в трико и туфлях, обнаженный до пояса и усталый, я увидел Клэр,
сидевшую на скамье для публики.
     Утром следующего дня  я  опять  пришел  на  площадку,  чтобы  принимать
солнечную ванну, и лежал на песке, закинув руки за голову и  глядя  в  небо.
Ветер шевелил складку на моем купальном трико, которое  было  мне  чуть-чуть
просторнее, чем следовало бы. Площадка  была  пуста,  только  в  тени  сада,
прилегающего к соседнему дому, Гриша  Воробьев,  студент  и  гимнаст,  читал
роман Марка Криницкого. Через полчаса молчания он спросил меня:
     - Читал ты Криницкого?
     - Нет, не читал.
     - Это хорошо, что не читал. - И Гриша опять замолчал. Я закрыл глаза  и
увидел оранжевую  мглу,  пересеченную  зелеными  молниями.  Должно  быть,  я
проспал несколько минут, потому что ничего не слышал. Вдруг  я  почувствовал
холодную мягкую руку, коснувшуюся моего плеча. Чистый женский  голос  сказал
надо мной: - Товарищ гимнаст, не спите,  пожалуйста.  -  Я  открыл  глаза  и
увидел Клэр, имени которой я тогда не знал. - Я не сплю, - ответил я.  -  Вы
меня знаете? - продолжала Клэр. - Нет, вчера вечером я увидел вас  в  первый
раз. Как ваше имя? - Клэр. - А, вы француженка, -  сказал  я,  обрадовавшись
неизвестно почему. - Садитесь, пожалуйста; только здесь песок. - Я  вижу,  -
сказала Клэр. - А вы,  кажется,  усиленно  занимаетесь  гимнастикой  и  даже
ходите по брусьям на руках. Это очень смешно. - Это я в корпусе научился.
     Она помолчала минуту. У нее были длинные  розовые  ногти,  очень  белые
руки, литое, твердое тело и длинные ноги  с  высокими  коленями.  -  У  вас,
кажется, есть площадка для тенниса?  -  Голос  ее  содержал  в  себе  секрет
мгновенного очарования, потому что он всегда казался  уже  знакомым;  мне  и
казалось, что я его где-то уже слыхал и успел забыть и вспомнить. -  Я  хочу
играть в теннис, - говорил этот  голос,  -  и  записаться  в  гимнастическое
общество. Развлекайте меня, пожалуйста, вы очень нелюбезны.  -  Как  же  вас
развлекать? - Покажите мне, как вы делаете гимнастику. - Я ухватился  руками
за горячий турник, показал все, что умел, потом  перевернулся  в  воздухе  и
опять сел на песок. Клэр посмотрела на меня, держа руку над глазами;  солнце
светило очень ярко. - Очень хорошо; только  вы  когда-нибудь  сломаете  себе
голову. А в теннис вы не играете? - Нет. - Вы очень односложно отвечаете,  -
заметила Клэр. - Видно, что вы не привыкли разговаривать с  женщинами.  -  С
женщинами? - удивился я; мне никогда не приходила  в  голову  мысль,  что  с
женщинами нужно как-то особенно разговаривать. С  ними  следовало  быть  еще
более вежливыми, но больше ничего. - Но вы ведь не женщина, вы барышня. -  А
вы знаете разницу между женщиной и барышней? - спросила Клэр и засмеялась. -
Знаю. - Кто же вам объяснил? Тетя? - Нет, я это знаю  сам.  -  По  опыту?  -
сказала Клэр и опять рассмеялась. - Нет, - сказал я, краснея. - Боже мой, он
покраснел! - закричала Клэр и захлопала в ладоши; и от этого шума  проснулся
Гриша, мирно заснувший над Марком Криницким. Он кашлянул и встал:  лицо  его
было помято, зеленая полоса от травы пересекала его щеку.
     - Кто этот красивый и сравнительно молодой человек?
     - К вашим услугам, - сказал Гриша низким голосом, еще не вполне чистым,
еще звучавшим из сна. - Григорий Воробьев.
     - Вы это говорите так гордо, как будто бы вы сказали Лев Толстой.
     - Товарищ председателя этой симпатичной организации, - объяснил  Гриша,
- и студент третьего курса юридического факультета.
     - Ты забыл прибавить: и читатель Марка Криницкого, - сказал я.
     - Не обращайте внимания, - сказал Гриша, обращаясь к Клэр. - Этот юноша
чрезвычайно молод.
     Я переходил тогда из пятого класса в шестой; Клэр кончила гимназию. Она
не была  постоянной  обитательницей  нашего  города;  ее  отец,  коммерсант,
временно проживал на Украине. Они все, то есть отец и мать Клэр и ее старшая
сестра, занимали целый этаж большой гостиницы и жили отдельно друг от друга.
Матери Клэр никогда не бывало  дома;  сестра  Клэр,  ученица  консерватории,
играла на пианино и гуляла по городу, куда  ее  всегда  сопровождал  студент
Юрочка, носивший за ней папку с нотами. Вся жизнь ее  заключалась  только  в
этих двух занятиях - прогулках и игре; и за пианино она быстро говорила,  не
переставая играть: - Боже мой, и подумать, что я сегодня еще не выходила  из
дому! - а гуляя,  вдруг  вспоминала  о  том,  что  плохо  разучила  какое-то
упражнение; и Юрочка,  неизменно  при  ней  находившийся,  только  деликатно
кашлял и перекладывал папку с нотами  из  одной  руки  в  другую.  Это  была
странная семья. Глава семейства, седой  человек,  всегда  тщательно  одетый,
казалось, игнорировал существование гостиницы, в которой жил. Он ездил то  в
город, то за город на своем желтом автомобиле, бывал каждый вечер в  театре,
или в ресторане, или в кабаре, и многие его знакомые  даже  не  подозревали,
что он воспитывает двух дочерей и заботится о своей жене, их матери.  С  ней
он встречался изредка в театре и очень любезно ей кланялся, а она с такой же
любезностью, которая, однако, казалась более подчеркнутой и  даже  несколько
насмешливой, отвечала ему.
     - Кто это? - спрашивала спутница главы семейства.
     - Кто это? - спрашивал мужчина, сопровождавший его жену.
     - Это моя жена.
     - Это мой муж.
     И они оба улыбались и оба знали и видели:  он  -  улыбку  жены,  она  -
улыбку мужа.
     Дочери их были предоставлены самим себе.  Старшая  собиралась  выходить
замуж за Юрочку; младшая, Клэр, была равнодушно-внимательна ко всем; в  доме
их не было никаких правил,  никаких  установленных  часов  для  еды.  Я  был
несколько раз в их квартире. Я приходил туда прямо  с  площадки,  усталый  и
счастливый потому, что сопровождал Клэр. Я любил ее комнату с белой мебелью,
большим письменным столом, покрытым зеленой промокательной бумагой,  -  Клэр
никогда ничего не писала, - и кожаным креслом, украшенным львиными  головами
на ручках. На полу лежал большой синий ковер, изображавший непомерно длинную
лошадь с худощавым всадником, похожим  на  пожелтевшего  Дон-Кихота;  низкий
диван с подушками был очень мягок и покат - уклон его был к стене.  Я  любил
даже акварельную Леду с лебедем, висевшую на стене, хотя лебедь был  темного
цвета. - Наверное, помесь обыкновенного лебедя с австралийским, -  сказал  я
Клэр; а Леда была  непростительно  непропорциональна.  Мне  очень  нравились
портреты Клэр - их у нее было множество, потому что она очень любила себя, -
но не только то нематериальное и личное, что любят в себе  все  люди,  но  и
свое тело, голос, руки, глаза. Клэр была весела  и  насмешлива  и,  пожалуй,
слишком много  знала  для  своих  восемнадцати  лет.  Со  мной  она  шутила:
заставляла меня читать вслух юмористические рассказы,  одевалась  в  мужской
костюм, рисовала себе  усики  жженой  пробкой,  говорила  низким  голосом  и
показывала, как должен вести себя "приличный  подросток".  Но,  несмотря  на
шутки Клэр и ту пустоту, с какой она постоянно ко мне относилась, мне бывало
не по себе. Клэр находилась в том возрасте, когда все  способности  девушки,
все  усилия  ее  кокетливости,  каждое  ее  движение  и  всякая  мысль  суть
бессознательные  проявления  необходимости  физического  любовного  чувства,
нередко почти безличного и превращающегося из развязки взаимных отношений  в
нечто  другое,  что  ускользает  от  нашего  понимания  и   начинает   вести
самостоятельную жизнь, как растение, которое незримо находится в  комнате  и
наполняет воздух томительным и непреодолимым запахом.  Я  тогда  не  понимал
этого, но не переставал это ощущать; и мне было нехорошо,  у  меня  срывался
голос, я невпопад отвечал, бледнел и,  взглядывая  на  себя  в  зеркало,  не
узнавал своего лица. Мне все чудилось, что я погружаюсь в огненную и сладкую
жидкость и вижу рядом с собой тело  Клэр  и  ее  светлые  глаза  с  длинными
ресницами.  Клэр  как  будто  понима  ла  мое   состояние:   она   вздыхала,
потягивалась  всем  телом  -  она  обычно  сидела  на  диване  -   и   вдруг
опрокидывалась на спину с изменившимся лицом и стиснутыми зубами. Это  могло
бы продолжаться долго, если бы через некоторое время я не перестал приходить
в гости к Клэр, обидевшись на ее мать, - что случилось очень  неожиданно;  я
сидел как-то у Клэр, как всегда, в кресле; Клэр лежала на диване; внезапно я
услыхал за  дверью  низкий  женский  голос,  раздраженно  говоривший  что-то
горничной. - Моя мать, - сказала Клэр. - Странно, она в  такое  время  редко
бывает дома. - И в ту же минуту мать Клэр вошла в комнату, не  постучавшись.
Она  была  худощавой  дамой  лет  тридцати  четырех;  на  шее  у  нее   было
бриллиантовое колье, на  руках  громадные  изумруды:  меня  сразу  неприятно
удивило это обилие драгоценностей. Она могла показаться красивой, но ее лицо
портили толстые губы и светлые, жестокие глаза. Я  встал  и  поклонился  ей:
Клэр меня тотчас представила. Ее  мать,  едва  на  меня  взглянув,  сказала:
бесконечно счастлива с вами познакомиться, - и в ту же секунду обратилась  к
Клэр по-французски:
     - Je ne sais pas, pourquoi tu invites toujours des jeunes  gens,  comme
celui-la, qui a sa sale chemise deboutonnee et qui ne sait meme pas se tenir
{- Я не знаю, почему ты всегда приглашаешь  таких  молодых  людей,  как  вот
этот, у которого грязная, расстегнутая рубашка и который даже не умеет  себя
прилично держать (фр.). - Перев автора.}.
     Клэр побледнела.
     - Ce jeune homme comprend bien le  francais  {-  Этот  молодой  человек
понимает по-французски (фр.) - Перев автора.}, - сказала она.
     Мать ее посмотрела на меня с упреком, точно я был в чем-нибудь виноват,
быстро вышла из комнаты, шумно закрыв за  собой  дверь,  и  уже  в  коридоре
закричала:
     - Oh, laissez-moi tranquille tous! {- Ах, оставьте меня в покое!  (фр.)
- Перев. автора.}
     После этого случая я перестал бывать у Клэр; наступала поздняя осень, в
теннис больше не играли, я не мог видеть Клэр на гимнастической площадке.  В
ответ на мои письма она назначила  мне  два  свидания,  но  ни  на  одно  не
явилась. И я не встречал ее четыре месяца. Потом была уже зима; и в лесу, за
городом, куда я ходил на лыжах, деревья звенели от мороза,  как  серебро;  и
лихачи неслись по укатанной дороге  в  загородный  ресторан  "Версаль".  Над
снежными равнинами, которые начинались за лесом, медленно летали  вороны.  Я
следил за их неторопливым  полетом  и  думал  о  Клэр;  и  странная  надежда
встретить ее здесь вдруг начинала  мне  казаться  возможной,  хотя  не  было
никакого сомнения в том, что Клэр  не  могла  сюда  прийти.  Но  так  как  я
готовился  только  к  встрече  с  ней  и  забывал  обо  всем  остальном,  то
способности здравого размышления были во  мне  заглушены;  и  я  походил  на
человека, который, потеряв деньги, ищет их повсюду и  главным  образом  там,
где их никак быть не может. Все эти четыре месяца я думал только о  Клэр.  Я
все видел перед собой ее невысокую фигуру,  ее  взгляд,  ее  ноги  в  черных
чулках. Я представлял себе диалог, который произойдет между нами;  я  слышал
смех  Клэр,  я  видел  ее  во  сне.  И,  медленно  скользя  на  лыжах,  я  с
бессознательным  вниманием  смотрел  на  снег,   точно   искал   ее   следы.
Остановившись в  лесу,  чтобы  закурить  папиросу,  я  слушал  хруст  веток,
согнувшихся под  тяжестью  снега,  и  ждал,  что  вот-вот  послышатся  шаги,
взовьется снежная пыль и в белом ее облаке я увижу Клэр.  И  хотя  я  хорошо
знал ее наружность, но я не всегда  видел  ее  одинаковой;  она  изменялась,
принимала формы разных женщин и становилась похожей то на леди Гамильтон, то
на фею Раутенделейн. Я не понимал тогда  своего  состояния;  теперь  же  мне
казалось, что все эти странности и изменения походили на то, как если бы  по
широкой и гладкой полосе воды вдруг  пробежал  бы  луч  прожектора,  и  вода
рябилась бы и блестела, и человек, глядящий туда, увидел бы в этом блистании
и изломанное изображение паруса, и  огонек  далекого  дома,  и  белую  ленту
известкового шоссе, и сверкающий рыбий хвост,  и  дрожащий  образ  какого-то
высокого стеклянного здания, в котором он никогда не  жил.  Мне  становилось
холодно; я опять пускался в дорогу и шел к городу; был уже вечер; розовый от
заката снег  расстилался  кругом,  и  за  дальним  поворотом  шоссе  бряцали
колокольчики под дугой, и звуки их сталкивались  и  перебивали  друг  друга,
лепеча невнятные мелодии. Темнело; и как  будто  синее  стекло  застывало  в
воздухе, - синее стекло, в котором  возникало  изображение  города,  куда  я
возвращался, где в белом высоком доме гостиницы жила Клэр;  наверное,  думал
я, она лежит теперь на диване, все так же безмолвно скачет желтый  Дон-Кихот
на ковре и темно-серый лебедь обнимает толстую Леду; и дорога от Клэр ко мне
стелется над землей и прямо  соединяет  лес,  по  которому  я  иду,  с  этой
комнатой, с этим диваном и Клэр, окруженной романтическими сюжетами. Я  ждал
- и обманывался; и в этих постоянных ошибках черные чулки Клэр,  ее  смех  и
глаза  соединялись  в   нечеловеческий   и   странный   образ,   в   котором
фантастическое смешивалось с  настоящим  и  воспоминания  моего  детства  со
смутными предчувствиями катастроф; и это было так невероятно,  что  я  много
раз хотел бы проснуться, если бы спал. И это состояние, в котором я и был  и
не был, вдруг стало принимать знакомые облики, я узнал побледневшие призраки
моих прежних скитаний в неизвестном  -  и  я  снова  впал  в  давнишнюю  мою
болезнь; все предметы представлялись мне неверными и расплывчатыми, и  опять
оранжевое пламя подземного солнца осветило  долину,  куда  я  падал  в  туче
желтого песка, на берег черного озера, в мою  мертвую  тишину.  Я  не  знал,
сколько времени прошло до той минуты, когда я увидел себя в своей постели, в
комнате с высокими потолками. Я  измерял  тогда  время  расстоянием,  и  мне
казалось, что я шел бесконечно  долго,  пока  чья-то  спасительная  воля  не
остановила меня. Я видел однажды на охоте раненого  волка,  спасавшегося  от
собак. Он тяжело прыгал по снегу, оставляя на белом поле красные  следы.  Он
часто останавливался, но потом с трудом снова пускался бежать;  и  когда  он
падал, мне казалось, что страшная земная сила тщится приковать его к  одному
месту и удержать там - вздрагивающей серой массой -  до  тех  пор,  пока  не
приблизятся вплотную оскаленные морды собак. Эта же  сила,  думал  я,  точно
громадный  магнит,  останавливает  меня  в  моих   душевных   блужданиях   и
пригвождает меня к кровати; и опять я слышу слабый голос няни, доходящий  до
меня будто с другого берега синей невидимой реки:

     Ах, не вижу я милова
     Ни в деревне, ни в Москве,
     Только вижу я милова
     В темной ночке да в сладком сне.

     На стене висит давно знакомый рисунок Сиповского:  петух,  которого  он
рисовал при мне. - А  у  Клэр  лебедь  и  Дон-Кихот,  -  думаю  я  и  тотчас
приподнима юсь. - Да, - говорю я себе, точно проснувшись и  прозрев,  -  да,
это Клэр. Но что "это"? - опять думаю я с беспокойством - и вижу, что это  -
все: и няня, и петух, и лебедь, и Дон-Кихот, и  я,  и  синяя  река,  которая
течет в комнате, это все - вещи, окружающие Клэр. Она  лежит  на  диване,  с
бледным лицом, со стиснутыми зубами, ее соски выступают под белой кофточкой,
ноги в черных чулках плывут по воздуху, как по  воде,  и  тонкие  жилки  под
коленями набухают от набегающей в них крови. Под ней коричневый бархат,  над
ней лепной потолок, вокруг мы с лебедем, Дон-Кихотом и Ледой томимся  в  тех
формах,  которые  нам  суждены  навсегда;  вокруг  нас   громоздятся   дома,
обступающие гостиницу Клэр, вокруг нас город, за городом  поля  и  леса,  за
полями и лесами - Россия;  за  Россией  вверху,  высоко  в  небе  летит,  не
шевелясь, опрокинутый океан, зимние, арктические воды пространства. А  внизу
у доктора играют на пианино, и звуки качаются, как на качелях. - Клэр, я жду
вас, - говорил я вслух. - Клэр, я всегда жду вас. - И опять я видел  бледное
лицо, отдельно от тела, и колени Клэр, словно отрубленные  чьей-то  рукой  и
показанные мне. - Ты хотел видеть  лицо  Клэр,  ты  хотел  видеть  ее  ноги?
Смотри. - И я смотрел в это лицо, как глядел бы в паноптикуме  на  говорящую
голову, окруженную восковыми фигурами в странных костюмах, нищими, бродягами
и убийцами. Но почему, думал я, все эти частицы меня и все,  в  чем  я  веду
столько существований, эта толпа  людей  и  бесконечный  шум  звуков  и  все
остальное: снег, деревья, дома, долина с черным  озером  -  почему-то  вдруг
сразу воплощалось во мне, и я был брошен на кровать и осужден лежать  часами
перед воздушным портретом Клэр и быть таким же неподвижным ее спутником, как
Дон-Кихот и Леда, стать романтическим персонажем и спустя  много  лет  опять
потерять себя, как в детстве, как раньше,  как  всегда?  Когда  моя  болезнь
прошла, я продолжал все-таки жить  точно  в  глубоком  черном  колодце,  над
которым, беспрерывно возникая, и изменяясь, и  отражаясь  в  темном  водяном
зеркале, стояло бледное лицо  Клэр.  Колодец  раскачивался,  как  дерево  на
ветру, и отражение  Клэр  бесконечно  удлинялось  и  ширилось  и,  задрожав,
исчезало.
     Больше всего я любил снег и музыку. Когда бывала метель и казалось, что
нет ничего - ни домов. ни земли, а  только  белый  дым,  и  ветер,  и  шорох
воздуха; и когда я шел сквозь это движущееся пространство, я  думал  иногда,
что если бы легенда о сотворении мира родилась на севере, то первыми словами
священной книги были бы слова: "Вначале была  метель".  Когда  она  стихала,
из-под снега вдруг появлялся целый мир, точно  сказочный  лес,  выросший  из
чьего-то космического желания; я видел эти кривые  линии  черных  зданий,  и
ложащиеся со свистом сугробы, и маленькие фигуры людей, идущие по улицам.  Я
особенно любил смотреть, как во время метели летят сквозь снег и  опускаются
на землю птицы: они то складывают, то  вновь  раскрывают  крылья,  точно  не
хотят расставаться с воздухом  -  и  все  же  садятся;  и  сразу,  будто  по
волшебству, превращаются в черные комки,  шагающие  на  невидимых  ногах,  и
выпрастывают   крылья   особенным,   птичьим   движением,   мне    почему-то
необыкновенно понятным. Я давно уже не верил ни в Бога,  ни  в  ангелов,  но
зрительные представления небесных сил сохранились у  меня  с  детства;  и  я
думал, что эти крылатые красивые люди летели  бы  и  садились  не  так,  как
птицы: они не должны были бы делать быстрых движений, так как  такие  взмахи
крыльев свидетельствуют о суетливости. Когда я смотрел на птиц, опускающихся
с большой высоты, я всегда вспоминал убитого орла. Я вспоминал, как  однажды
отец с винтовкой за плечом возвращался с неудачной охоты на кабана; я  пошел
ему навстречу. Мне было тогда лет восемь. Отец  взял  меня  за  руку,  потом
поглядел наверх и сказал:
     - Смотри, Коля: видишь, птица летит?
     - Вижу.
     - Это орел.
     Очень высоко в воздухе, расправив крылья, действительно парил орел;  то
наклоняясь набок, то опять  выпрямляясь,  он  медленно,  как  мне  казалось,
пролетал над нами. Было очень жарко  и  светло.  -  Орел  может,  не  мигая,
смотреть на солнце, - подумал я. Отец долго целился, ведя мушку винтовки  за
полетом орла, потом выстрелил. Орел тотчас же дернулся вверх, точно пуля его
подбросила в воздухе, сделал несколько быстрых взмахов крыльями и  упал.  На
земле он вертелся, как волчок, и раскрывал грязный клюв; перья  его  были  в
крови. - Не подходи! - закричал мне отец,  когда  я  бросился  было  к  тому
месту, где упала птица.
     И я приблизился к орлу только после того, как он  перестал  шевелиться.
Он лежал на земле, полураскрыв согнутое сломанное крыло, подогнув  голову  с
кровавым клювом, и желтый его глаз уже становился стеклянным. На  одной  его
лапе блестело кольцо, по которому что-то было нацарапано. - Орел-т