а, как
заколдованная,  еще  более  молчаливая  и  неподвижная,  чем   раньше.   Она
отличалась прекрасным здоровьем и никогда не болела; и только в  ее  глазах,
которые я помнил светлыми и равнодушными, появилась такая  глубокая  печаль,
что мне, когда я в них смотрел, становилось стыдно за себя и за  то,  что  я
живу  на  свете.  Позже  моя  мать  стала  мне  как-то  ближе,  и  я   узнал
необыкновенную силу ее любви к памяти отца и сестер и ее грустную любовь  ко
мне Я узнал  также,  что  она  награждена  гибким  и  быстрым  воображением,
значительно превосходившим мое, и  способностью  понимания  таких  вещей,  о
которых я ничего не подозревал. И ее превосходство, которое я  чувствовал  с
детства, только подтвердилось впоследствии, когда я стал почти взрослым. И я
понял еще одно, самое важное: тот мир второго моего существования, который я
считал закрытым навсегда и для всех, был известен моей матери.
     В первый раз я расстался надолго с моей матерью в тот год, когда я стал
кадетом. Корпус находился в другом городе; помню  сине-белую  реку,  зеленые
кущи Тимофеева и гостиницу,  куда  мать  привезла  меня  за  две  недели  до
экзаменов и где она проходила со мной маленький учебник французского  языка,
в правописании которого я был нетверд. Потом экзамен,  прощание  с  матерью,
новая форма и мундир с погонами и извозчик в порванном зипуне,  беспрестанно
дергавший вожжами и увезший мать вниз, к вокзалу, откуда уходит поезд домой.
Я остался один.
     Я держался в стороне от кадет, бродил часами по гулким залам корпуса  и
лишь позже понял, что я могу ждать  далекого  Рождества  и  отпуска  на  две
недели. Я не любил корпуса. Товарищи мои во многом отличались от  меня:  это
были  в  большинстве  случаев  дети  офицеров,   вышедшие   из   полувоенной
обстановки, которой я никогда не знал; у нас в доме военных не бывало,  отец
относился к ним с враждебностью и пренебрежением. Я не мог привыкнуть к "так
точно" и "никак нет" и, помню,  в  ответ  на  выговор  офицера  ответил:  вы
отчасти правы, господин полковник, - за что  меня  еще  больше  наказали.  С
кадетами, впрочем, я скоро подружился; начальство меня  не  любило,  хотя  я
хорошо учился. Методы преподавания в  корпусе  были  самыми  разнообразными.
Немец заставлял кадет читать  всем  классом  вслух,  и  поэтому  в  немецком
хрестоматическом тексте слышались петушиные крики, пение неприличной песни и
взвизгивание. Учителя были плохие, никто ничем не выделялся, за  исключением
преподавателя  естественной  истории,   штатского   генерала,   насмешливого
старика, материалиста и скептика.
     - Что такое гигроскопическая вата, ваше превосходительство?
     И он отвечал:
     - Вот если такой молодой кадет, как вы, бегает по двору и скачет, вроде
теленка, а потом случайно порежет  себе  хвост;  так  вот,  к  этому  порезу
прикладывают вату. Делается это для того, чтобы кадет, похожий  на  теленка,
не слишком огорчался. Поняли?
     - Так точно, ваше превосходительство.
     - Так точно... - бормотал он, мрачно улыбаясь. - Эх вы...
     Не знаю почему, этот штатский генерал мне чрезвычайно нравился; и когда
он обращал на меня  внимание,  я  бывал  очень  рад.  Однажды  мне  пришлось
отвечать ему урок, который я хорошо знал, и я несколько раз сказал  "главным
образом", "преимущественно" и "в сущности". Он посмотрел на меня  с  веселой
насмешкой и поставил хорошую отметку.
     - Какой  образованный  кадет.  "Главным  образом"  и  "в  сущности".  В
сущности, можете идти на место.
     Другой раз он поймал меня в коридоре, сделал серьезное лицо и сказал:
     - Я попросил бы вас, кадет Соседов, не размахивать на ходу  так  сильно
хвостом. Это, наконец, привлекает всеобщее внимание.
     И ушел, улыбаясь одними глазами. Это был единственный,  не  похожий  на
других, преподаватель в корпусе, - как единственной  вещью,  которой  я  там
научился,  было  искусство  ходить  на  руках.  И   потом,   по   прошествии
значительного времени после моего ухода из  корпуса,  если  мне  приходилось
стать  на  руки,  я  сейчас  же  видел   перед   собой   навощенный   паркет
рекреационного зала, десятки ног, идущих рядом  с  моими  руками,  и  бороду
моего классного наставника:
     - Сегодня вы опять без сладенького.
     Он всегда говорил  уменьшительными  словами,  и  это  вызывало  во  мне
непобедимое отвращение. Я не любил  людей,  употребляющих  уменьшительные  в
ироническом смысле: нет более  мелкой  и  бессильной  подлости  в  языке.  Я
замечал, что к таким выражениям прибегают чаще всего или  люди  недостаточно
культурные,  или  просто  очень  дурные,  неизменно  пребывающие  в  низости
человеческой. Присутствие моего  классного  наставника  было  само  по  себе
неприятно.
     Но особенно  тягостной  в  корпусе  мне  казалась  невозможность  вдруг
рассердиться на все и уйти домой; дом был далеко от меня, в  другом  городе,
на расстоянии суток езды по железной дороге. Зима, громадное  темное  здание
корпуса, плохо освещенные длинные коридоры, одиночество; мне было  тяжело  и
скучно. Учиться мне не  хотелось;  лежать  на  кровати  не  разрешалось.  Мы
развлекались катаньем "на коньках" по свеженавощенному паркету; мы открывали
на всю ночь кран в умывальной, прыгали через табуретки и кафедры  и  держали
бесчисленные пари  на  котлеты,  сладкое,  сахар  и  макароны.  Учились  все
довольно  средне,  за  исключением  первого  в  классе  Успенского,   самого
усердного и несчастного кадета нашей роты.  Он  зубрил  с  исступлением;  он
готовил уроки все время, с обеда до девяти часов вечера, когда  мы  ложились
спать. Вечерами  он  простаивал  на  коленях  по  полтора  часа  и  молился,
беззвучно всхлипывая. Будучи сыном очень  бедных  родителей,  он  учился  на
казенный счет и должен был непременно иметь хорошие отметки.
     - Ты о чем молишься, Успенский? - спрашивал я, проснувшись и  видя  его
фигуру в длинной ночной рубахе перед небольшим образом над  его  изголовьем:
он спал через две кровати от меня.
     - О том, чтобы учиться, - быстро отвечал он своим  обыкновенным  тоном,
каким говорил всегда, и сейчас же продолжал  исступленным  голосом:  -  Отче
наш! Иже еси на небесех... - причем слова молитвы он понимал плохо и говорил
"иже еси" так, как если бы это значило: "уж раз Ты на небе..."
     - Ты неправильно молишься, Успенский, - говорил я ему. - "Отче наш, иже
еси на небесех" - это все вместе надо произносить.
     Он вдруг обрывал молитву и начинал плакать.
     - Ты чего?
     - Зачем ты мне мешаешь?
     - Ну, молись, я не буду.
     И опять тишина, кровати,  коптящие  ночники,  темнота  под  потолком  и
маленькая белая фигурка на коленях. А утром гремел барабан, играла труба  за
стеной и дежурный офицер проходил по рядам постели:
     - Подъем, вставайте.
     Я так и не мог привыкнуть к военному, канцелярскому языку. У  нас  дома
говорили по-русски чисто и правильно, и корпусные выражения мне резали слух.
Как-то раз я увидел ротную ведомость, где было написано: "Выдано  столько-то
сукна на предмет постройки мундиров", а дальше было сказано  о  расходах  на
"застекление" окон. Мы обсуждали эти выражения с двумя товарищами и  решили,
что  дежурный  офицер,  -  мы  были  убеждены,  что  это   написал   он,   -
необразованный человек; это вряд ли, впрочем, было далеко  от  истины,  хотя
офицера, дежурившего в тот день, мы знали плохо: было только  известно,  что
он человек чрезвычайно религиозный. С религией в корпусе было строго: каждую
субботу и воскресенье нас водили в церковь; и этому  хождению,  от  которого
никто не мог уклониться, я обязан был  тем,  что  возненавидел  православное
богослужение. Все в нем казалось мне  противным:  и  жирные  волосы  тучного
дьякона, который громко сморкался в алтаре и, перед тем как начинать службу,
быстро дергал носом, прочищал горло коротким кашлем, и лишь  потом  глубокий
бас его тихо ревел:  благослови,  владыко!  -  и  тоненький,  смешной  голос
священника, отвечавший из-за закрытых царских врат,  облепленных  позолотой,
иконами и толстоногими,  плохо  нарисованными  ангелами  с  меланхолическими
лицами и толстыми губами:
     - Благословенно царство Отца и Сына и Святаго Духа, ныне и присно и  во
веки веков...
     И длинноногий регент с камертоном, который и сам пел и прислушивался  к
пению других, отчего его лицо выражало невероятное напряжение; мне  все  это
казалось нелепым и ненужным, хотя я не всегда понимал почему. Но, уча  Закон
Божий и читая Евангелие, я думал: - Какой же наш подполковник христианин? Он
не исполняет ни одной из заповедей, постоянно наказывает  меня,  ставит  под
часы и оставляет "без сладенького". Разве Христос так учил?
     Я обратился к Успенскому, признанному знатоку Закона Божия.
     - Как ты думаешь, - спросил я, - наш подполковник христианин?
     - Конечно, - сказал он быстро и испуганно.
     - А какое он имеет право меня наказывать почти каждый день?
     - Потому что ты плохо себя ведешь.
     - А как же в Евангелии сказано: не судите, да не судимы будете?!
     - Не судимы будете, это  страдательный  залог,  -  прошептал  про  себя
Успенский, точно проверяя свои знания. - Это не про кадет сказано.
     - А про кого?
     - Я не знаю.
     - Значит, ты не понимаешь Закона Божия,  -  сказал  я  и  ушел;  и  мое
неприязненное отношение к религии и к корпусу еще более утвердилось.
     Долго потом,  когда  я  уже  стал  гимназистом,  кадетский  корпус  мне
вспоминался как тяжелый, каменный сон. Он  все  еще  продолжал  существовать
где-то в глубине меня; особенно хорошо я помнил запах  воска  на  паркете  и
вкус котлет с макаронами, и как только  я  слышал  что-нибудь,  напоминающее
это, я тотчас представлял себе  громадные  темные  залы,  ночники,  дортуар,
длинные ночи и утренний барабан, Успенского в белой рубашке и подполковника,
бывшего плохим христианином. Эта жизнь была тяжела и бесплодна; и  память  о
каменном оцепенении корпуса была мне неприятна, как воспоминание о  казарме,
или тюрьме, или о долгом пребывании в Богом забытом  месте,  в  какой-нибудь
холодной железнодорожной сторожке, где-нибудь между  Москвой  и  Смоленском,
затерявшейся в снегах, в безлюдном, морозном пространстве.
     Но все же ранние годы моего  учения  были  самыми  прозрачными,  самыми
счастливыми годами моей жизни. Сначала - как в корпусе, так  и  в  гимназии,
куда я потом поступил, - меня смущало количество моих одноклассников.  Я  не
знал, как мне относиться ко всем этим стриженым мальчикам. Я привык к  тому,
что вокруг меня существует несколько жизней - матери, сестры, няни,  которые
мне близки и знакомы; но такую массу новых и  неизвестных  людей  я  не  мог
сразу  воспринять.  Я  боялся  потеряться   в   этой   толпе,   и   инстинкт
самосохранения, обычно дремавший во мне, вдруг пробудился и  вызвал  в  моем
характере ряд изменений, каких в  иной  обстановке  со  мной,  наверное,  не
произошло бы. Я часто стал говорить совсем не то, что думал, и поступать  не
так, как следовало бы поступать;  стал  дерзок,  утратил  ту  медлительность
движений и ответов, которая после смерти отца безраздельно воцарилась у  нас
в доме, точно заколдованном холодным волшебством  матери.  Мне  трудно  было
дома отвыкать от  гимназических  привычек;  однако  это  искусство  я  скоро
постиг. Я бессознательно понимал,  что  нельзя  со  всеми  быть  одинаковым;
поэтому после короткого периода маленьких домашних  неурядиц  я  вновь  стал
послушным мальчиком в семье; в гимназии же моя резкость была причиной  того,
что меня наказывали чаще других. Хотя в семье я был самым неспособным, я все
же частично унаследовал от матери хорошую память, но восприятие мое  никогда
не бывало  непосредственно  сознательным,  и  полный  смысл  того,  что  мне
объяснялось, я понимал лишь через  некоторое  время.  Способности  отца  мне
передались в очень измененной форме: вместо его силы воли и терпения у  меня
было упрямство, вместо охотничьих  талантов  -  острого  зрения,  физической
неутомимости   и   точной   наблюдательности   -   мне   досталась    только
необыкновенная, слепая любовь к животному миру и напряженный, но невольный и
бесцельный интерес ко всему, что происходило вокруг меня, что  говорилось  и
делалось. Занимался я  очень  неохотно,  но  учился  хорошо;  и  только  мое
поведение всегда  служило  предметом  обсуждения  в  педагогическом  совете.
Объяснялось это, помимо других причин, еще и тем, что у меня никогда не было
детского страха перед преподавателями, и чувства мои по отношению к ним я не
скрывал. Мой классный наставник жаловался матери на то, что я некультурен  и
дерзок, хотя развит для своих лет почти исключительно. Мать,  которую  часто
вызывали в гимназию, говорила:
     - Вы меня извините, но, мне кажется, вы не вполне  владеете  искусством
обращаться с детьми. Коля в семье очень тихий мальчик и вовсе не буян  и  не
дерзит обычно.
     И она посылала служителя за мной. Я приходил в приемную,  здоровался  с
ней; она, поговорив со мной десять минут, отпускала меня.
     - Да, с вами у  него  совершенно  другой  тон,  -  соглашался  классный
наставник. - Не знаю, как вы этого достигаете. В классе же он нетерпим. -  И
он обиженно разводил руками. Особенное осуждение и классного  наставника,  и
инспектора вызвала моя дерзость преподавателю истории  (с  ним  у  меня  был
однажды такой разговор: - Кто такой Конрад Валленрод? - спросил я,  так  как
прочел это имя в книге и не знал  его.  Он  ответил,  подумав:  -  Такой  же
хулиган, как и вы), который поставил меня к стенке за то, что я  "неспокойно
сидел". Я был не очень виноват; мой сосед провел резинкой по моей  голове  -
этого учитель не видел, а я ударил его в грудь - что было замечено. Так  как
товарища я выдать не мог, то в ответ на слова историка: станьте сейчас же  к
стенке; вы не умеете себя прилично вести, - я смолчал. Историк, привыкший  к
моим постоянным возражениям, не услышав их на этот раз, вдруг рассердился на
меня, раскричался, ударил своим стулом об пол, но, сделав какое-то  неловкое
движение, поскользнулся и упал рядом с кафедрой. Класс не смел  смеяться.  Я
сказал:
     - Так вам и надо, я очень рад, что вы упали.
     Он был вне  себя  от  гнева,  велел  мне  уйти  из  класса  и  пойти  к
инспектору. Но потом, так как он  был  добрым  человеком,  он  успокоился  и
простил меня, хотя я не просил прощения. Он, в общем, относился ко  мне  без
злобы; главным моим врагом был классный  наставник,  преподаватель  русского
языка, который ненавидел меня, как ненавидят  равного.  Ставить  мне  плохие
отметки он все-таки не мог, потому что я знал  русский  язык  лучше  других.
Зато я оставался "без обеда"  чуть  ли  не  каждый  день.  Помню  бесконечно
грустное чувство, с которым я следил, как  все  уходят  после  пятого  урока
домой; сначала идут те, кто быстро собирается, потом другие, наконец,  самые
медлительные,  и  я  остаюсь  один  и  смотрю  на  загадочную  немую  карту,
напоминавшую мне лунные пейзажи в книгах  моего  отца;  на  доске  красуется
кусок батистовой тряпки и уродливый чертик, нарисованный Парамоновым, первым
в классе по рисованию, и чертик почему-то кажется мне похожим  на  художника
Сиповского. Такое томительное состояние продолжалось  около  часу,  пока  не
приходил классный наставник:
     - Идите домой. Постарайтесь вести себя не так по-хулигански.
     Дома меня ждали обед и книжки,  а  вечером  игра  на  дворе,  куда  мне
запрещалось ходить. Мы жили тогда в доме, принадлежавшем Алексею Васильевичу
Воронину, бывшему офицеру,  происходившему  из  хорошего  дворянского  рода,
человеку странному и замечательному. Он был высок ростом, носил густые усы и
бороду, которые как-то скрывали  его  лицо:  светлые,  сердитые  глаза  его,
помню, всегда меня смущали. Мне казалось почему-то, что этот  человек  знает
про меня много таких вещей, которых нельзя рассказывать. Он  был  страшен  в
гневе,  не  помнил  себя,  мог  выстрелить  в  кого  угодно:  долгие  месяцы
порт-артурской осады  отразились  на  его  нервной  системе.  Он  производил
впечатление человека, носившего в себе глухую силу. Но при этом он был добр,
хотя разговаривал с детьми неизменно строгим тоном, никогда ими не  умилялся
и не называл их ласкательными именами. Он был образован и умен и обладал той
способностью постижения отвлеченных идей и  далеких  чувств,  которая  почти
никогда не встречается у обыкновенных людей. Этот  человек  понимал  гораздо
больше, чем должен был понимать офицер в отставке, чтобы  счастливо  прожить
свою жизнь. У него был сын, старше  меня  года  на  четыре,  и  две  дочери,
Марианна и Наталья, одна моих  лет,  другая  ровесница  моей  сестры.  Семья
Воронина была  моей  второй  семьей.  Жена  Алексея  Васильевича,  немка  по
происхождению, всегдашняя заступница провинившихся, отличалась тем,  что  не
могла противиться никакой просьбе. Бывало, скажешь ей:
     - Екатерина Генриховна, можно попросить у вас хлеба с вареньем, знаете,
тем самым, что вы на Новый год сделали?
     - Что ты, голубчик! - ужасалась она. - Этого варенья нельзя трогать.
     - Екатерина Генриховна, мне очень хочется. Может быть, можно?
     - Ах, какой ты странный. Ну, я тебе дам другого  варенья,  английского,
оно тоже очень вкусное...
     - Нет, Екатерина Генриховна, я знаю,  что  оно  невкусное.  Оно  пахнет
смолой. Можно новогоднего?
     - Ты не понимаешь самых простых вещей. Ну, давай хлеб - я тебе принесу.
     В ней текла такая стойкая и здоровая кровь,  что  за  долгие  годы  она
совсем не изменилась и, казалось,  не  могла  постареть:  достигла  возраста
двадцати пяти лет и такой осталась на всю жизнь. Ни в каких  обстоятельствах
она не теряла своей постоянной, спокойной хлопотливости, не  забывала  ни  о
чем и не волновалась. Когда однажды во  дворе  случился  пожар  -  загорелся
дровяной сарай - и я проснулся  ночью  оттого,  что  все  вокруг  было  ярко
освещено пламенем и стекла моего окна трескались от пожара, я увидел стоящую
у моей кровати Екатерину Генриховну, совершенно так одетую, как если бы  это
происходило среди бела дня, причесанную и спокойную.
     - А мне жалко тебя будить было, - сказала она. - Ты  так  сладко  спал.
Ну, вставай,  не  дай  Бог,  еще  дом  загорится.  Только  не  засни  опять,
пожалуйста,  мне  еще  надо  пойти  разбудить  твою  маму.  Вот  ведь,   как
неосторожно люди с огнем обращаются, оттого все и происходит.
     Сын  ее  был  тогда  уже  гимназистом  четвертого   класса,   добрейшим
мальчиком, но очень беспутным и неуравновешенным. Моя мать очень  не  любила
его игры на пианино, хотя он обладал некоторыми музыкальными  способностями;
но он обрушивался на клавиатуру с такой яростью и так  немилосердно  нажимал
педали, что она говорила:
     - Миша, зачем вы тратите столько энергии?
     И он отвечал:
     - Это потому, что я очень увлекаюсь.
     Младшую дочь в семье Ворониных мы дразнили Sophie, так  как  она  очень
походила на маленькую героиню книжки "Les malheurs de Sophie"  ,  которую  мы  читали.  У  этой   девочки   была   любовь   к
необыкновенным приключениям: она то убегала на базар и вертелась  там  целый
день среди торговок,  карманщиков  и  воров  покрупнее  -  людей  в  хороших
костюмах, с широкими внизу штанами, точильщиков, букинистов, мясников и  тех
продавцов хлама, которые существуют, кажется, во всех городах земного  шара,
одинаково одеваются в черные  лохмотья,  плохо  говорят  на  всех  языках  и
торгуют обломками решительно никому не нужных вещей; и все-таки они живут, и
в их семьях сменяются поколения, как бы самой судьбой предназначенные именно
для  такой  торговли  и  никогда  ничем  другим  не  занимающиеся,   -   они
олицетворяли в моих глазах великолепную неизменность;  то  снимала  чулки  и
туфли,  и  ходила  босиком  по  саду  после  дождя,  и,  вернувшись   домой,
хвасталась:
     - Мама, посмотри, какие у меня ноги черные.