али целый день. Хозяин ходил как помешанный. Искали  повсюду,
но не нашли. Она уехала, сударь, а куда  и  как  уехала,  мы  так  и  не
узнали.
   О, какая радость овладела мной! Мне захотелось расцеловать монашенку,
схватить ее за талию и закружиться с ней по гостиной!
   Вот как! Она уехала, убежала, он надоел, опротивел ей!
   Я был счастлив!
   Старуха заговорила снова:
   - Хозяин чуть не зачах с горя, потом вернулся в Париж, а нас с  мужем
оставил продавать дом. Мы хотим за него двадцать  тысяч  франков.  Но  я
больше не слушал! Я думал о ней!  И  вдруг  мне  показалось,  что  стоит
только снова пуститься в путь, и я найду ее: ведь она  неминуемо  должна
этой весной вернуться сюда,  поглядеть  на  домик,  на  свой  прелестный
домик, который без него был бы ей так мил.
   Я сунул десять франков в руки  старой  служанки,  схватил  портрет  и
бросился бежать, страстно целуя милое лицо, запечатленное на картоне.
   Я добежал до дороги  и  зашагал  дальше,  все  глядя  на  нее.  Какое
счастье, что она ушла от него, что она свободна! Без сомнения, я встречу
ее не сегодня, так завтра, не на этой, так на будущей  неделе,  раз  она
покинула его! Она покинула его, потому что пробил мой час!
   Она свободна, она живет где-то на белом свете! Раз я  узнал  ее,  мне
остается только ее найти.
   И я опять ласкал податливые макушки спелых хлебов, полной грудью  пил
морской воздух, ощущал на лице поцелуи солнца. Я все шел и шел, обезумев
от счастья, опьянев от надежды. Я шел, уверенный, что скоро встречу ее и
вернусь с ней сюда, и тогда мы  вдвоем  будем  жить  в  милом  домике  с
надписью: “Продается”. Как хорошо ей будет здесь на этот раз!



ПРИЗНАНИЕ 
 
Ги ДЕ МАПАССАН 
 
 
 
 
 
ONLINE БИБЛИОТЕКА  
 
 
http://www.bestlibrary.ru 
 
    Молодая  баронесса  де  Гранжери  дремала  на  кушетке,   когда   ее
приятельница маркиза де Реннеду в сильном  возбуждении  влетела  к  ней.
Корсаж у маркизы был помят, шляпа надета вкось; она опустилась на стул и
воскликнула:
   - Уф! Дело сделано!
   Подруга, привыкшая к ее ровному,  спокойному  нраву,  привскочила  от
изумления.
   - Что такое? Что ты сделала? - спросила она. Маркизе явно не сиделось
на месте; она встала, прошлась по  комнате,  потом  села  на  кушетку  и
схватила руки приятельницы:
   - Слушай, милочка, я тебе  что-то  расскажу,  только  поклянись,  что
никому ничего не перескажешь.
   - Клянусь.
   - Вечным спасением?
   - Вечным спасением.
   - Так вот! Я отомстила Симону.
   - И хорошо сделала! - воскликнула баронесса.
   - Правда? Знаешь, ведь он за последние полгода стал совсем  несносным
- несносней не придумаешь. Я, конечно, видела, что  он  некрасив,  когда
выходила за него, но я думала, что он хоть добрый. И как же я  ошиблась!
Он, верно, вообразил, что я влюблена в него, в его толстый живот, в  его
красный нос, и принялся ворковать, точно голубок.  Понимаешь,  меня  это
смешило, потому я и прозвала его  “воркун”.  Удивительное  самомнение  у
мужчин! Когда мой супруг понял, что я  питаю  к  нему  только  дружеское
чувство, он стал подозрителен, то и дело говорил мне  колкости,  называл
меня кокеткой, безнравственной и еще бог весть как.  А  дальше  пошло  и
того хуже, потому что.., потому..,  как  бы  получше  выразиться?..  Ну,
словом, он был влюблен в  меня..,  очень  влюблен..,  и  часто,  слишком
часто.., доказывал мне это. Ах, милая, что за пытка, когда тебя.., любит
смешной мужчина!.. Право же, я больше не могла, ну, не могла  терпеть..,
как будто мне каждый вечер выдергивали зуб.., нет, хуже, много хуже! Ну,
припомни среди твоих знакомых какого-нибудь урода, очень смешного, очень
противного, с толстым животом  -  это  ужасней  всего  -  и  с  толстыми
мохнатыми икрами. Представляешь себе? Так вот, вообрази,  что  это  твой
муж.., и что.., каждый вечер.., ну, ты понимаешь. Нет,  это  нестерпимо,
нестерпимо! Меня просто  тошнило..,  по-настоящему  тошнило,  до  рвоты.
Право же, я не могла терпеть. Отчего нет закона, чтобы ограждать  женщин
в таких случаях? Да ты только представь себе, ведь каждый  вечер...  Фу!
Какая гадость!
   Не думай, что я мечтала о какой-то возвышенной  любви,  нет,  ничуть.
Такой сейчас не бывает. В нашем кругу все мужчины либо  лошадники,  либо
дельцы; они любят только лошадей и деньги,  а  женщин  любят  тоже,  как
лошадей, любят щегольнуть ими в гостиной, как щеголяют парой  рысаков  в
Булонском лесу. Только и всего. В теперешней жизни нет места чувству.
   Будем  же   рассудительными,   хладнокровными   женщинами.   Во   что
превратились теперь отношения между людьми? Это встречи по расписанию, и
всегда одни и те же разговоры. Впрочем, кто может внушить  хоть  немного
симпатии или  привязанности?  Мужчины  нашего  круга  по  большей  части
вылощенные манекены - ни искорки ума, ни капли чуткости. Когда  мы  ищем
хоть немного остроумия, как ищут воды в пустыне, мы зовем к  себе  людей
искусства, и к нам являются либо невыносимые позеры, либо  невоспитанная
богема. А я, я, как Диоген, ищу человека, одного-единственного  человека
во всем парижском обществе; но я уже отчаялась найти его,  и  скоро  мне
придется задуть свой фонарь. Однако вернемся к мужу - меня буквально всю
переворачивало, когда он являлся ко мне  в  сорочке  и  кальсонах,  и  я
решила употребить все средства... Слышишь?.. Все,  лишь  бы  отдалить  и
отвратить его от себя.  Сначала  он  злился,  а  потом  стал  ревновать,
вообразил, что я изменяю ему. Первое время он  только  следил  за  мною.
Тигром смотрел на всех знакомых мужчин, а потом началась  уже  настоящая
слежка.  Он  ходил  за  мной  по  пятам,  не  гнушался  самыми  гнусными
средствами, чтобы поймать меня. Ни с кем не давал мне слова сказать.  На
балах торчал за моим креслом, а  стоило  мне  заговорить,  как  он  уже,
словно гончая, вытягивал свою большую голову.  Он  таскался  за  мной  в
буфет, запрещал мне танцевать то с тем, то с другим, увозил  меня  среди
котильона, ставил в глупое и смешное положение, создавал мне  бог  знает
какую репутацию. Я  совсем  перестала  бывать  в  свете.  А  в  интимных
отношениях все пошло еще хуже. Ты только подумай: этот негодяй обращался
со мной, как.., как.., даже выговорить трудно.., как со шлюхой!
   Подумай, милочка!.. Он спрашивал каждый вечер:
   "С кем ты спала сегодня?” Я плакала, а он сиял.
   А дальше стало совсем невыносимо. На той неделе он повез меня обедать
на Елисейские поля. Случайно за соседним столиком оказался  Бобиньяк.  И
Симон со злости как наступит мне на ногу да как  зарычит  из-за  вазы  с
дыней: “Грязная тварь, ты назначила ему свидание. Ну постой же!” И  тут,
ты даже не поверишь, милочка, что он тут сделал:  потихоньку  вытянул  у
меня из шляпы булавку и всадил мне в плечо. Я закричала. Все  сбежались.
А он притворился ужасно огорченным. Ну что ты скажешь?
   В эту минуту я решила: отомщу  и  как  можно  скорей.  А  ты  как  бы
поступила?
   - Понятно, отомстила бы!..
   - Ну так вот. Дело уже сделано.
   - Как?
   - Как? Ты не понимаешь?
   - Но все-таки, душенька... Конечно...
   - Что - конечно?.. Да ты только вспомни, какой он: лицо толстое,  нос
красный, а бакенбарды висят, как собачьи уши.
   - Ну да.
   - Вспомни при этом, что он ревнив, как тигр.
   - Ну да.
   - Вот я и решила: отомщу на радость  себе  самой  и  Мари  -  ведь  я
непременно собиралась рассказать тебе, но, понятно, тебе одной. Подумай,
какой он, и подумай, что теперь он.., что теперь у него...
   - Как? Ты ему...
   - Милочка, только ни слова никому; поклянись,  что  не  скажешь.  Но,
подумай, до чего это смешно! Подумай!.. У него теперь совсем другой вид,
и мне самой до того смешно, до того смешно... Подумай, что у него теперь
на голове!..
   Баронесса взглянула на подругу, и безудержный смех, подступавший ей к
горлу, прорвался наружу; она засмеялась,  захохотала,  как  в  истерике;
прижав руки к груди, сморщившись,  задыхаясь,  она  вся  перегнулась,  и
казалось, вот-вот упадет на пол.
   Маркиза не выдержала  и  залилась  тоже.  Взвизгивая  от  смеха,  она
повторяла:
   - Подумай.., подумай, до чего смешно.., ты только  подумай,  какие  у
него бакенбарды!.. Какой  нос!..  А  на  голове..,  подумай..,  до  чего
смешно!.. Только.., никому.., не рассказывай никогда!
   Они задыхались, не могли говорить, хохотали буквально до слез.
   Первой пришла в себя баронесса и  спросила,  все  еще  содрогаясь  от
смеха:
   - Расскажи.., как же  ты  это  сделала..,  расскажи...  Ах,  это  так
смешно.., так смешно!..
   Но подруга еще не могла говорить и только лепетала:
   - Когда  я  решилась..,  я  думала..,  скорее,  как  можно  скорее..,
немедленно! И вот.., сделала.., сегодня!
   - Сегодня!
   - Ну да.., только что.., а Симону велела заехать сюда за мной,  чтобы
мы с тобой повеселились... Он приедет.., скоро.., сейчас.  Когда  будешь
смотреть на него - подумай.., подумай, что у него на голове!..
   Баронесса немного  успокоилась,  только  переводила  дух,  как  после
долгого бега.
   - Ну скажи, как ты это сделала. Скажи же! - настаивала она.
   - Да очень просто...  Я  решила:  он  ревнует  к  Бобиньяку.  Что  ж,
Бобиньяк так Бобиньяк. Ума у него с мизинец, но он человек порядочный  и
болтать не будет. Вот я и поехала к нему после завтрака.
   - Поехала к нему? Под каким предлогом?
   - Сбор пожертвований.., на сирот...
   - Рассказывай же.., рассказывай!..
   - Когда он увидел меня, он просто онемел от  удивления.  Но  все-таки
дал два луидора на моих сирот. А когда я собралась уходить, спросил, как
поживает мой муж; тут я сделала вид, что не в силах  больше  таить  свои
обиды, и открыла ему душу. Ну, понятно, я  сгустила  краски!..  Бобиньяк
совсем расчувствовался и стал придумывать, чем  бы  мне  помочь..,  а  я
расплакалась... Знаешь, как плачут по заказу?.. Он меня усадил, принялся
утешать.., а я все плакала. Тогда он поцеловал меня.  Я  твердила:  “Ах,
мой добрый друг, мой добрый  друг!..”  А  он  вторил  мне:  “Мой  бедный
друг.., мой бедный друг!..” - и все целовал меня.., все целовал.., и так
до самого финала. Вот и все.
   После я закатила сцену безумного отчаяния  и  упреков.  Обзывала  его
последними  словами.  А  самой  ужасно  хотелось   смеяться.   Мне   все
представлялся Симон: бакенбарды висят.., а на голове!.. Ты  пойми!..  На
голове! По дороге сюда я еле удерживалась от хохота...  Ты  пойми!  Дело
сделано. Что бы ни случилось дальше -  дело  сделано!  А  он  так  этого
боялся!.. Пусть теперь будут войны, землетрясения, эпидемии,  пусть  все
мы умрем, - все равно.., дело сделано! И этого уж никак  не  изменишь!..
Да ты представь себе, что у него на  голове..,  и  скажи:  ведь  дело-то
сделано!!!
   Баронесса спросила, захлебываясь от смеха:
   - А с Бобиньяком ты будешь встречаться?
   - Нет. Чего ради?.. Хватит с меня... Он не лучше моего супруга.
   И  обе  опять  захохотали  так  неистово,  что   их   трясло,   точно
припадочных.
   Послышался звонок, и смех оборвался.
   Маркиза прошептала:
   - Это он... Посмотри на него...
   Дверь распахнулась, появился  грузный  мужчина,  краснолицый  грузный
мужчина с толстыми губами и висячими бакенбардами;  он  сердито  таращил
глаза.
   Подруги посмотрели на него, и  обе  вдруг  повалились  на  кушетку  в
пароксизме такого исступленного хохота, что даже стонали, как стонут  от
мучительной боли.
   А он повторял сиплым басом:
   - Что такое? С ума вы сошли?.. С ума сошли, что ли?..
 



КРЕСТИНЫ 
 
Ги ДЕ МАПАССАН 
 
 
 
 
 
ONLINE БИБЛИОТЕКА  
 
 
http://www.bestlibrary.ru 
 
   - - Ну как, доктор, выпьем коньячку?
   - Охотно.
   Старый морской врач, протянув рюмку, смотрел,  как  наполняет  ее  до
краев ласкающий глаз напиток с золотистым отливом.
   Затем он поднял рюмку до  уровня  глаз,  пропустил  сквозь  нее  свет
лампы, понюхал коньяк, взял в рот несколько капель и долго смаковал  их,
щелкая языком по влажной, нежной мякоти неба.
   -  Чудесная  отрава!  -  воскликнул  он  наконец.  -   Или,   точнее,
обольстительный убийца, вероломный губитель народов!
   Но где вам знать его! Вы  читали,  правда,  замечательную  книгу  под
заглавием Западня  и  все  же  не  видели,  подобно  мне,  как  алкоголь
истребляет целое  племя  дикарей,  маленькое  негритянское  королевство,
именно алкоголь, привезенный  в  пузатых  бочонках,  которые  безучастно
выгружают рыжебородые английские матросы.
   Послушайте, я расскажу  вам  о  бессмысленной  и  потрясающей  драме,
вызванной пьянством; она разыгралась на моих глазах, да, на моих глазах,
неподалеку отсюда, в Бретани, в деревушке возле Пон л'Аббе. Взяв  как-то
отпуск на год, я поселился в загородном доме, доставшемся мне  от  отца.
Вам знакомо это плоское побережье, где ветер свищет день и ночь в кустах
дикого терновника, где попадаются огромные камни, бывшие некогда богами,
которые стоят или лежат на земле, храня что-то жуткое в своем положении,
обличье, форме. Мне всегда казалось, что они вот-вот оживут  и  двинутся
по равнине медленной и тяжелой поступью, поступью  гранитных  великанов,
или улетят на гигантских крыльях, крыльях из камня, в рай друидов.
   Море замыкает там горизонт и господствует над ним, беспокойное  море,
полное черноголовых рифов, окруженных  кипящей  пеной,  которые,  словно
собаки, поджидают рыбаков.
   И люди уходят в это  грозное  море,  которое  одним  движением  своей
зеленоватой спины переворачивает рыбачьи лодки и глотает их, как пилюли.
Днем и ночью они выходят в море на утлых суденышках, отважные, буйные  и
пьяные. А пьяны они бывают часто. “Если бутылка полна, - говорят они,  -
то и риф заметишь, а если пуста, ничего не увидишь”.
   Зайдите в любую хижину - и вы не найдете там отца семейства.  А  если
спросите хозяйку, что сталось с ее мужем, она укажет  рукой  на  угрюмое
море, которое, ревя, окатывает белой слюной побережье.  Он  остался  там
навеки однажды вечером, когда хватил лишку. И старший сын  тоже.  У  нее
есть еще четверо сыновей, четверо здоровенных белокурых молодцов.  Скоро
настанет их черед.
   Итак, я жил в загородном доме  близ  Пон  л'Аббе  со  слугой,  бывшим
моряком, и с  бретонской  семьей,  присматривавшей  за  усадьбой  в  мое
отсутствие. Семья состояла из трех человек - двух сестер и мужа одной из
них, который ухаживал за моим садом.
   В тот год,  незадолго  до  Рождества,  жена  моего  садовника  родила
мальчика.
   Молодой папаша попросил меня быть крестным ребенка. Я не мог отказать
ему, и он занял у меня десять франков, якобы для того,  чтобы  заплатить
священнику.
   Крестины были назначены на второе января. Уже неделю земля лежала под
снегом, покрытая мертвенно-белой, плотной пеленой, конца которой не было
видно на этом низком и плоском берегу. Только вдали  за  белой  равниной
чернело  море;  оно  бушевало,  выгибало  спину,  катило  волны,  словно
собираясь наброситься на свою бледную соседку, умиротворенную, сумрачную
и холодную, как покойница.
   В девять часов утра папаша Керандек явился  ко  мне  со  свояченицей,
старшей из сестер  Кермаган,  и  с  повитухой,  которая  несла  ребенка,
завернутого в одеяло.
   Мы тотчас же отправились в церковь. Мороз был такой, что долмены -  и
те могли расколоться, один из тех свирепых морозов, от ледяного  дыхания
которых трескается кожа и точно от ожога нестерпимо болит лицо. Я  думал
о несчастном младенце,  которого  несли  впереди  меня,  и  о  том,  что
бретонцы поистине железный народ, если их дети,  едва  родившись,  могут
выдерживать такие прогулки.
   Мы подошли к церкви, но дверь ее была заперта. Священник опаздывал.
   Тогда повитуха, усевшись на одну  из  каменных  тумб  возле  паперти,
стала развертывать ребенка. Я подумал было, что он намочил  пеленки,  но
она раздела его догола,  да,  догола,  и  оставила  несчастного  крошку,
совсем голенького, на жестоком морозе.  Я  подошел  к  ней,  возмущенный
такой неосторожностью.
   - Да вы с ума сошли! Он замерзнет! Женщина невозмутимо ответила:
   - Нет, хозяин, он должен голенький ждать господа бога.
   Отец и тетка взирали на это с полным спокойствием. Таков был  обычай.
Если нарушить его, с новорожденным случится беда.
   Я рассердился, обругал отца, пригрозил, что уйду, попробовал насильно
укрыть беззащитного младенца. Все было напрасно. Повитуха  спасалась  от
меня, бегая по снегу, а тельце ребенка становилось лиловым.
   Я хотел было уйти от этих дикарей, когда увидел  священника,  шедшего
по полю в сопровождении пономаря и мальчика-служки.
   Я побежал к нему навстречу  и  резко  высказал  свое  негодование  Он
нисколько не удивился, не заспешил, не ускорил шага.
   - Ничего не поделаешь, сударь, таков обычай. Они все  так  поступают,
мы тут бессильны, - ответил он.
   - Ну хоть поторопитесь! - воскликнул я.
   - Не могу же я бежать, - возразил он.
   Кюре вошел в ризницу; а  мы  остались  на  паперти,  и,  вероятно,  я
страдал  больше,  чем  бедный  мальчишка,  который  ревел   на   морозе,
обжигавшем его тельце.
   Наконец  дверь  отворилась.  Мы  вошли.  Однако  ребенок  должен  был
оставаться нагим в продолжение всего обряда.
   Он  длился  бесконечно.  Священник  тянул  латинские  слова,  которые
слетали с его губ, теряя всякий смысл, - так несуразно он произносил их.
Он ходил по церкви медленно, с медлительностью священной черепахи, а его
белое облачение леденило  мне  сердце,  как  будто  кюре  надел  снежную
мантию,  чтобы  мучить  именем  безжалостного,  неумолимого   бога   эту
дрожавшую от холода человеческую личинку.
   Наконец обряд, совершенный по  всем  правилам,  подошел  к  концу,  и
повитуха снова укутала в длинное одеяло  окоченевшего  ребенка,  который
продолжал плакать тонким, страдальческим голоском.
   - Не угодно ли вам расписаться в метрической книге?  -  спросил  меня
кюре. Я обратился к садовнику:
   - Возвращайтесь поскорее домой и отогрейте ребенка.
   Я дал ему несколько  советов,  как  избежать,  если  еще  не  поздно,
воспаления легких.
   Он обещал выполнить все мои наставления и ушел вместе со  свояченицей
и повитухой. А я последовал за священником в ризницу.
   Когда я поставил свою подпись в книге,  он  потребовал  с  меня  пять
франков за крещение.
   Поскольку я уже дал десять франков отцу ребенка, я отказался  платить
еще раз. Священник пригрозил разорвать листок с записью и признать обряд
недействительным. Я, в свою очередь, пригрозил ему прокурором.
   Спор длился долго, в конце концов я уплатил.
   Возвратившись домой, я тотчас же зашел к Керандекам, чтобы узнать, не
случилось ли какой беды. Однако отец, свояченица и повитуха  с  ребенком
еще не вернулись.
   Роженица, оставшаяся одна, дрожала от холода в постели, к тому же она
была голодна, так как со вчерашнего дня ничего не ела.
   - Куда же к черту они запропастились? - спросил я.
   - Они, видно,  выпили,  чтобы  спрыснуть  крестины,  -  ответила  она
спокойно, без тени раздражения.
   Это тоже был здешний обычай. Тут я вспомнил о своих  десяти  франках,
которые, очевидно, пошли на выпивку, а не на оплату крещения.
   Я велел отнести крепкого бульона матери  и  хорошенько  протопить  ее
комнату. Я  беспокоился,  возмущался,  давал  себе  слово  выгнать  этих
дикарей и с ужасом думал о том, что  сталось  с  несчастным  крошкой.  В
шесть часов вечера они еще не вернулись. Я приказал слуге подождать их и
лег спать. Заснул я быстро, ибо сплю обычно как  убитый.  На  заре  меня
разбудил слуга, который вошел в спальню с горячей водой для бритья. Едва
открыв глаза, я спросил;
   - А Керандек?
   Помедлив, слуга пробормотал:
   - Он вернулся после полуночи пьяный в дым, старшая Кермаган тоже,  да
и повитуха тоже. Я думаю, они весь день проспали  где-нибудь  в  канаве.
Малыш умер, а они даже не заметили.
   Я мигом вскочил с постели.
   - Что, ребенок умер? - воскликнул я.
   - Да, сударь. Они принесли его матери мертвым. Как она  увидела  его,
так и начала пла