб его за плечи и попробовал  отнять  сумку,  но
почтальон  вывернулся,  отступил  на  шаг  и  поднял  свою  дубинку   из
остролиста. Сохраняя полное хладнокровие, он предупредил:
   - Не лезьте, господин мэр, - дам сдачи. Поосторожней! Я выполняю свой
долг!
   Ренарде понял, что погиб;  он  осекся,  присмирел  и  взмолился,  как
хнычущий ребенок:
   - Полно, полно, друг мой! Верните письмо! Я вас отблагодарю. Получите
сто франков! Слышите? Сто! Почтальон повернулся и пошел дальше.  Ренарде
следовал за ним, задыхаясь и твердя:
   - Медерик, Медерик, послушайте: я дам вам тысячу франков.  Понимаете?
Тысячу!
   Тот шагал, не отвечая. Ренарде настаивал:
   - Вы разбогатеете... Я дам, сколько  спросите,  слышите?..  Пятьдесят
тысяч... Пятьдесят тысяч за письмо!.. Что вам  стоит?..  Не  согласны?..
Ладно, сто тысяч... Понимаете, сто!.. Слышите, сто тысяч, сто!
   Письмоносец обернулся. Лицо у него было каменное, взгляд суровый.
   - Довольно! Иначе я повторю в суде все, что вы тут наговорили.
   Ренарде прирос к  месту.  Конец!  Надежды  больше  нет.  Он  повернул
обратно и, как затравленный зверь, припустился к дому.
   Медерик остановился, остолбенело глядя на  убегающего  мэра.  Увидел,
как тот вернулся домой, и  решил  подождать,  словно  предчувствуя,  что
сейчас произойдет нечто из ряда вон выходящее.
   И в самом деле, почти тотчас же на  башне  Ренара  появилась  высокая
фигура Ренарде. Он, как безумный, заметался  по  площадке,  вцепился  во
флагшток  и  неистово  затряс  его,  безуспешно  силясь  сломать;  потом
неожиданно, как пловец, ныряющий вниз головой, выбросил  вперед  руки  и
рухнул в пустоту.
   Медерик кинулся на помощь. В саду наткнулся на дровосеков -  они  шли
на работу - и крикнул им на бегу, что случилось  несчастье.  У  подножия
башни они нашли окровавленный труп с головой, размозженной о скалу.  Под
скалой  текла  широкая  здесь  Брендий,  и  по  ее  гладкой   прозрачной
поверхности тянулась длинная розовая струйка - кровь пополам с мозгом.
 



НА РАЗБИТОМ КОРАБЛЕ 
 
Ги ДЕ МОПАССАН 
 
 
 
 
 
ONLINE БИБЛИОТЕКА  
 
 
http://www.bestlibrary.ru 
 
   Это было вчера, 31 декабря.
   Я только что позавтракал у Жоржа  Гарена,  своего  старого  приятеля.
Слуга подал ему письмо с иностранными марками и штемпелями.
   Жорж извинился:
   - Ты позволишь?
   - Что за вопрос!
   И он стал читать восемь страниц, убористо исписанных крупным почерком
по-английски. Он читал медленно,  обстоятельно,  с  тем  сосредоточенным
интересом, какой мы проявляем ко всему, что небезразлично нашему сердцу.
   Потом положил листки на камин и заговорил:
   - Хочешь послушать забавную историю? Я тебе ее не  рассказывал,  хотя
история романтическая и случилась со мной.  Необычно  я  встретил  тогда
Новый год! Произошло это лет двадцать назад, да,  двадцать:  сейчас  мне
пятьдесят, а в то время было тридцать.
   Я служил инспектором в том же самом  Обществе  морского  страхования,
которое возглавляю ныне.  Новый  год  -  раз  уж  этот  день  полагается
праздновать - я собирался  провести  в  Париже,  как  вдруг  получил  от
директора письмо с распоряжением немедленно отправиться  на  остров  Ре:
там потерпел крушение застрахованный у нас трехмачтовик  из  Сен-Назера.
Письмо пришло в восемь утра. В десять  я  явился  в  правление,  получил
инструкции, в тот же вечер выехал экспрессом и на Другой день,  тридцать
первого декабря, был в Ла-Рошели.
   До  отхода  “Жана-Гитона”,  поддерживавшего  сообщение  с   островом,
оставалось два часа. Я прогулялся по Ла-Рошели. Это, в  самом