л бы на северный полюс? - спрашивал  я.
- А там интересно? - Очень интересно и много белых  медведей.  -  А,  ни,  -
сказал он, - я медведей боюсь. - Почему же ты их боишься? Они тебя к  высшей
мере не приговорят. - А они укусят, - ответил Данько и засмеялся. Он не  мог
отвыкнуть говорить мне вы. - Данько, - объяснял я ему, - ты такой же солдат,
как и я. Почему ты мне говоришь вы? Ты можешь ведь  разговаривать  со  мной,
как с Иваном, - это был его  приятель.  -  Не  могу,  -  отвечал  Данько,  -
совестно. - Этот Иван, умный хохол, спокойный и храбрый солдат, спросил меня
как-то:
     - Что такое Млечный Путь?
     - Почему это вас вдруг заинтересовало?
     - А меня солдаты спрашивают: Иван,  что  там  в  небе,  как  молоко?  Я
говорю: Млечный Путь. А что такое Млечный Путь, не знаю. - Я  объяснил  ему,
как мог. На следующий день он опять подошел ко мне:
     - А скажите мне, пожалуйста, чему равняется длина окружности?
     - Она определяется специальными математическим терминами, - говорил  я.
- Не знаю, будут ли они  вам  понятны.  -  И  я  привел  ему  формулу  длины
окружности.
     - Ага, - подтвердил он с довольным видом. -  А  я  вас  нарочно  пытал,
думал, может, не знаете. Я раньше спросил у вольноопределяющегося Свирского,
а потом записал и пришел вас пытать.
     Он был прекрасным рассказчиком; и в среде так называемых интеллигентных
людей я не видал никого, кто бы мог с ним сравняться. Он был  очень  умен  и
наблюдателен и обладал творческим даром создавать смешное  из  того,  в  чем
другой не нашел бы его, без которого юмор всегда бывает несколько вял. Я  не
помнил рассказов Ивана, в которых он проявлял свой удивительный имитаторский
талант; и потому, что искусство его было легким  и  мгновенным,  оно  трудно
поддавалось запечатлению; и теперь я вспоминал лишь  то,  как  он  передавал
свой разговор с красным генералом, когда в батарею, которой командовал в  те
времена Иван, прислали плохих лошадей. - Я ему говорю, - рассказывал Иван, -
товарищ командир, разве ж то кони? Кони ходят и очень  удивляются,  что  они
еще не подохли. А он отвечает: благодарю верховную власть, что не все у меня
такие командиры капризные, как те бабы. А я говорю:  вот  вы,  не  дай  Бог,
товарищ командир, помрете, так мы вас на тех конях хоронить будем,  чтоб  не
очень трясло.
     Я проводил свое время с солдатами, но они относились ко мне с известной
осторожностью, потому что я не понимал очень многих  и  чрезвычайно,  по  их
мнению, простых вещей - и в то же время они думали, что у меня есть какие-то
знания, им, в свою  очередь,  недоступные.  Я  не  знал  слов,  которые  они
употребляли, они смеялись надо мной за то, что я говорил "идти за водой": за
водой пойдешь, не вернешься, - насмешливо замечали они.  Кроме  того,  я  не
умел разговаривать с крестьянами и вообще в их глазах был  каким-то  русским
иностранцем. Однажды ко мандир площадки сказал мне, чтобы я пошел в  деревню
и купил свинью. - Должен вас предупредить,  -  сказал  я,  -  что  я  свиней
никогда не покупал, такого случая в моей жизни  еще  не  было;  и  если  моя
покупка окажется не очень удачной, вы уж не будьте в претензии. - Что  ж,  -
ответил он, - ведь свинью покупать - это вам не бином Ньютона  какой-нибудь.
Мудрость тут невелика. - И я отправился в деревню. Во  всех  избах,  куда  я
заходил, на меня смотрели с недоверием и усмешкой. - Нет  ли  у  вас  свиньи
продажной? - спрашивал я. - Кого? - Свиньи. - Ни, свиньи нема.  -  Я  обошел
сорок  дворов  и  вернулся  на  площадку  ни  с  чем.  -  У  меня  создалось
впечатление, - сказал я офицеру, - что эта разновидность млекопитающих здесь
неизвестна. - А у меня  создалось  впечатление,  что  вы  просто  не  умеете
покупать  свиней,  -  ответил  он.  Я  не  стал  спорить;  и   тогда   Иван,
присутствовавший при этом разговоре, предложил  свои  услуги.  -  Идемте  со
мной, - сказал он мне, - и зараз свинью купим. - Я  пожал  плечами  и  опять
пошел в деревню. В первой же избе - той самой, где мне сказали,  что  свиньи
нет, - Иван купил за гроши громадного борова.  Перед  этим  он  поговорил  с
хозяевами об урожае, выяснил, что его дядька, живущий в Полтавской губернии,
ближайший друг и земляк зятя хозяина, похвалил чистоту избы - хотя изба была
довольно грязная, сказал, что в таком хозяйстве не  может  не  быть  свиньи,
попросил напиться, - и кончилось это  тем,  что  нас  накормили  до  отвала,
продали свинью и проводили за  ворота.  -  Вот  вам  и  бином,  -  сказал  я
командиру, вернувшись. И всегда бывало так, что  там,  где  мне  приходилось
иметь дело с крестьянами, у меня ничего не выходило; они даже плохо понимали
меня, так как я не умел говорить языком простонародья, хотя  искренне  этого
хотел. На бронепоезде у нас преобладали,  однако,  люди,  уже  обтершиеся  и
получившие известный лоск: железнодорожные служащие,  телеграфисты.  Солдаты
наши очень франтили, носили "вольные" брюки, что считалось вольнодумством, а
некоторые унизывали пальцы кольцами и перстнями таких  гигантских  размеров,
что поддельность их ни у кого решительно не вызывала ни  малейших  сомнений.
Самое  большое  количество  драгоценностей  носил  первый  из  бронепоездных
негодяев, бывший  мясник  Клименко.  Все  свободное  время  он  находился  в
состоянии напряженного внимания: левая рука его не переставала крутить  усы,
а правую он держал в воздухе, поближе к глазам,  чтобы  лучше  видеть  блеск
своих колец. О его дурных качествах узнали после того, как он украл у своего
соседа деньги, попался и когда командир сказал ему: - Ну, Клименко, выбирай:
или я тебя под суд отдам и тебя расстреляют, как собаку, или я выстрою  весь
бронепоезд и перед фронтом дам тебе несколько раз по физиономии. -  Клименко
стал на колени и просил, чтобы командир  дал  ему  по  физиономии.  Клименко
сказал: по морде. Это было сделано на следующее  утро;  и  потом  у  себя  в
вагоне Клименко часто вспоминал это и говорил: - Я могу  только  смеяться  с
дурости командира, -  и  действительно  смеялся.  Вторым  негодяем  считался
бывший  начальник  какой-то  маленькой  железнодорожной   станции   Валентин
Александрович  Воробьев.  Как  большинство  пожилых  уже  негодяев,  он  был
чрезвычайно благообразен: носил пушистую бороду, которую бережно расчесывал;
он был очень любезен в обращении, пел высоким  голосом  грустные  украинские
песни - и вместе с тем тип отъявленного мерзавца был доведен в нем до конца.
Он мог подвести товарища под суд, мог, как  Клименко,  обокрасть  своего  же
соседа и, уж конечно, в трудных  обстоятельствах  выдал  бы  всех.  Когда  я
приехал на бронепоезд, он в тот же день  украл  у  меня  коробку  с  тысячью
папирос. Кажется, этого человека очень  любили  женщины,  он  жил  со  всеми
служанками и подметальщицами, которые находились в его подчинении;  а  когда
одна из них отвергла его, он написал на нее донос, обвинив ее в  социализме,
хотя бедная женщина была неграмотной; и ее арестовали и отправили куда-то по
этапу; была зима, женщина эта уехала с двухлетней своей девочкой  на  руках.
Глядя на Воробьева, я часто думал  о  том,  почему  женщины  нередко  отдают
предпочтение негодяям: может быть, потому, говорил я себе, что негодяй более
индивидуален, чем средний человек; в негодяе есть что-то, чего нет в других,
и еще  потому,  что  каждое,  или  почти  каждое,  качество,  доведенное  до
последней своей степени, перестает рассматриваться как обыкновенное свойство
человека и приобретает притягательную  силу  исключительности.  И  так  как,
несмотря на то, что прежняя моя жизнь кончилась, я еще не совершенно ушел от
нее и некоторые гимназические привычки еще оставались  у  меня,  я  был  еще
гимназистом, то мои мысли принимали особый оборот, заранее обрекавший их  на
бесплодность и несоответствие первоначальным  соображениям,  которые,  таким
образом, служили мне только предлогом для возвращения  моей  фантазии  в  ее
излюбленные места. Женщины  любили  палачей;  и  исторические  преступления,
совершенные сотни лет тому назад, до сих  пор  не  утеряли  для  них  своего
волнующего интереса, и почему не предположить, что Воробьев - это  миниатюра
грандиозных преступлений? Но это было  нелепо  и  не  походило  ни  на  что.
Воробьев занимался тем, что воровал в соседних  товарных  составах  сахар  и
мануфактуру, а однажды ухитрился, маневрируя ночью на  паровозе,  увести  из
поезда генерала Трясунова,  командующего  фронтом,  новенький  желтый  вагон
второго класса. Но вечерами, лежа на своей койке с побледневшим от  пьянства
лицом и мутными, печальными глазами, он все  сокрушался  о  том,  что  волею
судеб вынужден принимать участие в гражданской войне.
     - Боже мой! - говорил он чуть ли не со  слезами.  -  Какая  обстановка!
Расстрелянные, повешенные, убитые, замученные. Да я-то  тут  при  чем?  Кому
какое зло сделал? За что все это?  Господи,  мне  бы  домой;  у  меня  жена,
ребятишки маленькие спрашивают: где папа? А папа сидит тут, под  виселицами.
Что я детям скажу? - кричал он. - Где мое  оправдание?  Одно  вот  утешение:
приедем в Александровск, приду к жене ночью, неожиданно.  Скажу:  заждалась,
милая? А я вот он.
     И действительно, в Александровске Воробьев побывал у  жены  и  вернулся
умиротворенным. Но когда мы отъехали верст сорок и  простояли  на  маленькой
станции трое суток, он опять загрустил:
     - Боже мой, какая обстановка!  Расстрелянные,  повешенные.  За  что?  -
опять кричал он. - Дети спросят: ты где был, папа? Что  я  им  скажу?  -  Он
умолк, вздохнул и потом сказал задумчиво: - Вот приедем в Мелитополь,  пойду
к жене, снова буду дома. Что, скажу, заждалась, милая? А я вот он.
     - А ваша жена уже в Мелитополе?  -  спросил  я.  Он  поглядел  на  меня
невидящими,  пьяными  глазами,  в  которых  стояло  выражение   умиления   и
благодарности.
     - Да, милый друг, в Мелитополе.
     Но, и уехав из Мелитополя, он продолжал мечтать, как приедет к жене  на
этот раз уже в Джанкой.
     - У тебя, брат, жена прямо клад, - говорили ему с насмешкой. - Не жена,
а Богородица вездесущая. Как же это она - в Александровске, и в  Мелитополе,
и в Джанкое? И везде детишки и квартира. Здорово ты устроился.
     И тогда Воробьев привел объяснение, которое, по-видимому, казалось  ему
совершенно достаточным. Всех остальных оно очень удивило.
     - Дети, - сказал он, - да ведь я железнодорожник.
     - Ну так что же?
     - Чудаки, - изумился  Воробьев.  -  Видно,  службы  железнодорожной  не
знаете. В каждом городе жена, дорогие, в каждом городе.
     Третий негодяй был Парамонов,  студент,  которого  незадолго  до  моего
поступления легко ранили в ногу. Он, собственно, зла никому не причинял;  но
каждый день часа за два до докторского обхода он втирал себе в  рану  масло,
не давая ей  таким  образом  заживляться;  и  поэтому  он  считался  раненым
бесконечно долго и не ездил на фронт. Все видели и знали, как он  поступает,
но относились к нему с молчаливым презрением и брезгливостью, и ни у кого не
хватало духа сказать ему, что так делать нехорошо. Он всегда бывал  один,  с
ним избегали разговаривать;  он  сидел  обычно  в  своем  углу  и,  украдкой
поглядывая кругом, ел сало и хлеб - он  был  очень  прожорлив.  Он  жил  как
одинокое животное, присутствие которого терпят, хотя оно и неприятно. Он был
молчалив и враждебен ко всем, и когда проходили мимо его койки, он следил за
проходившими   настороженным   и   злым   взглядом.   Потом   его    куда-то
откомандировали. Я  вспомнил  о  Парамонове  через  несколько  лет,  уже  за
границей, когда видел  умирающего  филина,  привязанного  туго  замо  тайной
тесемкой к дереву; едва заслышав чьи-нибудь шаги, филин  выпрямлялся,  перья
его топорщились, он медленно взмахивал крыльями и щелкал  клювом;  и  желтые
его глаза слепо и  злобно  смотрели  перед  собой.  Были  на  поезде  вруны,
мошенники, был даже  один  евангелист,  который  пришел  неизвестно  откуда,
поселился  в  нашем  вагоне  и  жил  безбедно   и   беззаботно,   проповедуя
непротивление злу. - Я до этой вашей винтовки никогда не дотрагивался  и  не
дотронусь, - говорил он. - Грех. - А если на тебя  нападут?  -  Словом  буду
отражать. - Но однажды, когда он принес себе  обед  -  котелок  с  борщом  и
котелок с кашей, - а его у него потихоньку  стащили,  он  пришел  в  ярость,
схватил  по  странной  случайности  ту  винтовку,  к   которой   обещал   не
прикасаться, и наделал бы много бед, если бы его не  обезоружили.  Но  самым
удивительным человеком, которого  я  видел  на  войне,  был  солдат  Копчик,
внешнее отличие которого заключалось в его непобедимой  лени.  Он  ненавидел
всякую работу, все делал с величайшим трудом и вздохами, хотя был совершенно
здоров и силен.  Солдаты  недолюбливали  его  за  постоянное  увиливание  от
нарядов; им приходилось  многое  за  него  делать.  Он  всегда  жил,  как-то
скрываясь, полный боязни перед тем, что его вдруг заставят грузить в  вагоны
муку, или носить воду, или чистить картофель. Он изредка проходил вдоль базы
- и тотчас же его небритый подбородок,  слезящиеся  глаза  и  вся  фигура  в
обтрепанном и грязном френче и таких же штанах исчезали, и уже через  минуту
его с собаками не сыскали бы. На фронт он  старался  не  ездить  по  той  же
причине, по какой прятался в базе; там тоже нужно было работать, но  если  в
тылу была еще возможность уклониться от этого, то на площадке,  в  бою,  это
становилось немыслимым. Лень этого солдата была в  нем  неизмеримо  сильнее,
нежели страх смерти, - потому, что смысла опасности он до конца не  понимал,
а то, что работа мешала ему жить в праздности  и  мечтать  -  что  он  любил
больше всего на свете, - это он знал  превосходно.  Я  не  представлял  себе
такого случая, когда Копчик вдруг мог бы проявить хоть часть своей  огромной
энергии, уходившей на придумывание способов уклониться от всякого труда и на
долгое лежание под вагоном, как он это делал в жаркую летнюю  погоду.  Я  не
знал, способен ли Копчик совершить хоть ничтожный поступок,  но  который  бы
каким-нибудь образом показал, что он думает, чем он живет и  что  составляет
предмет его долгих размышлений, наполняющих  обычное  его  безделье.  И  вот
однажды на площадке, во время сильного боя, когда  Копчик  со  страданием  в
глазах вытаскивал снаряды из их гнезд и подавал их к орудию и каждый  снаряд
сопровождал жалобным вздохом, а  после  пятого  сказал:  спина  разболелась,
тяжелые очень  снаряды,  -  неприятельская  граната  разорвалась  над  нашим
орудием; раненный в живот наводчик упал на пол, и пушка перестала  стрелять.
В мгновенно наступившем замешательстве никто не знал, что делать,  и  только
Копчик, который увидел,  что  больше  ему  покамест  работать  не  придется,
облегченно вздохнул, похлопал рукой горячую еще пушку и изменившейся,  почти
подпрыгивающей походкой подошел к раненому. Кровь заливала пол,  смертельная
последняя тревога была на лице раненого. -  Ты  не  помрешь,  -  сказал  ему
Копчик  среди  общего  молчания.  Вдалеке  с  равными  промежутками  времени
раздались четыре  пушечных  выстрела.  -  Посмотри,  какой  ты  здоровый,  -
спокойно продолжал он, - кровь у  тебя  очень  красная,  а  который  человек
больной, у того она синяя. -  Сердце  не  выдержит,  -  сказал  наводчик.  -
Сердце? - переспросил Копчик. - Это неправильно. Сердце у  тебя  крепкое,  а
если бы было слабое, тогда, конечно, не выдержало бы. Вот  я  тебе  расскажу
про слабое сердце. Пошел я раз коней купать, вижу, недалеко сидит водяной, и
очень грустный. - Наводчик с усилием посмотрел на Копчика. - А ну-ка, думаю,
дай пугну. И пугнул. Как крикну: ты чего, борода, здесь делаешь? Он и  помер
с испугу, потому что сердце  у  него  слабое,  не  человеческое,  вот  какое
сердце. А у тебя сердце очень крепкое. - Но, не  доехав  до  базы,  наводчик
умер; и когда через три дня я, проходя  по  полотну,  увидел  из-под  вагона
свалявшиеся волосы Копчика, у меня стало странно на душе  и  смутно  -  и  я
поскорее от него отвернулся: было в этом  солдате  что-то  нечеловеческое  и
нехорошее, что я хотел бы не знать. Но мое внимание отвлекла  ссора  главной
кухарки офицерского собрания - помещавшегося в особом пульма новском  вагоне
- с бронепоездным чистильщиком сапог, пятнадцатилетним  красивым  мальчишкой
Валей, который, будучи любовником этой немолодой и хромой  женщины,  изменил
ей не то с прачкой, не то с судомойкой; она  при  всех  ругала  его  за  это
нецензурными словами, и три солдата, стоявшие неподалеку, смеялись от  всего
сердца. Романы со служанками отнимали у офицеров и  наиболее  предприимчивых
солдат  довольно  много  времени;  служанки  быстро  поняли  себе   цену   и
заважничали, и одна из них, крупная ярославская баба Катюша, не хотела знать
никого и не внимала никаким уговариваниям до тех пор,  пока  ей  не  платили
вперед.  Бронепоездной  рассказчик  сальных   анекдотов,   поручик   Дергач,
жаловался на нее всем окружающим.
     - Нет, господин поручик, - гордо говорила Катюша. - Я теперь задаром ни
с кем не сплю. Дайте мне кольцо с вашей руки, я с вами спать буду. -  Дергач
долго колебался. - Вы понимаете, - рассказывал он, - это кольцо -  священный
подарок моей невесты, - но любовь, как он говорил, превозмогла, и нет теперь
кольца у  поручика  Дергача,  разве  что  другое  купил.  Самой  недоступной
женщиной на бронепоезде была все-таки сестра милосердия, надменная  женщина,
презрительно  относившаяся  к  солдатам  и  лишь  изредка  снисходившая   до
пренебрежительных разговоров с ними. Я вспоминал, как лежал вечером на своей
койке, когда она перевязывала Парамонова, приведя его предварительно  в  мое
купе, где была ярче электрическая лампочка; она подняла голову и увидела мое
лицо. - Какой молоденький, - сказала она. - Ты какой губернии? -  Питерской,
сестрица. - Питерской? Как же ты попал на юг? - А вот, приехал. - Что же  ты
раньше делал? В разносчиках, что ли, служил? - Нет, сестрица, я учился. -  В
церковноприходской школе, наверное? - Нет, сестрица, не в школе. - А где же?
- В гимназии, - сказал я и, не выдержав, рассмеялся. Она покраснела. - Вы из
какого класса? - Из седьмого, уважаемая сестрица. - Потом она обходила меня,
как только замечала издали.
     Так же, как для того, чтобы совершенно отчетливо вспомнить мою жизнь  в
кадетском корпусе и ни с чем несравнимую каменную печаль, которую я  оставил
в этом высоком  здании,  мне  было  достаточно  почувствовать  вкус  котлет,
мясного соуса и макарон,  так,  как  только  я  слышал  запах  перегоревшего
каменного угля, я тотчас представлял себе начало моей службы на бронепоезде,
зиму тысяча девятьсот девятнадцатого года,  Синельникове,  покрытое  снегом,
трупы махновцев, повешенных на  телеграфных  столбах,  -  замерзшие  твердые
тела, качающиеся на зимнем ветру и ударяющиеся  о  дерево  столбов  с  тупым
легким  звуком,  -  селение,  чернеющее  за  вокзалом,  свистки   паровозов,
звучавшие, как сигналы бедствия, и белые верхушки рельс, непонятных в  своей
неподвижности. Мне казалось, что они мчатся, вздрагивая на стыках,  и  точно
безмолвно рассказывают о далеком путешествии сквозь снег и черные  поселения
России,  сквозь  зиму  и  войну,  в  необыкновенные   страны,   напоминающие
гигантские аквариумы, наполненные водой, которой можно дышать, как воздухом,
и музыкой, которая колеблет  зеленоватую  поверхность;  и  под  поверхностью
шевелятся  длинные  стебли  растений,  за  стеклами  проплывают  на  листьях
виктории-регии несуществующие животные, которых я не мог  себе  представить,
но присутствие которых не переставал  ощущать,  когда  глядел  на  рельсы  и
полузаметенные  снегом  шпалы,  похожие  на   доски   кем-то   перевернутого
бесконечно длинного забора. И пребыванию на бронепоезде я обязан еще  одним:
чувством постоянного отъезда. База уезжала из одного места в  другое,  и  те
предметы, которые постоянно и неподвижно окружали меня: мои книги,