накатило”, - словно  его  вожделение  к
этой девушке было неотразимо, как злые  чары.  То,  что  она  согрешила,
нисколько его не тревожило. Велика беда! Селеста же не  стала  от  этого
хуже, - думал он без всякой неприязни к Виктору.
   Но вдруг у кюре не получится? Что тогда? Сезер  не  осмеливался  даже
думать об этом - так мучила его тревога.
   Он дошел до дома священника и, дожидаясь кюре, сел у калитки.
   Протомился он час, а может, и больше, как  вдруг  услыхал  на  дороге
шаги и различил, хотя ночь была очень темная, еще более темное  пятно  -
черную сутану.
   Сезер встал, чувствуя, что ноги у него подкашиваются, не смея  задать
вопрос, боясь узнать правду.
   Священник заметил его и весело объявил:
   - Ну, сын мой, все улажено. Парень пролепетал:
   - Улажено?.. Быть не может!
   - Улажено, дружок, хоть и  не  без  труда.  Упрям  же,  однако,  твой
родитель! Чистый осел! Крестьянин все еще сомневался:
   - Быть не может!
   - Полно тебе! Приходи завтра в полдень - потолкуем насчет оглашения.
   Сезер поймал  руку  кюре.  Он  жал  ее,  тискал,  тряс  и,  заикаясь,
повторял:
   -  Правда?  Правда,  господин  кюре?..  Слово  честного  человека,  в
воскресенье буду на проповеди.
 
Глава 2 
 
   Свадьбу справили в середине декабря. Справили скромно:  молодые  были
небогаты. Северу, одетому во все новое, уже с восьми утра  не  терпелось
отправиться за невестой и повести ее в мэрию, но  час  был  еще  слишком
ранний,  и  парень  уселся  за  стол  на  кухне  в  ожидании  родных   и
приглашенных: они должны были зайти за ним.
   Целую неделю шел снег;  бурая  земля,  уже  оплодотворенная  озимыми,
побелела и уснула под толстым ледяным покровом.
   В лачугах, словно нахлобучивших на себя белые чепцы, было холодно,  и
только яблони, круглые кроны которых припудрил  иней,  казалось,  цвели,
как в лучшую свою пору.
   Но в этот день тяжелые серые тучи, наплывающие с севера  и  распухшие
от  снежных  хлопьев,  неожиданно  раздернулись,  и  над  белой  землей,
сверкавшей в серебряных отсветах восходящего солнца, раскинулось голубое
небо.
   Сезер глядел в окно, ни о чем не думал и был счастлив.
   Наконец дверь отворилась и появились две женщины, две по-праздничному
принаряженные крестьянки - тетка и двоюродная  сестра  новобрачного;  за
ними трое мужчин - его двоюродные братья; потом  соседка.  Разместившись
на стульях, - женщины по одну сторону  кухни,  мужчины  по  другую,  они
сидели неподвижно и молча, испытывая робкую щемящую неловкость,  которая
неожиданно сковывает людей, собравшихся для участия в церемонии.  Вскоре
один из двоюродных братьев спросил:
   - Не пора ли? Сезер согласился:
   - Впрямь пора.
   - Тогда пошли, - поддержал другой.
   Все поднялись. Хозяин вскарабкался  на  чердак  проверить,  готов  ли
отец. Парня разбирало беспокойство: обычно старик  вставал  ни  свет  ни
заря, а сегодня еще не спускался вниз. Сын застал его  на  сеннике,  под
одеялом. Он лежал с открытыми глазами и злым лицом.
   Сезер заорал ему в ухо:
   - Вставайте, отец! На свадьбу пора! Глухой плаксиво заохал:
   - Не могу. Спину ломит - должно быть, продуло. Шевельнуться  -  и  то
силы нет.
   Парень  подавленно  смотрел  на   старика,   догадываясь,   что   тот
притворяется.
   - А вы через силу, отец.
   - Не могу.
   - Дайте-ка пособлю.
   Он склонился над стариком, откинул одеяло, схватил  отца  за  руки  и
приподнял. Папаша Амабль заголосил :
   - Ой-ой-ой! Вот горе-то! Ой-ой! Не могу! Всю  спину  свело.  Это  все
ветер - так уж он через крышу проклятую свищет.
   Сезер понял тщету своих усилий и, впервые в жизни  осерчав  на  отца,
крикнул:
   - Вот и сидите без обеда: я  ведь  его  в  трактире  Полита  заказал!
Будете знать, как фордыбачить!
   Он  скатился  вниз   по   лесенке   и,   сопровождаемый   родными   и
приглашенными, двинулся в путь.
   Мужчины подсучили штаны, чтобы  не  обтирать  края  о  снег;  женщины
высоко подобрали юбки, приоткрыв худые лодыжки и костлявые, прямые,  как
палка,  голени  в  серых  шерстяных  чулках.  Они  шли  гуськом,  молча,
покачиваясь для  равновесия  и  осторожно  переставляя  ноги,  чтобы  не
потерять дорогу под ровной, сплошной, нескончаемой пеленою снега.
   У   каждой   фермы   их   поджидали   один-два   человека,   тут   же
присоединявшиеся к  ним,  и  шествие  все  растягивалось,  извиваясь  по
невидимым изгибам дороги и напоминая собой на белой равнине гибкие живые
четки с черными бусинами.
   У дома невесты,  дожидаясь  жениха,  топталась  целая  толпа.  Сезера
встретили криками; почти тут же вышла  из  своей  комнаты  и  Селеста  в
голубом платье, короткой красной шали на  плечах  и  с  флердоранжем  на
голове.
   У молодого допытывались:
   - Отец-то где?
   Он сконфуженно бормотал:
   -  Встать  не  может  -  совсем  разболелся.  Фермеры  недоверчиво  и
понимающе кивали головой.  Процессия  направилась  к  мэрии.  Следом  за
будущими супругами,  словно  на  крестинах,  одна  из  крестьянок  несла
ребенка Виктора; позади попарно вышагивали остальные, держась за руки  и
покачиваясь на снегу, как шлюпки на волнах.
   После того как мэр связал  молодых  узами  брака  в  убогом  зданьице
муниципалитета, кюре, в  свой  черед,  соединил  чету  в  скромном  доме
господнем. Он благословил их союз, предсказал, что он будет  плодовитым,
и  наставил  обоих  в   супружеских   добродетелях,   простых   здоровых
крестьянских добродетелях - трудолюбии, согласии, верности; тем временем
малыш продрог и расхныкался за спиной у невесты.
   Едва новобрачные показались на  пороге  церкви,  во  рву,  окружавшем
кладбище, загремели выстрелы.  Сперва  оттуда  торчали  только  ружейные
дула,  из  которых  вылетали  струйки  дыма;  затем  высунулась  голова,
уставившаяся на процессию. Это Виктор Лекок, чествуя бывшую  подружку  и
желая ей счастливого  замужества,  поздравлял  ее  грохотом  пальбы.  Он
привел для торжественного салюта с полдюжины  своих  приятелей-батраков.
Все нашли, что он ведет себя очень достойно.
   Свадьбу праздновали в трактире  Полита  Кашпрюна.  Стол  на  двадцать
человек был накрыт в большом  зале,  где  обедали  в  базарные  дни;  на
вертеле  жарилась  здоровенная  баранья   нога,   в   собственном   соку
подрумянивалась птица,  на  ярком  веселом  огне  потрескивала  домашняя
колбаса, и весь дом был пропитан густым ароматом пищи, чадом  стекающего
на угли жира, крепким тяжелым запахом деревенской кухни.
   В полдень сели за стол и первым делом разлили по тарелкам  суп.  Лица
оживились, с губ готовы были сорваться  первые  шутки,  смеющиеся  глаза
лукаво щурились. Веселиться так веселиться, черт побери!
   Внезапно дверь отворилась, и появился папаша Амабль. Вид у  него  был
нахохленный, лицо взбешенное; он опирался на две палки и на каждом  шагу
охал - вот, мол, как ему худо.
   При его появлении собравшиеся смолкли, но тут  дядя  Маливуар,  сосед
старика и записной шутник, знавший насквозь всех и каждого, сложил  руки
рупором, как делал Сезер, и заорал:
   - Ну и нос у тебя, старый пройдоха!  Из  дому  учуял,  чем  у  Полита
пахнет.
   Из  глоток  вырвался  оглушительный  хохот.  Маливуар,   подстегнутый
успехом, продолжал:
   - От ломоты первое средство - колбасная припарка.  К  ней  еще  водки
стаканчик, и нутро враз прогреется.
   Мужчины вопили, грохали кулаками по столу и валились от  смеха  то  в
одну, то в другую сторону, словно  качая  воду;  женщины  квохтали,  как
курицы; служанки, стоявшие у стены, потешались до  колик.  Не  веселился
только папаша Амабль - он молча ждал, пока ему очистят место.
   Его усадили посередке, напротив снохи, и, едва очутившись за  столом,
он тут же навалился на еду. Надо урвать свое - платит-то  его  сын.  Ему
казалось, что с каждой ложкой супа, вливавшейся ему в  живот,  с  каждым
куском хлеба или мяса,  перемолотым  его  беззубыми  деснами,  с  каждым
стаканом сидра или вина, опрокинутым в глотку, он отбирает назад крупицу
своего добра, возвращает себе часть денег, расхищаемых  этими  обжорами,
спасает крохи  своего  достояния.  Он  ел  молча,  с  жадностью  скупца,
"привыкшего откладывать каждый грош,  с  тем  мрачным  упорством,  какое
привносил когда-то в свой нескончаемый труд.
   Вдруг он заметил в конце стола,  на  коленях  у  кого-то  из  женщин,
ребенка Селесты и больше не отрывал от него глаз. Он ел, но  взгляд  его
оставался прикован к малышу, жевавшему кусочки жаркого, которые  женщина
время от времени совала ему в рот. И малость, доставшаяся  этой  личинке
человека, сильней выводила старика  из  себя,  чем  все,  что  поглощали
взрослые.
   Гуляли до вечера, потом разошлись по домам.
   Сезер помог папаше Амаблю встать.
   - Пошли, отец, спать пора, - сказал он, подавая ему палки.
   Селеста взяла ребенка на руки, и они поплелись в темноте, белесой  от
сверкания снега. Глухой старик, сильно подвыпивший и ставший от вина еще
злей, упорно старался  двигаться  помедленнее.  Несколько  раз  он  даже
садился в надежде простудить невестку и все время хныкал, но без слов, а
лишь протяжно и жалобно постанывая.
   Придя домой, он тут же полез на чердак, а Сезер устроил  постель  для
ребенка рядом  с  закоулком,  где  предстояло  спать  новобрачным.  Они,
понятное дело, заснули не сразу и долго еще слышали, как  ворочается  на
сеннике старик; он даже бормотал вслух - не то спросонья, не то  потому,
что им владела навязчивая мысль и слова сами слетали с губ.
   Утром, спустившись с лесенки, он увидел сноху, хозяйничавшую у очага.
Она крикнула:
   - Пошевеливайтесь, отец! Похлебка нынче на славу. И поставила на край
стола глиняный горшок с дымящимся супом. Старик все так  же  молча  сел,
придвинул к себе горячую посудину, по обыкновению погрел об нее руки  и,
так как было очень холодно, даже прижал ее к груди,  пытаясь  вобрать  в
свое старое, настуженное за столько зим  тело  хоть  каплю  живительного
тепла.
   Потом взял свои палки и до полудня, до самого обеда, ушел бродить  по
замерзшим полям: он увидел ребенка Селесты, еще спавшего в большом ящике
из-под мыла.
   Старик не смирился. Он по-прежнему жил в своей лачуге,  но  вел  себя
так, словно он там чужой: ничем не интересовался, смотрел на всех  троих
- сына, женщину и ребенка -  как  на  посторонних,  незнакомых  людей  и
никогда с ними не заговаривал.
   Зима кончилась. Она была долгой и суровой. Ранней  весной  зазеленели
всходы, крестьяне опять  вышли  в  поле  и,  как  трудолюбивые  муравьи,
работали от света до темна, на ветру и под дождем, склоняясь над  бурыми
бороздами, где вызревал для людей хлеб.
   Год для молодой четы начался удачно. Посевы всходили дружно и  густо,
поздних  заморозков  не  было,  и  яблони   в   цвету   усеивали   траву
снежно-розовым дождем лепестков, залогом того, что  осенью  плоды  будут
сыпаться градом.
   Сезер работал изо всех сил: вставал рано,  возвращался  поздно  -  не
хотел тратиться на батрака. Жена остерегала его:
   - Смотри, надорвешься.
   Он возражал:
   - Ничего, мы привычные.
   Тем не менее однажды  он  вернулся  до  того  усталый,  что  лег,  не
поужинав. Утром поднялся в обычное время, но есть не смог, хотя с вечера
уснул натощак; домой тоже пришел засветло - ему  нужен  был  отдых.  Всю
ночь кашлял, метался в жару на сеннике и просил пить; лоб у него  горел,
во рту пересохло.
   Несмотря ни на что, с рассветом он  отправился  в  поле,  но  уже  на
другой день пришлось позвать  врача,  и  врач  нашел  у  него  серьезную
болезнь - воспаление легких.
   Из темного закоулка, служившего ему спальней,  он  больше  не  вышел.
Слышно было только, как он кашляет,  задыхается  и  ворочается  в  своей
конуре. Чтобы взглянуть на него, дать ему лекарство или поставить банки,
приходилось  зажигать  рядом  свечу.  Тогда  из  мрака  выступало   лицо
больного, изможденное и заросшее  неопрятной  щетиной,  а  над  ним,  от
каждого колебания  воздуха,  колыхалось  кружево  густой  паутины.  Руки
Севера казались на несвежей простыне серыми, как у мертвеца.
   Встревоженная Селеста днем  и  ночью  обихаживала  мужа,  давала  ему
отвары, ставила горчичники, хлопотала по дому, а папаша Амабль,  сидя  у
лаза на чердак, следил сверху за мрачной дырой, где угасал  его  сын.  К
Северу старик не подходил: он ненавидел невестку и злился, как  ревнивый
пес.
   Прошло шесть дней, и утром, когда Селеста, которая  спала  теперь  на
полу,  подстилая  себе  охапку  соломы,  встала  и  подошла  к  закоулку
посмотреть, не полегчало ли больному, она не услышала  его  прерывистого
дыхания. Струхнув, она окликнула:
   - Ну как ты, Сезер?
   Он не ответил.
   Она  дотронулась  до  него  рукой,  почувствовала,  что  лоб  у  него
холодный, и у нее вырвался протяжный истошный крик - так  всегда  кричат
женщины с перепугу. Муж ее был мертв.
   При этом крике наверху, у лесенки, появился  глухой  старик.  Увидев,
что Селеста выскочила на улицу, чтобы позвать на  помощь,  он  торопливо
спустился, пощупал в свой черед лоб сына и,  разом  все  поняв,  заложил
дверь изнутри: теперь,  когда  Сезера  больше  нет,  он  не  даст  снохе
вернуться и вторично завладеть его домом.
   Потом придвинул стул и сел возле покойника. Сбежались соседи, подняли
шум, начали стучаться. Старик не отворял. Кто-то из мужчин разбил стекло
и через окно влез в комнату. За ним последовали другие, дверь отперли, и
вошла  заплаканная  Селеста  с  опухшим  лицом   и   красными   глазами.
Побежденный папаша Амабль, не  сказав  ни  слова,  вернулся  к  себе  на
чердак.
   Похороны состоялись на другой день; после погребения свекор, невестка
и ребенок снова остались на ферме одни.
   Было время обеда. Селеста развела огонь,  накрошила  в  суп  хлеба  и
собрала на стол; старик ждал, сидя на стуле и не глядя в ее сторону.
   Приготовив все, она крикнула ему в ухо:
   - Есть идите, отец!
   Он поднялся, сел к столу, опорожнил горшок с похлебкой, сжевал  скупо
намасленный ломоть хлеба, выпил два стакана сидра и ушел.
   День был теплый, благодатный, один  из  тех,  когда  всюду  на  земле
зреет, трепещет, расцветает жизнь.
   Папаша Амабль шел по полям еле  заметной  тропинкой.  Он  брел  через
молодые хлеба, молодые овсы и думал, что его дите, его бедный сын, лежит
теперь под землей. Он  плелся  усталой  походкой,  приволакивая  ногу  и
хромая. Он был один, совсем один на этой равнине, среди хлебов,  спеющих
под голубым небом, где реяли жаворонки; он видел их над  самой  головой,
но не слышал их звонкого пения и плакал на ходу.
   Потом сел  у  болотца  и  пробыл  там  до  вечера,  глядя  на  пичуг,
прилетавших попить, а когда стемнело, вернулся, поужинал и, не произнеся
ни звука, полез на чердак.
   Жизнь его текла, как прежде. Ничто не переменилось,  только  сын  его
Сезер спал на кладбище.
   Да и что оставалось ему, старику? Работать он больше не мог и годился
только на одно - хлебать суп, сваренный снохой. Утром и вечером он молча
съедал свою порцию, злобно  поглядывая  на  ребенка,  который  сидел  по
другую сторону стола, напротив него, и тоже ел. Потом  уходил  из  дому,
шатался,  как  бродяга,  по  Округе,  прятался  за  сараями,  спал   там
часок-другой, словно  боясь,  что  его  увидят,  и  возвращался  лишь  в
сумерках.
   Между тем Селесту осаждали серьезные заботы. Земля требовала мужчины:
она нуждалась в уходе  и  обработке,  а  для  этого  кто-то  должен  был
постоянно находиться в поле - и не просто наемный  батрак,  а  настоящий
землепашец, хозяин, знающий свое дело и радеющий о ферме. Женщине  одной
не под силу управляться в поле, следить за ценами на хлеб,  продавать  и
покупать скотину. У Селесты возникли кое-какие нехитрые  соображения,  и
она целыми ночами обмозговывала их. Ей нельзя “нова выйти замуж  раньше,
чем через год, а о самом насущном и неотложном  приходилось  думать  уже
сегодня.
   Выручить ее мог лишь один человек - Виктор Лекок,  отец  ее  ребенка.
Парень он старательный,  в  крестьянском  деле  толк  понимает;  ему  бы
малость денег -  отличный  хозяин  получится.  Селеста  это  знала:  она
видела, как он работал у ее родителей.
   Однажды утром, когда он проезжал мимо с тележкой навоза, она вышла на
дорогу. Заметив Селесту, Виктор остановил лошадей, и  она  заговорила  с
ним так, словно они виделись не далее, чем накануне.
   - Здравствуй, Виктор! Как живешь? Он ответил:
   - Ничего. А вы?
   - Тоже ничего, только вот земля меня беспокоит - я же одна в доме.
   И,  прислонясь  к   колесу   тяжелой   двуколки,   они   обстоятельно
потолковали. Мужчина, сдвинув фуражку на затылок, в  раздумье  почесывал
лоб, а раскрасневшаяся Селеста с  жаром  излагала  свои  мысли,  доводы,
планы на будущее. Наконец он пробормотал:
   - Что ж, это можно.
   Она подставила ладонь, как делает  крестьянин,  когда  сторгуется,  и
спросила:
   - Уговор?
   Он прихлопнул и пожал протянутую руку. - Уговор!
   - Значит, в воскресенье?
   - В воскресенье.
   - До свидания, Виктор!
   - До свидания, госпожа Ульбрек!
 
Глава 3 
 
   В воскресенье село  справляло  ежегодный  престольный  праздник  -  в
Нормандии его называют “гулянье”.
   Всю неделю  серые  и  гнедые  клячи  медленно  подвозили  по  дорогам
фургоны, в которых живут вместе с семьями бродячие фокусники,  владельцы
тиров и разных  аттракционов,  содержатели  лотерей  и  кунсткамер,  где
показывают всякие “штуки”, как выражаются крестьяне.
   Грязные колымаги с развевающимися занавесками одна за другой въезжали
на площадь у мэрии, и за каждой, между колесами,  уныло  трусил  понурый
пес. Вскоре перед таким кочевым жилищем вырастала палатка, и  сквозь  ее
дырявую  парусину,  к  любопытству  и  восторгу  мальчишек,  можно  было
разглядеть кучу блестящих предметов.
   В праздник все эти балаганы открылись с самого утра, выставив напоказ
свои стеклянные и фаянсовые богатства, и крестьяне, идучи  к  обедне,  с
простодушным  удовлетворением  посматривали  на  убогие  лавчонки,  хотя
видели их из года в год.
   В полдень площадь уже кишела народом. Из окрестных деревень,  трясясь
в дребезжащих и валких, как качели,  двухколесных  шарабанах,  прибывали
фермеры с женами и детьми. Они распрягали лошадей у  знакомых,  и  дворы
были  забиты  допотопными  таратайками,  облезлыми,  высокими,   утлыми,
оглобли которых, напоминая собой длинные крючковатые  клешни,  придавали
этим экипажам сходство с обитателями морских глубин.
   И каждая  семья  -  малыши  впереди,  взрослые  сзади  -  неторопливо
отправлялась на гулянье, улыбаясь во  весь  рот  и  размахивая  грубыми,
красными, костлявыми  руками,  приученными  к  вечному  труду  и  словно
стыдившимися теперь своей праздности.
   Фокусник  дудел  в  трубу;  карусельная  шарманка  бросала  в  воздух
плаксивые подпрыгивающие звуки; колеса лотереи трещали, как  раздираемая
ткань; безостановочно хлопали  карабины.  А  медлительная  толпа  лениво
текла мимо палаток, расползаясь, как убежавшее тесто, и  колыхаясь,  как
стадо больших неуклюжих животных, случайно вырвавшихся на свободу.
   Девушки гуляли по шесть - восемь в ряд, держась за  руки  и  визгливо
распевая; следом, отпуская шуточки, шли парни  в  фуражках  набекрень  и
накрахмаленных блузах, вздувавшихся, как синие шары.
   Собралась вся округа - хозяева, батраки, служанки.
   Папаша Амабль - и тот явился сюда в ветхом, позеленевшем сюртуке:  он
никогда не пропускал гулянья.
   Он глазел на лотерею, останавливался у тиров и следил  за  стрелками,
но особенно большой интерес вызвал в нем совсем уж нехитрый аттракцион -
метание большого деревянного шара в разинутый рот намалеванного на доске
человечка.
   Внезапно старика хлопнули по плечу. Это был дядя Маливуар. Он заорал:
   - Эй, отец, пропустим по стопочке! Угощаю. Они уселись  за  столик  в
кабачке, устроенном под открытым небом. Выпили одну, другую,  третью,  и
папаша Амабль опять пошел бродить  по  площади.  Мысли  у  него  чуточку
путались, он улыба