кать. А для утешения они и ее напоили.
   - Как напоили?
   - Да, сударь. Но я узнал об этом утром, только что.  У  Керандека  не
оставалось ни водки, ни денег. Тогда он вылил спирт из лампы, которую вы
ему дали, и все четверо выпили его до последней  капли.  Так  что  тетка
Керандек совсем расхворалась.
   Я поспешно оделся, схватил палку, чтобы отколотить этих  извергов,  и
побежал к садовнику Опьянев от денатурированного спирта, роженица лежала
в агонии рядом с синим трупиком своего ребенка.
   Керандек, повитуха и старшая Кермаган храпели на полу.
   Мне пришлось ухаживать за больной женщиной, она скончалась к полудню.
   Старый врач замолчал. Он взял  бутылку  коньяка,  налил  себе  полную
рюмку,  снова  пропустил  сквозь  нее  свет  лампы,  который   превратил
золотистую жидкость в прозрачный сок  расплавленных  топазов,  и  осушил
одним духом коварный и живительный напиток.
 



ШПИЛЬКА 
 
Ги ДЕ МАПАССАН 
 
 
 
 
 
ONLINE БИБЛИОТЕКА  
 
 
http://www.bestlibrary.ru 
 
   Я не открою ни названия местности, ни фамилии героя. Это было далеко,
очень далеко отсюда, в богатой и знойной стране. С самого утра я шел  по
берегу, покрытому возделанными  полями,  возле  синего  моря,  покрытого
солнечными бликами. Цветы росли у  самых  волн,  волн  тихих,  ласковых,
усыпляющих. Было жарко; стояла та влажная,  насыщенная  пряным  ароматом
жара, какая бывает в сыром, плодородном и обильном краю;  самый  воздух,
казалось, способствовал здесь буйству жизни.
   Мне сказали, что к вечеру того же дня я найду  пристанище  у  некоего
француза, который жил в апельсиновой  роще,  на  оконечности  скалистого
мыса. Что это был за человек? Я этого  еще  не  знал.  Он  приехал  сюда
однажды  утром,  десять  лет  тому   назад,   купил   участок,   насадил
виноградник, посеял хлеб; работал он со страстью,  с  остервенением.  Из
месяца в месяц, из года в  год  он  расширял  свои  владения,  постоянно
оплодотворял могучую, девственную землю и неустанным трудом  нажил  себе
целое состояние.
   Говорили, что он продолжает работать по-прежнему. Он вставал с зарей,
до ночи проводил время в поле, сам  за  всем  присматривал,  словно  его
преследовала какая-то неотвязная мысль, мучила ненасытная  жажда  денег,
которую ничто не могло успокоить, ничто не могло утолить.
   Теперь он слыл богачом.
   Солнце клонилось к закату, когда я подошел к  его  жилищу.  Дом  и  в
самом деле стоял на оконечности мыса, среди апельсиновых  деревьев.  Это
было  большое  квадратное  строение,   очень   простое   с   виду;   оно
господствовало над морем.
   При   моем   приближении   на   порог   вышел   бородатый    человек.
Поздоровавшись, я попросил разрешения переночевать у него. Он с  улыбкой
протянул мне руку:
   - Входите, сударь, и будьте как дома. Он провел меня в одну из комнат
и предоставил в мое распоряжение слугу; держался он  весьма  любезно,  с
учтивой непринужденностью светского человека; затем оставил меня одного,
сказав:
   - Обедать будем, как только вы пожелаете спуститься вниз.
   В самом деле, мы пообедали вдвоем на террасе, выходившей на  море.  Я
заговорил с ним об этой стране, такой богатой, далекой, неисследованной!
Он улыбался и отвечал рассеянно:
   - Да, это прекрасная земля. Но ни одна земля не  мила  нам  вдали  от
родины.
   - Вы скучаете по Франции?
   - Я скучаю по Парижу.
   - Почему бы вам не вернуться?
   - О, я еще вернусь!
   И разговор зашел о светском обществе, о бульварах  и  о  многом,  что
было связано для нас с Парижем. Он расспрашивал меня как человек, хорошо
знавший жизнь столицы, называл имена, известные всем завсегдатаям театра
Водевиль.
   - А кто бывает теперь у Тортони?
   - Да все те же, за исключением  умерших.  Я  внимательно  смотрел  на
него, преследуемый смутным воспоминанием. Конечно, я уже встречал  этого
человека. Но где, когда? Он  казался  утомленным,  несмотря  на  крепкое
сложение, печальным, несмотря на решительный вид. Большая светлая борода
ниспадала ему на грудь, и время  от  времени  он  брал  ее  в  горсть  у
подбородка и, сжав, проводил по ней рукой до самого конца. У  него  была
небольшая лысина, густые брови  и  пышные  усы,  которые  смешивались  с
растительностью на щеках.
   Позади нас солнце  погружалось  в  море,  осыпая  побережье  огненной
пылью. Апельсиновые деревья в цвету распространяли  в  вечернем  воздухе
сильный упоительный аромат. Он  ничего  не  видел,  кроме  меня,  и  его
пристальный взгляд, казалось, различал в моих  глазах,  в  глубине  моей
души, далекую картину, знакомую и  любимую  картину  широкого  тротуара,
затененного деревьями, который идет от церкви Магдалины до улицы Друо.
   - Вы знаете Бутреля?
   - Конечно.
   - Он очень изменился?
   - Да, совсем поседел.
   - А Ла Ридами?
   - Все такой же.
   - Ну, а женщины? Расскажите мне о женщинах. Вы знаете Сюзанну Верне?
   - Знаю, она очень располнела, ее песенка спета.
   - Вот как! А Софи Астье?
   - Скончалась.
   - Бедняжка! А как... Знаете ли вы?.. Он  сразу  осекся.  И,  внезапно
побледнев, прибавил упавшим голосом:
   - Нет, не могу.. От таких разговоров я чувствую себя больным.
   Затем, как бы желая отвлечься, он встал из-за стола.
   - Не хотите ли вернуться в дом?
   - Ну что ж, пожалуй.
   Он провел меня в нижний этаж.
   Комнаты, огромные, голые, унылые, казались  заброшенными.  На  столах
стояли грязные тарелки и стаканы, так и не убранные темнокожими слугами,
которые беспрестанно сновали по  этому  обширному  помещению.  На  стене
висели два ружья; в  углах  можно  было  видеть  лопаты,  удочки,  сухие
пальмовые листья, самые разнообразные предметы,  оставленные  владельцем
по приходе домой, чтобы не пришлось искать  их  в  случае  какого-нибудь
дела или работы вне дома.
   Мой гостеприимный хозяин улыбнулся;
   - Это жилище или, вернее, берлога изгнанника, - сказал он, - у меня в
спальне все же чище. Идемте туда.
   Мне показалось при входе, что я попал в антикварный магазин - столько
там было  всевозможных  вещей,  тех  разнородных,  диковинных,  странных
вещей, которые  обычно  хранятся  “на  память”.  На  стенах  висели  два
превосходных рисунка известных  художников,  ковры,  оружие  -  шпаги  и
пистолеты, а на самом видном месте  -  кусок  белого  атласа  в  золотой
рамке.
   Заинтригованный, я подошел ближе и увидел дамскую шпильку,  воткнутую
в шелковистую ткань.
   Хозяин дома положил руку мне на плечо.
   - Вот единственная вещь, - проговорил он, улыбаясь, -  на  которую  я
смотрю, единственная вещь, которую я здесь вижу в  течение  десяти  лет.
Прюдом говорил: “Эта сабля - лучший день моей жизни”. А  я  скажу:  “Эта
шпилька - вся моя жизнь”.
   Я подыскивал какую-нибудь подходящую к случаю фразу; наконец спросил:
   - Вы страдали из-за женщины?
   Он сказал порывисто:
   - Скажите лучше, что я до сих пор страдаю, как проклятый... Но идемте
на балкон. У меня чуть было не сорвалось с языка ее имя, но  я  побоялся
его произнести. Ведь если бы  вы  сказали,  как  про  Софи  Астье:  “Она
скончалась”, я сегодня же пустил бы себе пулю в лоб.
   Мы стояли на широком балконе, откуда  видны  были  два  залива,  один
справа, другой слева, окруженные высокими серыми  горами.  Наступила  та
сумеречная пора, когда  солнце  уже  зашло  и  землю  озаряет  лишь  его
отблеск, догорающий в небе.
   Он спросил:
   - Скажите, Жанна де Лимур жива? Он пристально смотрел  мне  в  глаза,
взволнованный, смятенный.
   Я улыбнулся:
   - Еще бы.., и стала еще красивее, чем прежде.
   - Вы знаете ее?
   - Да.
   Он колебался.
   - Близко?
   - Нет.
   Он взял меня за руку.
   - Расскажите мне о ней.
   - Рассказывать, в сущности, нечего. Это одна из самых  очаровательных
парижанок или, точнее, парижских кокоток, которая ценится очень  высоко.
Живет она в свое удовольствие, с княжеским размахом. Вот и все.
   Он прошептал: “Я люблю ее” с таким выражением, словно хотел  сказать:
“Я умираю”.
   И вдруг начал рассказывать:
   - Да, мы прожили  с  ней  три  года.  Что  это  была  за  чудесная  и
мучительная жизнь! Раз шесть я  чуть  было  не  убил  ее;  она  пыталась
выколоть мне глаза той шпилькой, что вы видите здесь. Вот, взгляните  на
белую точку под моим левым глазом. Мы любили друг друга!  Такую  страсть
не объяснишь. Да вы и не поймете.
   Существует,  вероятно,  обычная  любовь  -  взаимное  тяготение  двух
сердец, двух душ. Но существует, несомненно, и другая любовь, тягостная,
жгучая, безжалостная - необоримое влечение двух несхожих людей,  которые
одновременно ненавидят и обожают друг Друга.
   Эта женщина разорила меня в три года. У меня было четыре миллиона,  и
она спокойно, хладнокровно промотала  их,  пустила  по  ветру  с  мягкой
улыбкой, которая зарождается у нее в глазах и тут же озаряет все лицо.
   Вы ведь знаете ее. В ней есть что-то неотразимое! Что именно? Понятия
не имею. Быть может, все дело в ее серых глазах? Взгляд их  впивается  в
вас, как бурав, и уже не отпускает от себя. Или, вернее,  в  ее  улыбке,
мягкой, равнодушной, обольстительной, похожей  иной  раз  на  маску?  Ее
томное очарование пленяет постепенно, оно исходит от всего ее существа -
от тонкого стана, который слегка покачивается при  ходьбе,  ибо  она  не
ходит, а скорее скользит, от ее голоса, красивого,  медлительного  -  он
кажется музыкой, сопровождающей ее улыбку, -  от  каждого  ее  движения,
движения ритмичного, четкого, опьяняющего своей поразительной гармонией.
Целых три года я видел только ее одну! Как я страдал! Ведь она  изменяла
мне направо и налево! Из-за чего? Просто так, ради того, чтобы изменить.
А когда, узнав об этом, я называл ее девкой и шлюхой,  она  спокойно  во
всем признавалась. “Разве мы женаты?” - спрашивала она.
   С тех пор, как я живу здесь, я столько думал о ней,  что  все  понял:
она возродившаяся Манон Леско. Это Манон, которая не  может  любить,  не
изменяя, Манон, для которой любовь, наслаждение и деньги составляют одно
целое.
   Он умолк.
   - Когда я истратил на нее последний грош, - снова заговорил он, - она
сказала мне без обиняков: “Поймите,  дорогой,  не  могу  же  я  питаться
воздухом. Я вас очень люблю, люблю больше, чем кого бы то  ни  было,  но
ведь жить-то надо. А нищета и я никогда не ладили друг с другом”.
   И если бы вы только знали, какую кошмарную жизнь я вел с ней! Когда я
смотрел на нее, мне в равной мере хотелось убить ее и поцеловать.  Когда
я смотрел на нее..,  я  испытывал  неодолимое  желание  заключить  ее  в
объятия, прижать к себе и задушить. В  ней  самой,  в  ее  взгляде  было
что-то коварное, неуловимое, возбуждавшее  чувство  ненависти.  И,  быть
может, именно поэтому я так безумно любил ее. Женственности,  проклятой,
сводящей с ума женственности, в ней было  больше,  чем  в  любой  другой
женщине. Она была  наделена  ею,  наделена  сверх  меры,  и  эти  флюиды
исходили от нее, как хмельная отрава. Она женщина  до  кончиков  ногтей,
другой такой нет и не было на свете.
   Верите ли, когда я выезжал с  ней,  она  смотрела  на  мужчин  такими
глазами, словно  отдавалась  с  первого  взгляда  всем  и  каждому.  Это
выводило меня из себя и вместе с тем еще больше привязывало к ней.  Даже
проходя по улице, эта тварь принадлежала всем  мужчинам,  вопреки  моему
присутствию, вопреки себе, в силу самой своей  природы,  хотя  держалась
спокойно и скромно. Понимаете?
   Какая эта была мука! В театре,  в  ресторане  мне  казалось,  что  ею
обладают у меня на глазах. И в самом деле, когда я оставлял ее одну, она
отдавалась другим мужчинам.
   Я не видел ее десять лет и люблю больше, чем когда-либо!
   Ночь окутала землю. Воздух был напоен одуряющим ароматом апельсиновых
деревьев. Я спросил:
   - Вы увидитесь с ней? Он ответил:
   - Еще бы! У меня теперь семьсот или восемьсот тысяч франков -  частью
наличными, частью в недвижимом имуществе. Когда состояние мое  достигнет
миллиона, я все продам и уеду. Этих денег мне хватит на год жизни с нею,
на целый год. А потом - прости-прощай, я поставлю точку.
   Я задал еще вопрос.
   - Ну, а после?
   - После? Не знаю. Моя жизнь будет кончена! Быть может, я  попрошу  ее
взять меня к себе камердинером.
 



ВАЛЬДШНЕПЫ 
 
Ги ДЕ МАПАССАН 
 
 
 
 
 
ONLINE БИБЛИОТЕКА  
 
 
http://www.bestlibrary.ru 
 
   Вы спрашиваете, дорогая, почему я не возвращаюсь в Париж, вы удивлены
и  даже  как  будто  разгневаны.  Причина,  которую  я  приведу  в  свое
оправдание, вероятно, возмутит вас: разве охотник возвращается в Париж в
дни пролета вальдшнепов?
   Разумеется, я умею ценить  и  даже  люблю  городскую  жизнь,  которая
протекает то дома, то на  улице,  но  предпочитаю  ей  свободную  жизнь,
суровую жизнь охотника осенней порой.
   Мне кажется, что в Париже я никогда не бываю на воле,  ибо  улицы,  в
сущности, не что иное, как обширные многолюдные апартаменты без потолка.
Да и разве мы бываем на воздухе, когда идем по деревянному или каменному
тротуару между двумя рядами зданий, где взгляд то и дело  натыкается  на
дома, где нет ни зеленых далей, ни равнин, ни лесов? Множество  прохожих
теснит, толкает, приветствует  нас,  разговаривает  с  нами;  и  если  в
непогоду дождь льет на наш зонтик, этого, право же, недостаточно,  чтобы
почувствовать себя на лоне природы.
   А здесь я остро, с наслаждением ощущаю контраст  между  помещением  и
тем, что  находится  за  его  стенами...  Но  не  об  этом  мне  хочется
поговорить с вами.
   Итак, пролетают вальдшнепы.
   Надо вам сказать, что я живу  в  большом  нормандском  доме,  который
стоит в долине, неподалеку от речки, и хожу почти каждый день на охоту.
   В иные дни я читаю, и читаю я такие сочинения, с  которыми  парижанам
недосуг ознакомиться, книги серьезные, глубокие, любопытные,  написанные
честным и талантливым ученым-иностранцем, который всю жизнь изучал  одну
и ту же проблему и наблюдал одни и те же явления, подтверждающие влияние
органов чувств на мышление человека.
   Но мне хочется поговорить с вами о вальдшнепах. Итак, я остаюсь здесь
с двумя друзьями, братьями д'Оржемолями,  на  весь  охотничий  сезон  до
первых холодов. Затем, как только грянут морозы, мы перебираемся  на  их
ферму в Каннето, возле Фекана, ибо  там  имеется  восхитительный  лесок,
божественный лесок, где отдыхают все вальдшнепы во время перелета.
   Вы  знаете  д'Оржемолей,  этих  двух  великанов,   этих   первобытных
нормандцев, этих самцов из древнего  и  могучего  племени  завоевателей,
которые некогда вторглись  во  Францию,  захватили  и  удержали  Англию,
расселились  по  берегам  Старого   Света,   повсюду   возвели   города,
прокатились,  подобно  морской   волне,   по   Сицилии,   где   оставили
замечательное  искусство,  победили  всех  королей,   разграбили   самые
неприступные города, одурачили, обвели вокруг пальца пап, несмотря на их
иезуитские  хитрости,  ибо   оказались   плутоватее   этих   итальянских
первосвященников и, главное,  наплодили  детей  во  всех  частях  света.
Д'Оржемоли - нормандцы высшей  пробы,  в  них  все  нормандское  -  звук
голоса, интонации, склад ума, светлые волосы и глаза цвета морской воды.
   Собираясь вместе, мы говорим на здешнем наречии,  мы  живем,  думаем,
действуем,   как   истые   нормандцы,   мы    становимся    нормандскими
землевладельцами и в большей степени крестьянами, чем наши фермеры.
   Вот уже две недели, как мы ждем вальдшнепов.
   Каждое утро Симон, старший из братьев, говорит мне: “Э, да ветер  как
будто перекинулся  на  восток,  скоро  подморозит.  Через  два  дня  они
прилетят”.
   Зато  Гаспар,  младший,  более  рассудителен:  он  ждет   наступления
морозов, прежде чем говорить о них.
   И вот, в прошлый четверг, на заре, он  ворвался  ко  мне  в  спальню,
крича:
   - Наконец-то земля побелела! Еще два таких  денька,  и  мы  поедем  в
Каннето.
   Действительно, два дня спустя мы отправились в Каннето. Вы,  конечно,
посмеялись бы, увидев нас. Нам подали странный рыдван, который мой  отец
велел соорудить для выезда на охоту. “Соорудить” - единственный  глагол,
применимый  к  этому  передвижному  монументу,  или,  вернее,  к   этому
землетрясению на колесах. Чего только там нет: ящики для провизии, ящики
для оружия, ящики для поклажи, клетки для собак. Все это  находится  под
крышей; а пассажирам отведены скамейки,  окруженные  перилами  на  самом
верху этой колымаги на гигантских колесах, напоминающей трехэтажный дом.
Каждый залезает туда, как может, цепляясь за что попало ногами,  руками,
а иной раз  даже  зубами,  ибо  никакой  подножки  для  подъема  на  это
сооружение не предусмотрено.
   Итак, нарядившись, как лапландцы, оба д'Оржемоля и  я  взбираемся  на
эту гору На нас бараньи шубы, поверх панталон натянуты длинные шерстяные
чулки, а поверх чулок - гетры; на головах -  черные  меховые  шапки,  на
руках - белые меховые рукавицы. Затем Жан, мой слуга, передает нам  трех
длинношерстных такс по кличке Пиф, Паф и Мусташ. Пиф принадлежит Симону;
   Паф - Гаспару, Мусташ - мне.  Все  три  собаки  похожи  на  маленьких
шерстистых крокодилов. Они длинные, приземистые, нескладные,  криволапые
и до того мохнатые, что кажутся тремя желтыми кустиками. Их черные глаза
едва видны под нависшими бровями, а  белые  клыки  почти  совсем  скрыты
бородой. Собак никогда не запирают в передвижные конуры. Каждый  из  нас
кладет своего пса в ногах, чтобы было теплее.
   И вот мы в пути, трясет отчаянно.  Стоит  мороз,  сильный  мороз.  Мы
довольны. Прибываем на место к пяти часам. Фермер,  дядюшка  Пико,  ждет
нас у порога. Он тоже здоровяк,  не  высокий,  но  плотный,  коренастый,
сильный, как дог, и  хитрый,  как  лиса;  он  всегда  улыбается,  всегда
доволен и великий мастер из всего извлекать выгоду.
   Пора вальдшнепов для него большой праздник.
   Обширный старый дом фермы  стоит  во  дворе,  засаженном  яблонями  и
окруженном четырьмя  рядами  буков,  которые  круглый  год  сражаются  с
морским ветром.
   Мы идем на кухню, где в нашу честь пылает яркий огонь.
   Стол для нас накрыт у высокого очага; в очаге  румянится  на  вертеле
жирный цыпленок, сок с него стекает в глиняное блюдо.
   Нас  встречает  фермерша,  высокая  женщина,   молчаливая   и   очень
обходительная; она вечно поглощена домашними заботами, голова ее  забита
делами и цифрами - ценами на зерно, на птицу, на  овец,  быков.  Хозяйка
она порядливая, степенная и строгая, ее ценят  по  достоинству  во  всей
округе В глубине кухни  стоит  длинный  стол,  за  который  скоро  сядут
работники фермы: возчики, пахари, пастухи, батраки и батрачки;  все  эти
люди будут есть молча под бдительным оком хозяйки, поглядывая на то, как
мы обедаем с дядюшкой Пико, который смеха ради  болтает  всякую  чепуху.
Позднее, когда работники насытятся, тетушка Пико торопливо  покончит  со
своей скромной трапезой одна,  на  уголке  стола,  не  спуская  глаз  со
служанки.
   В обычные дни она обедает вместе со всеми.
   Мы трое, д'Оржемоли и я, занимаем одну  и  ту  же  голую,  побеленную
известью комнату, где стоят только три наши кровати,  три  стула  и  три
таза для умывания.
   Гаспар всегда просыпается первый и громко играет  на  рожке  утреннюю
зарю. Через полчаса мы бываем готовы и отправляемся в  путь  с  дядюшкой
Пико, который охотится вместе с нами.
   Пико предпочитает меня своим хозяевам. Почему? Да, верно, потому, что
я не его хозяин. Итак, мы входим с ним в лес с  правой  стороны,  а  оба
брата - с левой. Симон ведает собаками и тащит за  собой  всех  трех  на
одной своре.
   Ведь мы охотимся на кроликов, а не на вальдшнепов. Мы  убеждены,  что
вальдшнепов нельзя выслеживать, что они сами должны попадаться охотнику.
Случайно набредя на вальдшнепа, убиваешь  его,  и  делу  конец.  А  если
подстерегаешь его, он ни за что тебе не встретится. До  чего  же  бывает
занятно, радостно, когда в морозном  утреннем  воздухе  раздастся  вдруг
короткий выстрел и тут же по окрестност