я.  -  Я  погружаюсь  в
задумчивость, - отвечал Виталий и придавал этому  выражению  такой  оттенок,
точно он действительно погружался в задумчивость - как в воду или  в  ванну.
Изредка он разговаривал со мной:
     - Ты в каком классе?
     - В четвертом.
     - Что же ты теперь учишь?
     - Разные предметы.
     - Глупости тебе  все  преподают.  Что  ты  знаешь  о  Петре  Великом  и
Екатерине? Ну-ка, расскажи.
     Я ему рассказывал. Я ждал, что после того, как  я  кончу  говорить,  он
скажет:
     - Эти идиоты...
     И он действительно так и говорил:
     - Эти идиоты тебе преподают неправду.
     - Почему неправду?
     - Потому что они идиоты, - уверенно сказал Виталий. - Они  думают,  что
если  у  тебя  будет  ложное  представление  о  русской  истории  как  смене
добродетельных и умных монархов, то это хорошо. В самом же деле ты  изучаешь
какую-то   сусальную   мифологию,   которой   они   заменяют    историческую
действительность. И в результате ты окажешься в  дураках.  Впрочем,  ты  все
равно окажешься в дураках, даже если будешь знать настоящую историю.
     - Непременно окажусь в дураках?
     - Непременно окажешься. Все оказываются.
     - А вот ты, например?
     - Ты говоришь дерзости, -  совершенно  спокойно  ответил  он.  -  Таких
вопросов нельзя задавать старшим. Но если ты хочешь знать, то  и  я  сижу  в
дураках, хотя предпочел бы быть в другом положении.
     - А что же делать?
     - Быть негодяем, - резко сказал он и отвернулся.
     Он был несчастен в браке, жил почти отдельно от семьи  и  хорошо  знал,
что его жена, московская дама, очень красивая,  была  ему  неверна;  он  был
намного старше ее. Я приезжал в Кисловодск каждое лето и всегда заставал там
Виталия - до тех пор, пока меня не отделили от  Кавказа  движения  различных
большевистских и  антибольшевистских  войск,  происходившие  на  Дону  и  на
Кубани. И только за год до моего отъезда из  России,  во  время  гражданской
войны, я опять приехал туда и снова увидел на террасе нашей дачи согнувшуюся
в кресле фигуру Виталия. Он состарился за это время, поседел, лицо его стало
еще более мрачным, чем раньше. - Я встретил в парке Александру Павловну (это
была его жена), - сказал я ему,  здороваясь.  -  У  нее  прекрасный  вид.  -
Виталий хмуро на меня посмотрел.
     - Ты помнишь пушкинские эпиграммы?
     - Помню.
     Он процитировал:

     Тебе подобной в мире нет.
     Весь свет твердит, и я с ним тоже:
     Другой, что год, то больше лет,
     А ты, что год, то все моложе.

     - У тебя очень недовольное выражение, Виталий.
     - Что делать? Я, брат, старый пессимист. Ты, говорят, хочешь  поступить
в армию?
     - Да.
     - Глупо делаешь.
     - Почему?
     Я думал, что он скажет "эти идиоты". Но он этого не сказал.  Он  только
опустил голову и проговорил:
     - Потому что добровольцы проиграют войну. Мысль о  том,  проиграют  или
выиграют войну добровольцы, меня не очень интересовала. Я хотел  знать,  что
такое война, это было все тем же стремлением  к  новому  и  неизвестному.  Я
поступал в белую армию потому, что находился на ее территории,  потому,  что
так было принято; и если бы в  те  времена  Кисловодск  был  занят  красными
войсками, я поступил бы, наверное, в красную армию.  Но  меня  удивило,  что
Виталий, старый офицер, относится к этому с таким неодобрением. Я не  вполне
понимал тогда, что Виталий был слишком для этого умен и  вовсе  не  придавал
своему офицерскому чину того значения, какое ему обычно придавалось. Но  все
же я спросил его, почему он так думает.  Равнодушно  поглядев  на  меня,  он
сказал,  что  они,  то  есть  те,  в  чьих  руках   находится   командование
антиправительственными войсками, не знают законов  социальных  отношений.  -
Там, - сказал он, оживляясь, - там вся северная голодная Россия. Там,  брат,
идет мужик. Знаешь ли ты, что Россия крестьянская страна, или тебя не  учили
этому в твоей истории? - Знаю, -  ответил  я.  Тогда  Виталий  продолжал.  -
Россия, - говорил он, - вступает в полосу крестьянского этапа истории,  сила
в мужике, а мужик служит в красной  армии.  -  У  белых,  по  презрительному
замечанию  Виталия,  не  было  даже  военного  романтизма,  который  мог  бы
показаться  привлекательным;  белая  армия   -   это   армия   мещанская   и
полуинтеллигентская. - В ней служат кокаинисты,  сумасшедшие,  кавалерийские
офицеры, жеманные,  как  кокотки,  -  резко  говорил  Виталий,  -  неудачные
карьеристы и фельдфебели в генеральских чинах.
     - Ты все всегда ругаешь, - заметил я. -  Александра  Павловна  говорит,
что это твоя profession de foi .
     -  Александра  Павловна,   Александра   Павловна,   -   с   неожиданным
раздражением сказал Виталий. - Profession de foi. Какая  глупость!  Двадцать
пять лет, со всех сторон  и  почти  ежедневно,  я  слышу  это  бессмысленное
возражение: ты все ругаешь. Да ведь я думаю о чем-нибудь  или  нет?  Я  тебе
излагаю причины неизбежности такого исхода войны, а ты мне отвечаешь: ты все
ругаешь. Что ты - мужчина или тетя Женя? Я Александру Павловну  упрекнул  за
то, что она все какую-то Лаппо-Нагродскую читает, и она  мне  тоже  сказала,
что я все, по обыкновению, ругаю. Нет, не все.  Я  литературу,  слава  Богу,
знаю лучше и больше люблю, чем моя жена. Если я что-нибудь браню, значит,  у
меня есть для этого причины. Ты пойми, - сказал Виталий, поднимая голову,  -
что из всего, что делается в любой области, будь это реформа,  реорганизация
армии, или попытка ввести новые методы  в  образование,  или  живопись,  или
литература, девять десятых никуда не годится. Так бывает всегда;  чем  же  я
виноват, что тетя Женя этого не понимает? - Он помолчал  с  минуту  и  потом
отрывисто спросил:
     - Сколько тебе лет?
     - Через два месяца будет шестнадцать.
     - И черт несет тебя воевать?
     - Да.
     - А почему, собственно, ты идешь на войну? - вдруг удивился Виталий.  Я
не знал, что ему ответить, замялся и, наконец, неуверенно сказал:
     - Я думаю, что это все-таки мой долг.
     - Я считал тебя умнее, - разочарованно произнес Виталий. - Если бы твой
отец был жив, он не обрадовался бы твоим словам.
     - Почему?
     -  Послушай,  мой  милый  мальчик,  -  сказал  Виталий  с   неожиданной
мягкостью. - Постарайся разобраться. Воюют две  стороны:  красная  и  белая.
Белые пытаются вернуть Россию в то историческое состояние, из  которого  она
только что вышла. Красные ввергают ее в такой хаос, в котором она не была со
времен царя Алексея Михайловича. - Конец Смутного времени, - пробормотал  я.
- Да, конец Смутного времени. Вот тебе и пригодилась гимназия. -  И  Виталий
принялся излагать мне свой взгляд на  тогдашние  события.  Он  говорил,  что
социальные категории - эти слова показались мне неожиданными, я все  не  мог
забыть, что  Виталий  -  офицер  драгунского  полка,  -  подобны  феноменам,
подчиненным законам какой-то нематериальной биологии, и что такое  положение
если и не всегда непогрешимо, то часто оказывается  приложимым  к  различным
социальным явлениям. - Они рождаются, растут и умирают, - говорил Виталий, -
и даже не умирают, а отмирают, как отмирают  кораллы.  Помнишь  ли  ты,  как
образуются коралловые острова?
     - Помню, - сказал я. - Я помню, как они возникают;  и,  кроме  того,  я
сейчас вспоминаю их красные изгибы, окруженные белой пеной моря,  это  очень
красиво; я видел такой рисунок в одной из книг моего отца.
     - Процесс такого же порядка происходит в истории, - продолжал  Виталий.
-  Одно  отмирает,  другое  зарождается.  Так  вот,  грубо   говоря,   белые
представляют из себя нечто вроде  отмирающих  кораллов,  на  трупах  которых
вырастают новые образования. Красные - это те, что растут.
     - Хорошо, допустим, что это  так,  -  сказал  я;  глаза  Виталия  вновь
приняли обычное насмешливое выражение, - но не кажется ли тебе,  что  правда
на стороне белых?
     - Правда? Какая? В  том  смысле,  что  они  правы,  стараясь  захватить
власть?
     - Хотя бы, - сказал я, хотя думал совсем другое.
     - Да, конечно. Но красные тоже правы, и зеленые тоже, а  если  бы  были
еще оранжевые и фиолетовые, то и те были бы в равной степени правы.
     - И, кроме того, фронт уже у Орла, а войска Колчака подходят к Волге.
     - Это ничего не значит. Если ты останешься жив после того, как кончится
вся  эта  резня,  ты  прочтешь  в  специальных  книгах  подробное  изложение
героического поражения белых и позорно-случайной победы красных - если книга
будет написана ученым, сочувствующим белым, и  героической  победы  трудовой
армии над наемниками буржуазии - если автор будет на стороне красных.
     Я  ответил,  что  все-таки  пойду  воевать  за  белых,  так   как   они
побеждаемые.
     - Это гимназический сентиментализм, - терпеливо сказал Виталий.  -  Ну,
хорошо, я скажу тебе то, что думаю. Не то, что можно вывести из анализа сил,
направляющих нынешние события, а мое собственное убеждение. Не забывай,  что
я офицер и консерватор в известном смысле и, помимо всего, человек  с  почти
феодальными представлениями о чести и праве.
     - Что же ты думаешь?
     Он вздохнул.
     - Правда на стороне красных.
     Вечером он предложил мне пойти вместе  с  ним  в  парк.  Мы  шагали  по
красным аллеям, мимо светлой маленькой речонки, вдоль игрушечных гротов, под
высокими старыми деревьями. Становилось темно, речка всхлипывала и  журчала;
и этот тихий шум слит теперь для меня с воспоминанием о медленной ходьбе  по
песку, об огоньках ресторана, который был виден  издалека,  и  о  том,  что,
когда я опускал голову, я замечал свои белые летние брюки и  высокие  сапоги
Виталия. Виталий был более разговорчив, чем обыкновенно, и в его голосе я не
слышал обычной иронии. Он говорил серьезно и просто.
     - Значит, ты уезжаешь, Николай, - сказал  он,  когда  мы  углубились  в
парк. - Слышишь, как речка шумит? - перебил он себя внезапно. Я прислушался:
сквозь ровный шум, который доносился сначала, слух различал несколько разных
журчаний, одновременных, но не похожих друг на друга.
     - Непонятная вещь, -  сказал  Виталий.  -  Почему  этот  шум  так  меня
волнует? И всегда, уже много лет, как только я слышу его, мне  все  кажется,
что до сих пор я его не слыхал. Но я хотел другое сказать.
     - Я слушаю.
     - Мы с тобой, наверное, больше не встретимся, - сказал он. -  Или  тебя
убьют, или ты заедешь куда-нибудь к черту на кулички, или,  наконец,  я,  не
дождавшись  твоего  возвращения,  умру  естественной  смертью.  Все  это   в
одинаковой степени возможно.
     - Почему так мрачно? - спросил я. Я никогда не умел  представлять  себе
события за много  времени  вперед,  я  едва  успевал  воспринимать  то,  что
происходило со мной в данную минуту, и потому все предположения о том,  что,
может быть, когда-нибудь случится, казались мне вздорными.  Виталий  говорил
мне, что в молодости он был таким же; но  пять  лет  одиночного  заключения,
питавшие  его  фантазию  только  мыс  лями  о   будущем,   развили   ее   до
необыкновенных размеров. Виталий,  обсуждая  какое-нибудь  событие,  которое
должно было, по его мнению, скоро случиться, видел сразу многие его стороны,
и  изощренное  его   воображение   точно   предчувствовало   ту   неуловимую
психологическую оболочку и оболочку внешних условий, в каких  оно  могло  бы
происходить. Кроме того, его знание людей и причин, побуждающих их поступать
таким или иным образом, было несравненно богаче обычного  житейского  опыта,
естественного для человека его возраста; и это  давало  ему  ту,  на  первый
взгляд почти непостижимую, возможность угадывания, которую я наблюдал лишь у
редких и все почему-то случайных моих знакомых. Виталий, впрочем,  почти  не
пользовался ею, потому что был презрительно равнодушен к судьбе даже близких
своих родственников, - и его доброта и  снисходительность  объяснялись,  как
мне казалось, этим, почти всегда одинаковым и  безразличным,  отношением  ко
всем.
     - Я очень любил твоего отца,  -  сказал  Виталий,  не  отвечая  на  мой
вопрос, - хотя он смеялся всегда над тем, что я офицер и кавалерист.  Но  он
был, пожалуй, прав. Я и тебя люблю, - продолжал он.  -  И  вот  перед  твоим
отъездом я хочу сказать тебе одну вещь: обрати на нее внимание.
     Я не знал, что Виталий мне хочет сказать, в мое отношение к нему как-то
не вмещалась мысль о том, что он может интересоваться мной и советовать  мне
что бы то ни было: он предпочитал всегда бранить  меня  за  мое  непонимание
чего-нибудь или за любовь к разговорам на отвлеченные темы, в которых я,  по
его словам, ничего не смыслил; и однажды он чуть не до слез смеялся, когда я
ему сказал, что прочел Штирнера и Кропоткина, а в другой раз  он  сокрушенно
качал головой, узнав  о  моем  пристрастии  к  искусству  Виктора  Гюго;  он
презрительно отозвался об этом,  как  он  выразился,  человеке  с  ухватками
пожарного,   душой   сентиментальной   дуры   и   высокопарностью   русского
телеграфиста.
     - Послушай меня, - говорил  между  тем  Виталий.  -  Тебе  в  ближайшем
будущем придется увидеть много гадостей. Посмотришь, как убивают людей,  как
вешают, как расстреливают.  Все  о  не  ново,  не  важно  и  даже  не  очень
интересно. Но вот что  я  тебе  советую:  никогда  не  становись  убежденным
человеком, не делай выводов, не рассуждай и старайся быть  как  можно  более
простым. И помни, что самое большое счастье на земле - это  думать,  что  ты
хоть что-нибудь понял из окружающей тебя жизни. Ты не  поймешь,  тебе  будет
только казаться, что ты понимаешь; а когда вспомнишь об этом через несколько
времени, то увидишь, что понимал  неправильно.  А  еще  через  год  или  два
убедишься, что и второй раз ошибался. И так без конца. И все-таки это  самое
главное и самое интересное в жизни.
     - Хорошо, - сказал я. - Но какой же смысл в этих постоянных ошибках?..
     - Смысл? - удивился Виталий. - Смысла, действительно, нет, да он  и  не
нужен.
     - Этого не может быть. Есть закон целесообразности.
     - Нет, мой милый, смысл - это фикция, и целесообразность - тоже фикция.
Смотри:  если  ты  возьмешь  ряд   каких-нибудь   явлений   и   станешь   их
анализировать, ты увидишь, что есть какие-то силы, направляющие их движения;
но понятие смысла  не  будет  фигурировать  ни  в  этих  силах,  ни  в  этих
движениях. Возьми какой-нибудь исторический факт, случившийся  в  результате
долговременной политики и подготовки и имеющий вполне определенную цель.  Ты
увидишь, что с точки зрения достижения этой цели и только  этой  цели  такой
факт не имеет смысла, потому что одновременно с ним и по  тем  же,  казалось
бы,  причинам  произошли  другие  события,  вовсе  непредвиденные,   и   все
совершенно изменили.
     Он посмотрел на меня; мы шли меж двух рядов деревьев, и было так темно,
что я почти не видел его лица.
     - Слово "смысл", - продолжал Виталий, - не было бы фикцией только в том
случае, если бы мы обладали точным  знанием  того,  что  когда  мы  поступим
так-то, то последуют непременно такие, а не иные  результаты.  Если  это  не
всегда оказывается непогрешимым даже в примитивных, механических науках, при
вполне определенных задачах и столь же определенных условиях, то как  же  ты
хочешь, чтобы оно  было  верным  в  области  социальных  отношений,  природа
которых нам непонятна,  или  в  области  индивидуальной  психологии,  законы
которой нам почти неизвестны? Смысла нет, мой милый Коля.
     - А смысл жизни?
     Виталий вдруг остановился, точно  его  задержали.  Было  совсем  темно,
сквозь листья деревьев едва виднелось небо. Оживленные места парка  и  город
остались далеко внизу; слева синела Романовская гора,  покрытая  елями.  Она
казалась мне синей, хотя теперь,  в  темноте,  глаз  должен  был  видеть  ее
черной, но я привык смотреть на нее днем, когда она действительно синела;  и
тогда вечером я пользовался  моим  зрением  только  для  того,  чтобы  лучше
вспомнить контуры горы, а синева ее была уже готова  в  моем  воображении  -
вопреки законам света и расстояния. Воздух был  очень  чистый  и  свежий;  и
опять, как всегда, в тишине до меня явственнее доносился далекий и протяжный
звон, замирающий наверху.
     - Смысл жизни? - печально переспросил  Виталий,  и  в  его  голосе  мне
послышались слезы, и я не поверил себе; я думал всегда, что  они  неизвестны
этому мужественному и равнодушному человеку.
     - У меня был товарищ, который тоже спрашивал меня  о  смысле  жизни,  -
сказал Виталий, - перед тем как застрелиться.  Это  был  мой  очень  близкий
товарищ, очень хороший товарищ, - сказал, часто повторяя слово  "товарищ"  и
как бы находя какое-то призрачное утешение в  том,  что  это  слово  теперь,
много лет спустя, звучало так же, как раньше, и  раздавалось  в  неподвижном
воздухе пустынного парка. - Он был тогда студентом, а я был юнкером. Он  все
спрашивал: зачем нужна  такая  ужасная  бессмысленность  существования,  это
сознание того, что если я умру стариком и, умирая, буду  отвратителен  всем,
то это хорошо, - к чему это? Зачем до этого доживать? Ведь от смерти  мы  не
уйдем, Виталий, ты понимаешь? Спасения нет. - Нет!  -  закричал  Виталий.  -
Зачем,  -  продолжал  он,  -  становиться  инженером,  или  адвокатом,   или
писателем, или офицером, зачем такие унижения, такой стыд, такая подлость  и
трусость? - Я говорил ему тогда,  что  есть  возможность  существования  вне
таких вопросов: живи, ешь  бифштексы,  целуй  любовниц,  грусти  об  изменах
женщин и будь счастлив. И пусть Бог хранит тебя от мысли о том, зачем ты все
это делаешь. Но он не поверил мне, он  застрелился.  Теперь  ты  спрашиваешь
меня о смысле жизни. Я ничего не могу тебе ответить. Я не знаю.
     В тот день мы вернулись домой очень поздно, и  когда  сонная  горничная
подала нам на террасу чай, Виталий посмотрел на стакан, поднял его, поглядел
сквозь жидкость на электрическую лампочку - и долго смеялся,  не  говоря  ни
слова. Потом он пробормотал насмешливо: смысл жизни! - и вдруг нахмурился  и
потемнел и ушел спать, не пожелав мне спокойной ночи.
     Когда, спустя некоторое время, я уезжал из Кисловодска, с  тем,  чтобы,
добравшись до  Украины,  поступить  в  армию,  Виталий  попрощался  со  мной
спокойно  и  холодно,  и  в  его  глазах  опять  было  постоянно-равнодушное
выражение, готовое тотчас  же  перейти  в  насмешливое.  Мне  же  было  жаль
покидать  его,  потому  что  я  его  искренне  любил,  -  а  окружающие  его
побаивались и не очень жаловали. - Каменное сердце, -  говорила  о  нем  его
жена, - Жестокий человек, - говорила тетка. - Для него нет ничего святого, -
отзывалась его невестка. Никто из них не знал настоящего Виталия. Уже потом,
размышляя об его печальном конце и  неудачливой  жизни,  я  жалел,  что  так
бесцельно пропал человек с громадными способностями, с живым и быстрым умом,
- и ни один из близких даже не пожалел его. Расставаясь с ним, я  знал,  что
вряд ли мы потом еще встретимся, мне хотелось обнять Виталия и попрощаться с
ним, как с близким мне человеком, а не просто знакомым, явившимся на вокзал.
Но Виталий держался очень официально; и когда  он  щелчком  пальцев  сбросил
пушинку со своего рукава, то по этому одному движению я понял, что прощаться
так, как я хотел сначала, было бы нелепо  и  ridicule  .  Он
пожал мне руку, и  я  уехал.  Была  поздняя  осень,  и  в  холодном  воздухе
чувствовались печаль и сожаление, характерные для всякого отъезда. Я никогда
не мог привыкнуть к этому чувству; всякий отъезд был для меня началом нового
существования. Нового существования - и, следовательно, необходимости  опять
жить ощупью и искать среди новых людей и вещей, окружавших меня, такую более
или менее близкую мне среду, где я мог бы обрести прежнее  мое  спокойствие,
нужное для того, чтобы дать простор тем внутренним колебаниям и потрясениям,
которые одни сильно занимали меня. Затем мне было еще жаль покидать  город