Ги ДЕ МАПАССАН


    ГОСПОДИН ПАРАН
    ЗВЕРЬ ДЯДИ БЕЛЬОМА
    ПРОДАЕТСЯ
    ПРИЗНАНИЕ
    КРЕСТИНЫ
    ШПИЛЬКА
    ВАЛЬДШНЕПЫ
    СЮРПРИЗ
    ОДИНОЧЕСТВО
    У ПОСТЕЛИ
    СОЛДАТИК
    МАЛЫШКА РОК
    НА РАЗБИТОМ КОРАБЛЕ
    ОТШЕЛЬНИК
    МАДМУАЗЕЛЬ ПЕРЛЬ
    РОЗАЛИ ПРЮДАН
    ГОСПОЖА ПАРИС
    ЖЮЛИ РОМЕН
    ПАПАША АМАБЛЬ


ГОСПОДИН ПАРАН

Ги ДЕ МАПАССАН





ONLINE БИБЛИОТЕКА


http://www.bestlibrary.ru

Глава 1

   Маленький Жорж ползал на четвереньках по  дорожке,  сгребая  песок  в
кучки. Он собирал его пригоршнями, насыпал пирамиды, а  затем  сажал  на
верхушку листок каштана.
   Сидевший  на  железном  садовом  стуле  отец  не   спускал   с   него
внимательного, любовного взгляда и никого больше не  видел  в  маленьком
сквере, полном народа.
   По всей круговой дорожке, которая проходит перед бассейном и Троицкой
церковью и огибает газон, как щенята, резвились  ребятишки;  равнодушные
няньки тупо глядели в пространство, а матери разговаривали между  собой,
неусыпным оком следя за малышами.
   Степенно прохаживались парами кормилицы, распустив по  спине  длинные
разноцветные ленты своих чепцов, неся на руках что-то белое, утопающее в
кружевах; девочки с голыми икрами, в коротких платьицах  вели  серьезные
разговоры, а потом снова принимались  катать  обруч;  сторож  в  зеленом
мундире расхаживал среди детворы, то и дело обходя  песочные  постройки,
боясь наступить на ручонки, разрушить муравьиную работу  этих  крошечных
человечьих личинок.
   Солнце садилось за крышами улицы Сен-Лазар и  бросало  длинные  косые
лучи на эту нарядную шаловливую  толпу.  Каштановые  деревья  вспыхивали
желтыми отблесками, фонтан перед высоким церковным  порталом,  казалось,
струил расплавленное серебро.
   Господин Паран смотрел на Жоржа, сидевшего на корточках в песке: он с
любовью следил за  каждым  его  жестом,  мысленно  сопровождал  поцелуем
малейшее движение сына.
   Но, подняв глаза к часам на колокольне, он увидел, что запаздывает на
пять минут. Он встал, поднял ребенка, отряхнул пыль  с  его  костюмчика,
обтер руки и повел к улице Бланш.  Он  торопился,  чтобы  попасть  домой
раньше жены; мальчик, не поспевая за ним, бежал вприпрыжку.
   Отец взял его на руки и, еще ускорив шаг, тяжело дыша от  напряжения,
стал подыматься по идущей в гору улице. Это был человек лет  сорока;  он
уже поседел, начинал полнеть  и  с  виноватым  видом  носил  свое  сытое
брюшко, брюшко благодушного человека, которого жизнь сделала робким.
   Несколько лет назад он женился на юной особе, которую нежно  полюбил,
а теперь она обходилась с ним резко и свысока, как  самовластный  тиран.
Она придиралась к нему непрестанно и за то, что он делал, и за то,  чего
не делал, язвительно допекала за каждый шаг, за  все  его  привычки,  за
самые скромные удовольствия, за вкусы, манеры,  жесты,  за  полноту  его
фигуры и неторопливую речь.
   И все же он еще любил ее,  но  гораздо  больше  любил  их  ребенка  -
трехлетнего Жоржа, который стал главной заботой и радостью его души.  Он
жил, нигде не служа, на проценты со скромного  капитала,  дававшего  ему
двадцать тысяч франков годового дохода; жена,  за  которой  он  не  взял
приданого, постоянно возмущалась его бездельем.
   Наконец он дошел до дому, поставил ребенка на нижнюю ступеньку, вытер
пот со лба и стал подыматься по лестнице.
   На третьем этаже он позвонил.
   Дверь открыла старая нянька, вырастившая еще его самого, одна из  тех
знающих себе цену старых служанок, которые становятся деспотами в семье.
Он с тревогой спросил:
   - Барыня дома? Служанка пожала плечами.
   - Да где ж это  видано,  чтобы  наша  барыня  была  дома  в  половине
седьмого? Он смущенно ответил:
   - Ладно, тем лучше, по крайней  мере  успею  переодеться:  мне  очень
жарко.
   Нянька посмотрела на него с возмущением и презрительной жалостью.
   - Вы, барин, я вижу, вспотели; торопились, несли, верно, мальчика,  а
теперь изволь дожидаться барыню до половины восьмого, -  заговорила  она
ворчливо, - нет, я ученая стала, не спешу управиться вовремя. Обед будет
к  восьми;  ничего  не  поделаешь,  придется  подождать.  Нельзя,  чтобы
пережарилось жаркое!
   Господин Паран сделал вид, что не слышит. Он пробормотал:
   - Ладно, ладно. Надо вымыть Жоржу руки, он лепил пирожки из песка.  А
я пойду  переоденусь.  Скажи  горничной,  чтобы  как  следует  почистила
мальчика.
   И он прошел к  себе  в  спальню.  Там  он  задвинул  задвижку,  чтобы
остаться одному, совсем одному, совершенно одному. Он уже так  привык  к
дурному обращению, к попрекам, что чувствовал себя в безопасности только
за  запертой  дверью.  Он  даже  не  смел  теперь  думать,   размышлять,
рассуждать сам с собою, если не был уверен, что от взглядов  и  придирок
его охраняет накрепко запертая дверь.  Присев  на  стул,  чтобы  немного
отдохнуть перед тем, как надеть чистую рубашку,  он  подумал,  что  Жюли
становится настоящей грозой в доме. Она ненавидела его  жену,  это  было
очевидно, но в  особенности  ненавидела  его  товарища,  Поля  Лимузена,
закадычного приятеля Парана в годы холостой жизни, а теперь  оставшегося
другом дома и своим человеком в семье,  что  случается  довольно  редко.
Лимузен служил буфером в его ссорах с Анриеттой и всегда защищал  друга,
защищал очень горячо, очень смело от незаслуженных упреков,  от  злобных
нападок, от всех невзгод его каждодневного существования.
   Но вот уже с полгода, как Жюли  не  скупилась  на  недоброжелательные
замечания и колкие намеки по адресу хозяйки. Она постоянно осуждала ее и
заявляла двадцать раз на день:  “Будь  я,  барин,  на  вашем  месте,  не
позволила бы я, чтобы меня так водили за нос.  Словом,  словом...  Да...
Каждый живет по-своему”.
   Раз она даже надерзила Анриетте; та смолчала и только вечером сказала
мужу: “Имей в виду, при первой же грубости  я  выставлю  ее  за  дверь”.
Казалось, однако, она опасается служанки, хотя обычно не боялась никого,
и Паран приписывал ее сдержанность уважению к женщине, которая вынянчила
его, закрыла глаза его матери.
   Но пора было положить этому конец, так дольше продолжаться не  могло,
и он приходил в ужас при мысли о том, что  неминуемо  должно  случиться.
Как ему поступить?  Рассчитать  Жюли  -  этот  исход  казался  настолько
нежелательным, что он и думать о нем не  хотел.  Встать  на  ее  сторону
против жены также было невозможно;  однако  самое  большее  через  месяц
отношения между ними обеими станут нестерпимыми.
   Он сидел, опустив руки, вяло подыскивая способ все уладить  и  ничего
не мог придумать. Наконец он прошептал: “Какое счастье, что у меня  есть
Жорж!.. Без него я бы просто пропал”.
   Затем он подумал, что надо посоветоваться с Лимузеном, и совсем  было
на этом успокоился, но, тут же вспомнив о неприязни, зародившейся  между
старой нянькой и его  другом,  испугался,  как  бы  тот  не  посоветовал
прогнать ее; и опять им овладели сомнения и тревога.
   Пробило семь. Он вздрогнул. Семь, а он еще не готов! И вот, торопясь,
отдуваясь, он разделся,  вымылся,  натянул  чистую  рубашку  и  поспешно
оделся,  словно  в  соседней  комнате  его  ждало  событие  чрезвычайной
важности.
   - Он вышел в гостиную, радуясь, что больше ему опасаться нечего.
   Мельком заглянув в газету, он подошел к окну, посмотрел  на  улицу  и
опять  сел  на  диван;  открылась  дверь,  и  вбежал  его  сын,  умытый,
причесанный, веселый. Паран схватил ребенка на руки  и  принялся  горячо
целовать. Сперва он поцеловал его в волосы, потом в глаза, потом  в  обе
щеки,  потом  в  губы,  потом  в  ладошки.  Потом,  вытянув  руки,  стал
подбрасывать малыша  до  потолка.  Наконец  сел,  утомленный  от  такого
напряжения, и, посадив Жоржа на колено, начал его “катать на лошадке”.
   Мальчик  в   восторге   смеялся,   размахивал   ручонками,   радостно
вскрикивал, и отец тоже смеялся и вскрикивал от  удовольствия,  так  что
трясся его толстый живот; он забавлялся даже больше сына. Он  любил  его
всем  своим  сердцем,   сердцем   доброго,   слабовольного,   покорного,
обиженного человека. Любил с безумными порывами, с бурными  ласками,  со
всей застенчивой, затаенной нежностью, не нашедшей выхода, не излившейся
даже в первые дни его брачной жизни, ибо жена всегда была с ним  суха  и
сдержанна.
   Тут в дверях появилась Жюли, бледная, с горящими глазами,  и  заявила
дрожащим от раздражения голосом:
   - Половина восьмого, барин.
   Паран бросил на часы беспокойный, виноватый взгляд и пробормотал.
   - Правда, половина восьмого.
   - Вот теперь у меня обед готов.
   Предвидя бурю, он попытался ее предотвратить:
   - А ведь когда я пришел, ты, кажется, говорила, будто  раньше  восьми
не управишься?
   - Раньше восьми!.. Да что вы в  самом  деле!  Не  морить  же  ребенка
голодом до восьми часов. Мало ли  что  сказала,  сказать  всякое  можно.
Только Жоржу голодать до восьми вредно!  Счастье,  что  за  ребенком  не
только мать смотрит. Она-то не очень о  нем  заботится.  Да,  уж  нечего
сказать, хороша мать! Глаза бы мои на нее не глядели!
   Паран, дрожа от мучительной тревоги,  почувствовал,  что  надо  сразу
пресечь опасную сцену.
   - Жюли, - сказал он, -  я  запрещаю  тебе  так  говорить  о  хозяйке!
Надеюсь, ты поняла? Не забывай этого впредь!
   Старая нянька, чуть  не  задохнувшись  от  изумления,  повернулась  и
вышла, так хлопнув дверью, что на люстре зазвенели  подвески.  Несколько
секунд в безмолвной гостиной стоял как бы  легкий,  неуловимый  перезвон
невидимых колокольчиков.
   Жорж сначала испугался, потом радостно захлопал  в  ладоши  и,  надув
щеки, изо всех сил крикнул: “Бух!” - подражая стуку двери.
   Отец  стал  рассказывать  ему  сказки,  но  то  и  дело  терял   нить
повествования, потому что был  удручен  своими  мыслями,  а  мальчик  не
понимал и удивленно таращил глазенки.
   Паран не спускал взгляда с каминных часов. Ему казалось, что  стрелка
движется неумолимо. Ему хотелось остановить время, задержать его бег  до
прихода жены. Он не сердился на Анриетту за  опоздание,  но  он  боялся,
боялся ее и Жюли, боялся всего, что могло случиться. Еще десять минут  -
и  может  произойти  непоправимое  несчастье,  бурная  сцена  с   такими
объяснениями, о которых ему даже и подумать страшно. При одной  мысли  о
ссоре, громких криках, обидных словах, будто пули прорезающих воздух, об
этих двух женщинах, стоящих лицом  к  лицу,  впивающихся  друг  в  друга
взглядом,  бросающих  оскорбления,  у  него  замирало  сердце,  во   рту
пересохло, как при ходьбе под палящим солнцем;  он  весь  обмяк,  словно
тряпка, до того обмяк, что не  имел  больше  сил  приподнять  сынишку  и
покачать его на ноге.
   Пробило восемь; дверь снова отворилась, и снова  вошла  Жюли.  Теперь
вид у нее был уже не раздраженный, а решительный и злой, что внушало еще
большие опасения.
   - Барин! - сказала она. - Я служила вашей матушке до самой ее  смерти
и за вами хожу с самого вашего рождения и до нынешнего дня. Думаю, можно
сказать, что я предана вашей семье...
   Она ждала ответа.
   Паран пробормотал:
   - Ну, конечно, Жюли, голубушка.
   Она продолжала:
   - Сами знаете, на деньги я никогда не  льстилась,  а  всегда  берегла
ваше добро; никогда я вас не обманывала, никогда вам не врала, вам нечем
меня попрекнуть...
   - Ну, конечно, Жюли, голубушка.
   - Так вот, барин, дольше я терпеть не могу. Только из любви к  вам  я
молчала, боялась вам глаза открыть. Но теперь довольно,  вся  улица  над
вами смеется. Конечно, это ваше дело, но только все  уже  знают.  Видно,
придется мне и вам рассказать, хоть и не охотница я до  сплетен.  Барыня
потому приходит домой когда ей вздумается,  что  она  нехорошими  делами
занимается.
   Он растерялся, не понимал. И мог только пролепетать:
   - Замолчи... Ведь я тебе запретил...
   Она оборвала его на полуслове с непреодолимой решительностью:
   - Нет, барин, теперь я вам все выложу. Барыня давно уже  согрешила  с
господином Лимузеном. Я сама раз двадцать видела, как  они  целуются  за
дверьми.  Уж  поверьте,  будь  господин  Лимузен  богат,  барыня  не  за
господина Парана вышла бы замуж. Вы только вспомните, как  ваша  свадьба
сладилась, и сразу вам все станет ясно, как на ладони...
   Паран встал. Бледный как полотно, он лепетал:
   - Замолчи.., замолчи... Не то... Она не унималась:
   - Нет, я вам все выложу. Барыня вышла за вас из расчета и  с  первого
же дня  изменяла  вам.  Между  ними  уговор  был!  Надо  только  немного
подумать, и все станет понятно. Барыня злилась, что вышла за вас  не  по
любви, вот она и стала портить вам жизнь, да так  портить,  что  у  меня
сердце кровью обливалось. Я-то все видела.
   Он сделал два шага, сжал кулаки и, не находя  что  возразить,  только
повторял:
   - Замолчи.., замолчи...
   Старая нянька не отступала: казалось, она решилась на все.
   Но тут Жорж,  сначала  растерявшийся,  потом  перепуганный  сердитыми
голосами, пронзительно закричал. Он стоял позади  отца  и,  сморщившись,
открыв рот, громко ревел.
   Вопли  сына  привели  Парана  в  отчаяние,  придали  ему  смелости  и
разъярили его. Он кинулся к Жюли с поднятыми кулаками.
   - Подлая! - крикнул он. - Ты ребенка перепугаешь!
   Он уже готов был ее ударить. Тогда она бросила ему в лицо:
   - Бейте, если вам угодно, бейте меня, хоть я вас и вынянчила,  только
этим делу не поможешь, жена вас обманывает, и сын у нее не от вас!..
   Он сразу остановился, уронил руки и стоял перед ней, оторопев, ничего
не понимая. А она прибавила:
   - Достаточно посмотреть на мальчика, чтобы  признать  отца,  ей-богу!
Вылитый портрет господина Лимузена. Стоит только  на  глаза  да  на  лоб
посмотреть. Слепому, и тому ясно.
   Но он схватил ее за плечи и принялся трясти изо всех сил крича:
   - Змея... Змея подколодная! Вон отсюда, змея!.. Убирайся, убью!  Вон,
вон отсюда!..
   И  отчаянным  усилием  он  вытолкнул  ее  в  соседнюю  комнату.   Она
повалилась на уже накрытый стол, стаканы упали,  разбились;  поднявшись,
она загородилась от него столом и, пока он гонялся за ней,  стараясь  ее
схватить, выкрикивала ему прямо в лицо ужасные слова:
   - Вы, барин, только уйдите из дому.., нынче вечером.., после обеда..,
и вернитесь невзначай.., вот тогда увидите!.. Увидите, правду я говорила
или врала!.. Вы, барин, только попробуйте.., и увидите.
   Она очутилась на пороге кухни и скрылась за дверью.  Он  погнался  за
ней, взбежал по  черной  лестнице  до  комнаты  для  прислуги,  где  она
заперлась, и крикнул, стуча в дверь:
   - Сейчас же вон из дому! Она ответила из-за двери:
   - Можете быть покойны. Через час меня здесь не будет.
   Он медленно сошел вниз,  цепляясь  за  перила,  чтобы  не  упасть,  и
вернулся в гостиную, где Жорж сидел на полу и плакал.
   Паран опустился в кресло и тупым взглядом посмотрел  на  ребенка.  Он
уже ничего не понимал, ничего не сознавал;  он  был  оглушен,  подавлен,
ошеломлен, словно его ударили  по  голове;  он  с  трудом  вспоминал  то
страшное, что рассказала ему нянька.  Потом  мало-помалу  рассудок  его,
словно  взбаламученная  вода,  успокоился   и   прояснился,   чудовищное
разоблачение стало грызть ему сердце.
   Жюли говорила так определенно, так  убедительно,  так  уверенно,  так
искренне, что он не сомневался в ее правдивости, но он упорно  не  хотел
верить  в  ее  проницательность.  Она   могла   ошибаться,   ослепленная
преданностью  ему,  подстрекаемая  безотчетной  ненавистью  к  Анриетте.
Однако, по мере того как он старался успокоить и убедить себя, в  памяти
вставало множество  ничтожных  фактов:  слова  жены,  взгляды  Лимузена,
множество неосознанных, почти незамеченных мелочей, поздние  отлучки  из
дому, одновременное отсутствие  обоих,  даже  жесты,  как  будто  совсем
незначительные, но странные, - он тогда не сумел их подметить, не  сумел
понять,  а  теперь   они   казались   ему   чрезвычайно   значительными,
свидетельствовали о сговоре между ними. Все, что  было  после  помолвки,
вдруг всплыло в его памяти, возбужденной и встревоженной. Он восстановил
все: и необычные интонации и подозрительные позы; этого уравновешенного,
доброго, недалекого человека мучили сомнения, и ему  уже  представлялось
достоверным то, что пока еще могло быть только подозрительным.
   С яростным упорством пересматривал он пять лет своей  брачной  жизни,
стараясь вспомнить все,  месяц  за  месяцем,  день  за  днем,  и  каждая
тревожная подробность впивалась ему в сердце, как осиное жало.
   Он позабыл о Жорже, который замолк, сидя на ковре. Но, видя,  что  им
никто не занимается, мальчик снова захныкал.
   Отец бросился к нему, схватил на руки и покрыл поцелуями его  голову.
У него же остался ребенок! Какое значение имеет все остальное? Он держал
своего сыночка, прижимал к себе, целовал его белокурые волосы,  бормотал
успокоенный, утешенный: “Жорж.., сынок мой, дорогой  мой  сынок...”  Но,
вдруг он вспомнил, что сказала  Жюли!..  Она  сказала,  что  ребенок  от
Лимузена... Нет, это невозможно! Нет.., он никогда этому не поверит,  ни
на минуту не усомнится. Это подлая клевета, взлелеянная мелкой  душонкой
прислуги! Он повторил:
   "Жорж.., дорогой мой сынок!” Отцовская ласка успокоила мальчика.
   Паран чувствовал, как тепло маленького тельца через платье  проникает
к  нему  в  грудь.  Нежное  детское  тепло  переполняло   его   любовью,
решимостью, радостью; оно согревало, укрепляло, спасало его.
   Он слегка отстранил от себя хорошенькую курчавую головку и с  горячей
любовью посмотрел на мальчика. Жадно, в самозабвении любовался он  им  и
все повторял:
   "Сынок мой, милый сынок, Жорж!.."
   И вдруг подумал: “А что, если он похож на Лимузена!.."
   Он ощутил что-то странное, что-то ужасное, резкий холод во всем теле,
во всех членах, словно все кости у него оледенели. О, если он  похож  на
Лимузена!.. И Паран смотрел на Жоржа, совсем уже повеселевшего.  Смотрел
на него растерянным, затуманенным, обезумевшим взглядом и искал в линиях
лба, носа, губ и щек что-нибудь напоминающее лоб,  нос,  губы  или  щеки
Лимузена.
   Мысли его путались, как в припадке безумия; и лицо ребенка менялось у
него  на  глазах,  приобретало  странное  выражение,  не  правдоподобное
сходство.
   Жюли сказала: “Слепому, и тому ясно”. Значит, было что-то разительно,
бесспорно похожее! Но что? Может быть, лоб? Возможно. Но у Лимузена  лоб
более узкий! Тогда рот? Но Лимузен носит бороду! Как усмотреть  сходство
между пухлым детским подбородком и подбородком мужчины?
   Паран думал: “Я не понимаю, ничего не понимаю; я слишком  взволнован;
сейчас я ни в чем не разберусь... Надо  повременить;  посмотрю  на  него
повнимательнее завтра утром, как только встану”.
   Потом у него мелькнула мысль: “Ну, а что, если он похож на меня? Ведь
тогда я спасен, спасен!"
   Он мигом очутился  на  другом  конце  гостиной  и  остановился  перед
зеркалом, чтобы сравнить лицо сына со своим.
   Он держал Жоржа на руках так, чтобы лица их были совсем  рядом,  и  в
смятении разговаривал вслух сам с собой: “Да, нос тот же.., нос тот же.,
да, пожалуй.., нет, я не уверен... И взгляд у нас тот же. Да нет  же,  у
него глаза голубые... Значит... Господи боже мой!.. Господи боже мой!..”
Я с ума сойду!.. Не могу больше смотреть... С ума сойду!.."
   И он убежал подальше от зеркала,  в  противоположный  угол  гостиной,
упал в кресло, посадил мальчика в другое и заплакал. Он плакал, тяжко  и
безутешно всхлипывая. Жорж услышал, как рыдает отец,  и  сам  заревел  с
испугу.
   Зазвонил звонок. Паран вскочил, как ужаленный.  И  пробормотал:  “Это
она... Что мне делать?..” Он побежал к себе в спальню и  заперся,  чтобы
успеть хотя бы глаза вытереть. Но потом он  опять  вздрогнул  от  нового
звонка; тут он  вспомнил,  что  Жюли  ушла,  не  предупредив  горничную.
Значит, дверь открыть некому.
   Что делать? Он пошел сам.
   И вдруг он почувствовал смелость, решимость, способность