скрывать  и
бороться. От пережитого им ужасного потрясения  он  за  несколько  минут
стал  зрелым  человеком.  А  потом  он  хотел  знать,  хотел   страстно,
настойчиво, как умеют хотеть люди робкие и добродушные, когда их выведут
из себя И все же он дрожал! От страха? Да...  Может  быть,  он  все  еще
боялся ее? Кто  знает,  сколько  отчаявшейся  трусости  таится  порою  в
отваге!
   Он на цыпочках подкрался к двери и остановился,  прислушался.  Сердце
его неистово колотилось. Он слышал только глухие удары у себя в груди да
тоненький голосок Жоржа, все еще плакавшего в гостиной.
   Тут над самой его головой опять раздался звонок, и он весь  затрясся,
как от взрыва; он нащупал замок, задыхаясь, изнемогая, повернул  ключ  и
распахнул дверь.
   Жена и Лимузен стояли перед ним на площадке.
   Она сказала с удивлением, в котором сквозила некоторая досада:
   - Ты уж и двери сам открываешь. А Жюли где?
   Ему сдавило  горло,  он  часто  дышал,  силился  ответить  и  не  мог
произнести ни слова.
   - Ты что, онемел? Я спрашиваю, где Жюли? Он пробормотал:
   - Она.., она.., она ушла...
   Жена рассердилась:
   - Как ушла? Куда? Зачем?
   Он понемногу оправился и почувствовал,  как  в  нем  закипает  острая
ненависть к наглой женщине, стоящей перед ним.
   - Да, ушла, ушла совсем . Я ее рассчитал..
   - Ты ее рассчитал?.. Рассчитал Жюли?.. Да ты в уме ли?..
   - Да, рассчитал, потому что она надерзила и потому.., потому, что она
обидела ребенка.
   - Жюли?
   - Да... Жюли.
   - Из-за чего она надерзила?
   - Из-за тебя.
   - Из-за меня?
   - Да... Потому что обед перестоялся, а тебя не было дома.
   - Что она наговорила?..
   - Наговорила.., всяких гадостей  по  твоему  адресу...  Я  не  должен
был.., не мог слушать... - Каких таких гадостей?
   - Не стоит повторять.
   - Я хочу знать!
   - Она сказала, что такой человек, как я, на  свою  беду,  женился  на
такой женщине, как ты, - неаккуратной, ветреной, неряхе, плохой хозяйке,
плохой матери и плохой жене...
   Молодая женщина вошла в переднюю вместе с Лимузеном,  -  тот  молчал,
озадаченный неожиданной сценой. Она захлопнула дверь, бросила пальто  на
стул и, наступая на мужа, раздраженно повторила:
   - Ты говоришь.., ты говоришь.., что я...
   Он был очень бледен, но очень спокоен. Он ответил:
   - Я, милочка, ничего не говорю; я только повторяю слова Жюли, ты ведь
хотела их знать; и позволь тебе заметить, что за эти  самые  слова  я  и
выгнал ее.
   Она дрожала от безумного желания вцепиться ему в  бороду,  исцарапать
щеки. В его голосе, в тоне, во всем поведении она уловила явный протест,
но ничего не могла возразить и старалась перейти в наступление,  уязвить
его каким-нибудь жестоким и обидным словом.
   - Ты обедал? - спросила она.
   - Нет, я ждал тебя.
   Она нетерпеливо пожала плечами.
   - Глупо ждать после половины восьмого. Ты должен был понять, что меня
задержали, что у меня были дела в разных концах города.
   Потом ей вдруг показалось необходимым объяснить, на что она потратила
столько времени. Пренебрежительно, в нескольких словах  рассказала  она,
что выбирала кое-что из обстановки, очень,  очень  далеко  от  дома,  на
улице Рен, что, возвращаясь уже в восьмом часу,  встретила  Лимузена  на
бульваре Сен-Жермен и попросила зайти с ней  в  ресторан  перекусить,  -
одна она не решалась, хотя и умирала с  голоду.  Таким  образом,  они  с
Лимузеном пообедали, хотя вряд ли  это  можно  назвать  обедом  -  чашка
бульона и кусок цыпленка, - они очень торопились домой.
   Паран ответил"
   - Отлично сделала. Я тебя не упрекаю.
   Тут Лимузен, до тех пор молчавший и стоявший позади Анриетты, подошел
и протянул руку, пробормотав:
   - Как поживаешь?
   Паран взял протянутую руку и вяло пожал ее.
   - Спасибо, хорошо.
   Но молодая женщина прицепилась к одному слову в последней фразе мужа.
   - Не упрекаешь... При чем тут  упреки?..  Можно  подумать,  будто  ты
хочешь на что-то намекнуть. Он стал оправдываться:
   - Да вовсе  нет!  Я  просто  хотел  сказать,  что  не  беспокоился  и
нисколько не виню тебя за опоздание.
   Она решила разыграть обиженную и сказала, ища предлога для ссоры:
   - За опоздание?.. Право, можно подумать, что уже бог знает как поздно
и что я где-то пропадаю по ночам.
   - Да нет же, милочка. Я сказал “опоздание”, потому  что  не  подыскал
другого слова. Ты хотела вернуться в половине седьмого,  а  вернулась  в
половине девятого. Это и есть опоздание! Я все отлично понял; я..,  я..,
я..,  даже  не  удивляюсь...  Но..,  но..,  я  не  знаю..,  какое  слово
подыскать.
   - Ты произносишь его так, словно я ночевала не дома...
   - Да нет же.., нет...
   Она поняла, что его не вывести из себя, и уже пошла было  в  спальню,
но вдруг услышала рев Жоржа и встревожилась:
   - Что с мальчиком?
   - Я же тебе сказал, что Жюли его обидела.
   - Что эта дрянь ему сделала?
   - Да пустяки: она его толкнула, и он упал. Она решила сама  взглянуть
на сына и торопливо вошла в столовую, но остановилась при виде  залитого
вином стола, разбитых графинов и стаканов, опрокинутых солонок.
   - Что тут за разгром?
   - Это Жюли, она...
   Но Анриетта резко оборвала его"
   - В конце концов это уже слишком!  Жюли  объявляет,  что  я  потеряла
всякий стыд, бьет моего ребенка, колотит мою посуду, переворачивает  все
в доме вверх дном, а тебе кажется, что так и надо.
   - Да нет же... Ведь я ее рассчитал. -  Скажите!  Рассчитал!..  Да  ее
арестовать надо было. В таких случаях вызывают полицию!
   Он промямлил;
   - Но, милочка... Да как же я мог.., на каком основании?..  Право  же,
это невозможно...
   Она пожала плечами с безграничным презрением.
   - Знаешь, что я тебе скажу:  тряпка  ты,  тряпка,  ничтожный,  жалкий
человек, безвольный, бессильный, беспомощный! Уж, верно, приятных  вещей
наговорила твоя Жюли, раз ты посмел ее выгнать. Хотелось бы мне  на  вас
взглянуть, хоть одним глазком взглянуть.
   Открыв дверь в гостиную, она подбежала к Жоржу, взяла  его  на  руки,
обняла, поцеловала.
   - Что с тобой, котик, что с тобой, голубчик мой, цыпонька моя?
   Оттого, что мать приласкала его, он успокоился. Она повторила:
   - Что с тобой?
   Жорж ответил, все перепутав с испугу:
   - Зюли папу побила.
   Анриетта оглянулась на мужа сначала  в  недоумении,  затем  ее  глаза
заискрились безудержным весельем, нежные  щеки  дрогнули,  верхняя  губа
приподнялась, ноздри расширились, и громкий смех, серебристый и звонкий,
волной радости, как птичья трель, полился из ее уст. Слова, которые  она
повторяла, взвизгивая, сверкая злым оскалом зубов,  так  и  впивались  в
сердце Парана:
   - Ха.., ха.., ха!.. По.., по.., побила тебя... Ха.., ха..: ха! Просто
курам на смех... Лимузен, слышите? Жюли  его  побила..,  побила...  Жюли
побила моего мужа.., ха-ха-ха!.. Просто курам на смех!
   Паран пробормотал:
   - Да нет же.., нет... Не правда.., не правда... Совсем наоборот,  это
я вытолкал ее в столовую, да  так,  что  она  опрокинула  стол.  Мальчик
спутал, это я ее побил!
   Анриетта сказала сыну:
   - Повтори, цыпонька. Жюли побила папу?
   Он ответил:
   - Да, Зюли побила.
   Но внезапно, вспомнив о другом, она сказала:
   - Да ведь мальчик не обедал? Ты не кушал, мой маленький?
   - Нет, мама.
   Она накинулась на мужа:
   - Да ты что, рехнулся, совсем рехнулся? Половина девятого, а Жорж  не
обедал!
   Он  стал  оправдываться,  сбитый   с   толку   этой   сценой,   этими
объяснениями, подавленный крушением всей своей жизни.
   - Но, милочка, мы тебя дожидались. Я не хотел обедать без тебя.  Ведь
ты всегда опаздываешь, я и думал, что ты вернешься с минуты на минуту.
   Она швырнула на стул шляпу, которую до сих пор не  сняла,  и  сказала
возмущенным тоном:
   - Просто невыносимо иметь дело с людьми, которые ничего не  понимают,
не догадываются, как поступить, ни до чего не доходят своим умом! Ну,  а
если бы я  в  двенадцать  ночи  вернулась,  так  ребенок  и  остался  бы
ненакормленным? Точно ты не  мог  понять,  что  раз  я  не  вернулась  к
половине восьмого, значит,  у  меня  дела,  что-то  мне  помешало,  меня
задержали!..
   Паран дрожал, чувствуя, как  им  овладевает  гнев;  но  тут  вмешался
Лимузен, обратившись к молодой женщине:
   - Вы не правы, мой друг. Где же было Парану догадаться,  что  вы  так
запоздаете, если обычно с вами этого не случается? А потом,  как  же  вы
хотите, чтобы он один со всем справился? Ведь он выгнал Жюли!
   Но Анриетта с раздражением ответила:
   - Справляться ему так или иначе придется, я помогать не  буду.  Пусть
выпутывается, как хочет!
   И она ушла к себе в спальню, уже позабыв, что сын ничего не ел.
   Лимузен бросился помогать своему приятелю. Он просто из  кожи  лез  -
подобрал и вынес осколки, покрывавшие стол, расставил приборы  и  усадил
ребенка на высокий стульчик, пока Паран сходил за горничной и  велел  ей
подавать. Та пришла удивленная: она была занята в детской  и  ничего  не
слыхала.
   Она принесла суп, пережаренную баранину, картофельное пюре.
   Паран сел рядом с сыном в полном смятении, не  в  силах  собраться  с
мыслями после постигшей его беды. Он кормил ребенка и сам пытался  есть,
резал мясо, жевал,  но  глотал  с  трудом,  словно  горло  у  него  было
сдавлено.
   И тут в его душе возникло безумное  желание  взглянуть  на  Лимузена,
сидевшего напротив и катавшего хлебные шарики. Ему хотелось  посмотреть,
похож ли Жорж на Лимузена. Но он не смел поднять глаза. Наконец  решился
и пристально посмотрел на это лицо, которое хорошо знал, но  сейчас  как
будто увидел впервые, настолько оно показалось ему иным, чем он  ожидал.
Он ежеминутно  украдкой  взглядывал  на  это  лицо,  стараясь  запомнить
малейшую морщинку, малейшую черточку, малейший оттенок выражения;  потом
переводил взгляд на сына, делая вид, будто уговаривает его кушать.
   Два слова звенели у него в ушах: “Его отец! Его  отец!  Его  отец!..”
Они стучали у него в висках при каждом биении сердца. Да, этот  человек,
этот спокойный человек, сидевший на другой стороне стола, - быть  может,
отец его сына, Жоржа, его маленького  Жоржа.  Паран  перестал  есть,  он
больше не мог. Все внутри у него разрывалось от  невыносимой  боли,  той
боли, от которой люди воют, катаются по земле, кусают ножки стульев. Ему
захотелось  взять  нож  и  всадить  себе  в  живот.  Это  прекратило  бы
страдания, спасло его: наступил бы конец всему.
   Как может он жить дальше? Как может жить, вставать утром,  сидеть  за
столом, завтракать, ходить по улицам, ложиться вечером  и  спать  ночью,
раз его непрестанно будет точить одна мысль: “Лимузен -  отец  Жоржа!..”
Нет, у него  не  хватит  сил  сделать  хоть  один  шаг,  не  хватит  сил
одеваться, о чем-то думать,  с  кем-то  говорить!  Ежедневно,  ежечасно,
ежеминутно он будет задавать себе тот же вопрос, будет стараться узнать,
отгадать, раскрыть эту ужасную тайну. И  всякий  раз,  глядя  на  своего
мальчика, на своего дорогого мальчика,  он  будет  страдать  от  ужасных
сомнений,  его  сердце   будет   обливаться   кровью,   душу   истерзают
нечеловеческие муки. Ему придется жить здесь, оставаться  в  этом  доме,
рядом с ребенком, и он будет и любить и  ненавидеть  его!  Да,  в  конце
концов он его непременно возненавидит. Какая пытка! О,  если  бы  твердо
знать,  что  Лимузен  -  отец  Жоржа!  Может  быть,  тогда  ему  удастся
успокоиться, смириться со своим горем, со своей болью. Но не знать - вот
что нестерпимо!
   Не знать, вечно допытываться, вечно страдать, целовать этого ребенка,
чужого ребенка, гулять с ним по улице, носить на руках,  чувствовать  на
губах  нежное  прикосновение  его  мягких  волосиков,  обожать   его   и
непрестанно думать: “Может быть, это не мой ребенок?” Лучше уж не видеть
его, покинуть, бросить на улице или самому убежать далеко,  так  далеко,
чтобы ни о чем больше не слышать, никогда, никогда!
   Он вздрогнул, услыхав, как скрипнула дверь. Вошла Анриетта.
   - Мне хочется есть, - сказала она, - а вам, Лимузен?
   Лимузен, помедлив, ответил:
   - Правду сказать, мне тоже. И она приказала  снова  подать  баранину.
Паран задавал  себе  вопрос:  “Обедали  они  или  нет?  Может  быть,  их
задержало любовное свидание?"
   Теперь оба они ели с большим аппетитом. Анриетта спокойно смеялась  и
шутила. Муж следил и за нею, бросал быстрые взгляды  и  тут  же  отводил
глаза.  Она  была  в  розовом  капоте,  отделанном  белым  кружевом;  ее
белокурая головка, свежая шея, полные руки выступали из этой кокетливой,
пахнущей духами одежды,  словно  из  раковины,  обрызганной  пеной.  Что
делали они целый день, она и этот мужчина? Паран представлял себе  их  в
объятиях друг друга, шепчущих страстные слова!  Как  мог  он  ничего  не
понять, не отгадать правды, видя их вот так, рядом, напротив себя?
   Как, должно быть, они смеялись над ним, если с первого дня обманывали
его! Мыслимо ли  так  глумиться  над  человеком,  порядочным  человеком,
только потому, что отец оставил  ему  кое-какие  деньги?  Почему  нельзя
прочесть в душах, что там творится? Как это  возможно,  чтобы  ничто  не
раскрыло чистому сердцу  обман  вероломных  сердец?  Как  можно  тем  же
голосом  и  лгать  и  говорить  слова   любви?   Как   возможно,   чтобы
предательский взор ничем не отличался от честного?
   Он следил за ними, подкарауливал каждый жест,  каждое  слово,  каждую
интонацию. Вдруг он подумал:
   "Сегодня вечером я их поймаю”. И сказал:
   - Милочка! Я рассчитал Жюли, значит,  надо  сегодня  подыскать  новую
прислугу. Я сейчас пойду, чтобы найти кого-нибудь уже на завтра, с утра.
Может быть, я немного задержусь.
   - Ступай, я  никуда  не  уйду.  Лимузен  составит  мне  компанию.  Мы
подождем тебя.
   Затем она обратилась к горничной:
   - Уложите спать Жоржа, потом уберете со стола и можете идти.
   Паран встал. Он еле держался на ногах, голова кружилась, он  шатался.
Он пробормотал: “До свидания” -  и  вышел,  держась  за  стенку,  -  пол
уплывал у него из-под ног.
   Горничная унесла Жоржа. Анриетта и Лимузен перешли  в  гостиную.  Как
только закрылась дверь, он спросил:
   - Ты с ума сошла! Зачем ты изводишь мужа? Она обернулась:
   - Ах, знаешь, мне начинает надоедать, что  с  некоторых  пор  у  тебя
появилась манера изображать Парана каким-то мучеником!
   Лимузен сел в кресло и, положив ногу на ногу, сказал:
   - Я отнюдь не  изображаю  его  мучеником,  но  считаю,  что  в  нашем
положении нелепо с утра до вечера делать все наперекор твоему мужу.
   Она взяла с камина папироску, закурила и ответила:
   - Я вовсе не делаю ему все наперекор, просто он раздражает меня своей
глупостью... Как он того заслуживает, так я с ним и обращаюсь...
   Лимузен нетерпеливо перебил:
   - Нелепо так себя вести! Впрочем, женщины все на один лад! Да что  же
это  такое!  Превосходный  человек,  мягкий,  добрый  и  доверчивый   до
глупости, ни в чем нас не стесняет, ни в чем не  подозревает,  дает  нам
полную свободу, оставляет в покое, а ты все  время  стираешься  взбесить
его и испортить нам жизнь!
   Она повернулась к нему:
   - Слушай, ты мне надоел! Ты трус, как и все мужчины! Ты боишься этого
кретина! Он в ярости вскочил:
   - Хотел бы я знать,  чем  он  тебе  досадил  и  за  что  ты  на  него
сердишься? Что, он тебя тиранит? Бьет?  Обманывает?  Нет,  это  в  конце
концов невыносимо! Заставлять так страдать человека только  потому,  что
он чересчур добр,  и  злиться  на  него  только  потому,  что  сама  ему
изменяешь!
   Она подошла к Лимузену и, глядя ему в глаза, сказала:
   - И ты меня упрекаешь в том, что я ему изменяю?  Ты?  Ты?  Ты?  Ну  и
подлая же у тебя душа! Устыдившись, он стал оправдываться:
   - Да я тебя ни в чем не упрекаю, дорогая,  а  только  прошу  бережнее
обращаться с мужем, ведь нам обоим важно не возбуждать  его  подозрений.
Неужели это непонятно?
   Они  стояли  совсем  рядом:  он  -  высокий  брюнет  с  бакенбардами,
несколько развязный, какими бывают мужчины, довольные своей наружностью;
она - миниатюрная, розовая и белокурая, типичная парижанка, полукокотка,
полумещаночка, с малых лет  привыкшая  стрелять  глазами  в  прохожих  с
порога магазина, где  она  выросла,  и  выскочившая  замуж  за  случайно
увлекшегося ею простодушного фланера, который влюбился в  нее,  видя  ее
ежедневно у дверей лавки утром, когда выходил из дому, и вечером,  когда
возвращался.
   - Глупый! - говорила она. - Неужели ты не понимаешь, что  ненавижу  я
его как раз за то, что он на мне женился, за то, что он меня купил; все,
что он говорит, все, что он делает, все, что он думает, действует мне на
нервы!  Ежеминутно  он  раздражает  меня  своей  глупостью,  которую  ты
называешь  добротой,  своей  недогадливостью,   которую   ты   называешь
доверчивостью, а главным образом тем, что он мой муж, он,  а  не  ты!  Я
чувствую, что он стоит между нами, хотя он нас  совсем  не  стесняет.  И
потом.., потом.., надо быть полным идиотом, чтобы ничего не подозревать!
Лучше бы уж он ревновал. Бывают минуты, когда мне хочется ему  крикнуть:
“Осел! Да неужели ты ничего не видишь, неужели не понимаешь, что Поль  -
мой любовник?"
   Лимузен расхохотался.
   - Но пока что  тебе  лучше  молчать  и  не  нарушать  нашего  мирного
существования.
   - Будь спокоен, не нарушу. С таким дураком  бояться  нечего.  Нет,  я
просто поверить не могу, что ты не понимаешь, как он мне  противен,  как
он меня раздражает! У тебя всегда такой вид, будто ты его любишь, ты ему
всегда искренне жмешь руку. Мужчины - странный народ.
   - Дорогая моя, надо же уметь притворяться!
   - Дело, дорогой мой, не в притворстве,  а  в  чувстве.  Вы,  мужчины,
обманываете друга и как будто от этого еще сильнее его  любите;  а  нам,
женщинам, муж делается ненавистен с той минуты, как мы его обманули.
   - Не понимаю, чего ради  ненавидеть  хорошего  человека,  у  которого
отнимаешь жену?
   - Тебе непонятно?.. Непонятно?.. Вам всем не  хватает  чуткости!  Что
делать! Есть вещи, которые чувствуешь, а растолковать не можешь. Да и не
к чему. Ну да тебе все равно не понять! Нет в вас, в мужчинах, тонкости.
   Улыбаясь  чуть  презрительной  улыбкой  развращенной   женщины,   она
положила ему на плечи обе руки  и  протянула  губы;  он  склонил  к  ней
голову, сжал ее в объятиях, и губы их слились. И так как  они  стояли  у
камина перед зеркалом, другая, совершенно такая же чета  поцеловалась  в
этом зеркале за часами.
   Они ничего не слышали: ни звука ключа,  ни  скрипа  двери;  но  вдруг
Анриетта пронзительно вскрикнула обеими руками  оттолкнула  Лимузена,  и
они увидели Парана, разутого, в надвинутой на лоб  шляпе;  бледный,  как
полотно, он смотрел на них, сжимая кулаки.
   Он смотрел на них, быстро переводя взгляд с нее на него и обратно, не
поворачивая головы. Он походил на  сумасшедшего.  Затем,  не  говоря  ни
слова, накинулся на  Лимузена,  сгреб  его,  стиснул  так,  будто  хотел
задушить, толкнул что было мочи, и тот, потеряв  равновесие,  размахивая
руками, отлетел в угол гостиной и сильно ударился головой о стену.
   Анриетта, поняв,  что  муж  убьет  любовника,  бросилась  на  Парана,
впилась ему в шею всеми своими десятью тонкими розовыми пальцами и сжала
горло с отчаянной силой обезумевшей женщины, так что  кровь  брызнула  у
нее из-под ногтей. Она кусала  его  в  плечо,  словно  хотела  в  клочья
разорвать его зубами. Задыхаясь,  изнемогая,  Паран  выпустил  Лимузена,
чтобы стряхнуть жену, вцепившуюся ему в шею, и,  схватив  ее  за  талию,
отбросил в другой конец гостиной.
   Потом он остановился между  ними  обоими,  отдуваясь,  обессилев,  не
зная, что делать: он был вспыльчив, но отходчив, подобно всем  добрякам,
и быстро выдыхался, подобно всем слабым людям. Его животная ярость нашла
выход в этом порыве  -  так  вырывается  пена  из  откупоренной  бутылки
шампанского, - и непривычное для него  напряжение  разрядилось  одышкой.
Как только к нему вернулся