костюмы,
несколько гравюр, электрическая  лампочка  над  головой,  -  вдруг  начинали
двигаться, и я явственнее, чем  когда  бы  то  ни  было,  постигал  мысль  о
движении и повелительную природу этой мысли. Я  мог  хотеть  или  не  хотеть
ехать; но уже покачивалась на ходу лампа, уже подпрыгивали книги  на  полке,
сновал по деревянной стенке подвешенный  карабин,  и  за  стеклом  кружилась
покрытая снегом земля, и  свет  из  окон  базы  быстро  бежал  по  полю,  то
подымаясь, то опускаясь, оставляя  за  собой  длинную  прямоугольную  полосу
пространства, дорогу из одних стран в  другие.  Когда,  выходя  со  станции,
поезд ускорял ход, мимо окон пролетали скорченные ноги пове шенных  в  белых
кальсонах, которые ветер раздувал,  как  паруса  лодок,  застигнутых  бурей.
Давно  прошли  те  сложнейшие  сплетения  самых   разнообразных   и   навеки
переставших существовать причин, - потому что ничья память не сохранила  их,
- которые зимой того года заставили меня очутиться на  бронепоезде  и  ехать
ночами на юг; но это путешествие все еще продолжается во мне,  и,  наверное,
до самой смерти временами я вновь буду чувствовать себя лежащим  на  верхней
койке моего купе и вновь перед освещенными  окнами,  разом  пересекающими  и
пространство, и время, замелькают повешенные, уносящиеся под белыми парусами
в небытие, опять закружится снег и пойдет скользить, подпрыгивая,  эта  тень
исчезнувшего поезда, пролетающего сквозь долгие годы моей  жизни.  И,  может
быть, то, что я всегда недолго жалел о людях и странах, которые  покидал,  -
может  быть,  это  чувство  лишь  кратковременного  сожаления   было   таким
призрачным потому, что все,  что  я  видел  и  любил,  -  солдаты,  офицеры,
женщины, снег и война, - все это уже никогда не оставит меня - до  тех  пор,
пока  не  наступит  время  моего   последнего,   смертельного   путешествия,
медленного падения в черную глубину, в миллион раз  более  длительного,  чем
мое земное существование, такого долгого, что, пока я буду  падать,  я  буду
забывать это все, что видел, и помнил, и чувствовал, и  любил;  и,  когда  я
забуду все, что я любил, тогда я умру. И одним из последних моих спутников я
забуду Аркадия Савина. Это был  единственный  человек,  который  походил  на
людей, живших в моем воображении,  и  чудесная  сила  в  двадцатом  столетии
сделала  его  конквистадором,  романтиком  и  певцом,   точно   вызвав   его
широкоплечую тень из мрачных пространств средневековья. Он служил  вместе  с
нами и так же,  как  мы,  ездил  на  фронт,  но  все,  что  он  делал,  было
исключительно и необыкновенно. В бою с  пехотой  Махно,  когда  на  площадке
бронепоезда из четырнадцати человек команды остались только двое - остальные
были убиты  или  ранены,  -  Аркадий,  с  искривленной  контузией  челюстью,
наступая на труп первого номера, которому оторвало голову - и безглавое тело
его еще корчилось, и пальцы его  уже  не  человеческих,  отдельных  рук  еще
царапали пол, - Аркадий, пачкая свой  френч  в  человеческих  мозгах,  долго
стрелял один из пушки в сплошную массу махновских солдат,  карабкавшихся  на
насыпь. Его храбрость была не похожа на обычную храбрость:  и  все  поступки
Аркадия отличались  точностью,  невероятной  быстротой  и  уверенностью;  и,
казалось, сознание своего неизмеримого превосходства над другими не покидало
его никогда. Движения его во  время  опасности  были  быстры,  как  движения
японского фокусника или акробата: в нем вообще было что-то азиатское,  часть
того таинственного душевного могущества, которым обладают люди желтой расы и
которое непостижимо для белых. Вместе с  тем  Аркадий  был  тяжел  и  широк.
Офицеры  не  могли  ему  простить  тех  презрительных  усмешек,  какими   он
сопровождал их неудачные распоряжения во время боя. Когда бронепоезд выезжал
на фронт и площадки, весившие по нескольку тысяч пудов, неудержимо  катились
по рельсам, вздрагивая и громыхая, - фигура  Аркадия,  стоявшего  впереди  и
глядевшего перед собой, - несмотря на то, что  в  такой  позе  его  не  было
ничего неожиданного и непривычного, - казалась мне мрачной статуей на машине
войны. Таким он представлялся мне на фронте. В тылу он становился другим.
     Он очень любил хорошо одеваться, много пил, уходил всегда в  город  или
селение, возле которого стояла база; и  ночью  мы  просыпались  оттого,  что
слышали раскаты его сильного баритона; он всегда пел, возвращаясь. Он вообще
пел очень хорошо; он по-настоящему знал, что такое  музыка.  С  побледневшим
лицом, с головой, склоненной на грудь, он просиживал в  купе  долгие  минуты
совершенно неподвижно; и потом вдруг глубокий грудной звук наполнял вагон; и
через секунду я не видел  больше  ни  стен  вагона  с  развешенными  по  ним
винтовками, ни книг, ни ламп, ни моих товарищей -  точно  их  никогда  и  не
было, и все, что я знал до сих пор,  было  страшной  ошибкой,  и  ничего  не
существовало, кроме  этого  голоса  и  белого  лица  Аркадия  со  смеющимися
глазами, хотя он всегда пел только печальные песни. И тогда же я думал,  что
нет плохих печальных песен и что если в иных плохие слова,  то  это  оттого,
что я не сумел их понять, оттого,  что,  слушая  наивную  песнь,  я  не  мог
всецело отдаться ей и забыть о тех эстетических привычках,  которые  создало
во мне мое воспитание, не учившее меня драгоценному искусству  самозабвения.
Чаще всего Аркадий пел романс, стихотворная форма которого могла бы  в  иное
время вызвать у меня только улыбку; но если бы  я  мог  заметить  недостатки
этой формы во время пения Аркадия, я стал бы в тысячу  раз  несчастнее,  чем
был. Этого романса я потом нигде и ни от кого не слыхал:

     Я одинок. А время быстро мчится,
     Несутся дни, недели и года.
     А счастье мне во сне лишь только снится,
     Но наяву не вижу никогда.
     Вот скоро-скоро, скоро в море жизни
     Исчезнет мой кочующий челнок.
     Прислушайся к последней укоризне,
     И ты поймешь, как был я одинок.
     Прислушайся к последней укоризне,
     И ты поймешь, как был я одинок...

     Под окнами вагона собирались солдаты, офицеры и бронепоездные  женщины.
Летом он пел по вечерам, и голос его тонул  в  далеком  и  жарком  безмолвии
темного воздуха. Аркадий пел эту песнь и в те дни, когда  уже  синели  перед
нами маленькие озера Сивашей и было последнее  отступление:  мы  уезжали  из
Таврии; и, стоя у окна, Аркадий все пел о челноке, и поезд  гудел,  железные
колеса его скрежетали и скрывались в тучах колючей пыли;  и  толстые  купола
какой-то церкви то скрывались, то вновь возникали перед нами.
     Аркадий  часто  видел  сны;  и  незадолго  до  этого  отступления   ему
приснилась русалка: она смеялась, и била  хвостом,  и  плыла  рядом  с  ним,
прижимаясь к нему своим холодным телом, и чешуя ее ослепительно блестела.  Я
вспомнил об этом сне Аркадия, когда поздней ночью в Севастополе, на  осенних
волнах Черного моря увидал моторную лодку, которая быстро шла  к  громадному
английскому крейсеру, стоявшему на рейде; она поднимала за собой  сверкающий
гребень воды, и мне показалось вдруг, что сквозь эту пену доносится до  меня
едва слышный смех и нестерпимый блеск проступает через темную синеву.
     Целый год бронепоезд ездил  по  рельсам  Таврии  и  Крыма,  как  зверь,
загнанный облавой и ограниченный кругом охотников. Он менял направления, шел
вперед, потом возвращался, затем ехал влево,  чтобы  через  некоторое  время
опять мчаться назад. На юге перед  ним  расстилалось  море,  на  севере  ему
заграждала путь вооруженная Россия. А вокруг вертелись в окнах  поля,  летом
зеленые, зимой белые, но всегда пустынные и враждебные.  Бронепоезд  побывал
всюду, и летом он приехал в Севастополь. Лежали  белые  известковые  дороги,
проходившие над морем, глиняные  горы  громоздились  по  берегам,  летели  и
стремительно падали в воду маленькие  нырки.  На  забытых  пристанях  стояли
заржавевшие броненосцы, у их глубоко сидящих бортов прыгали морские  коньки;
черные крабы боком двигались по дну, стеклянные рыбы проплывали, как слепые;
и у темных ямок подводной земли неподвижно стояли ленивые бычки. Было  очень
жарко и тихо; и мне казалось, что в этой солнечной тишине, над  синим  морем
умирает в светлом воздухе какое-то прозрачное божество.
     Жизнь того времени представлялась  мне  проходившей  в  трех  различных
странах: стране лета, тишины и известкового зноя Севастополя, в стране зимы,
снега и метели и в стране нашей ночной истории, ночных  тревог,  и  боев,  и
гудков во тьме и холоде. В каждой из этих стран она была иной, и, приезжая в
одну из них, мы привозили с собой другие; и холодной ночью, стоя на железном
полу бронепоезда, я видел перед собой  море  и  известку;  и  в  Севастополе
иногда блеск солнца, отразившийся на невидимом стекле, вдруг переносил  меня
на север. Но особенно не похожей на все, что я знал до  того  времени,  была
страна ночной жизни. Я вспоминал, как ночью  над  нами  медленно  проносился
печальный, протяжный свист пуль; и то, что пуля летит очень быстро,  а  звук
ее скользит так минорно и неторопливо,  делало  особенно  странным  все  это
невольное оживление воздуха, это беспокойное и неуверенное движение звуков в
небе. Иногда из деревни доносился быстрый звон набата;  красные  облака,  до
тех пор незримые в темноте, освещались пламенем пожара, и люди  выбегали  из
домов с такой же  тревогой,  с  какой  должны  выбегать  на  палубу  матросы
корабля, давшего течь в открытом море, вдали от берегов. Я часто думал тогда
о кораблях, как бы спеша заранее прожить эту жизнь, которая была суждена мне
позже, когда мы качались вверх и вниз на пароходе, в Черном море,  посредине
расстояния между Россией и Босфором.
     Было  много  невероятного  в  искусственном  соединении  разных  людей,
стрелявших из пушек и пулеметов: они двигались по полям южной России, ездили
верхом,  мчались  на  поездах,  гибли,  раздавленные  колесами   отступающей
артиллерии, умирали  и  шевелились,  умирая,  и  тщетно  пытались  наполнить
большое пространство моря, воздуха и снега каким-то своим,  не  божественным
смыслом. И самые простые солдаты, единственные, которые  оставались  в  этой
обстановке прежними Ивановыми и Сидоровыми, созерцателями и бездельниками, -
эти  люди  сильнее,  чем  все   другие,   страдали   от   неправильности   и
неестественности происходящего и скорее, чем другие,  погибали.  Так  погиб,
например, бронепоездной парикмахер Костюченко,  молодой  солдат,  пьяница  и
мечтатель. Он кричал по ночам, ему все снились пожары, и лошади, и  паровозы
на зубчатых колесах. Целыми днями, с утра до вечера, он точил  свою  бритву,
покрикивая и смеясь сам с собой. Его начинали сторониться. В один прекрасный
день, брея утром командира бронепоезда, в присутствии  которого  солдату  не
полагалось разговаривать, он вдруг  запел  скороговоркой  пляшущий  мотив  с
неожиданно обрывающимися  звуками,  характерными  для  некоторых  солдатских
песен:

     Ой, ой!
     Подхожу я к кабаку,
     Лежит баба на боку,
     Спит.

     Он голосил, не переставая  привычными  механическими  движениями  брить
сразу покрасневшие щеки командира. Потом он отложил бритву в сторону,  сунул
два пальца в рот и пронзительно засвистел;  затем  опять  схватил  бритву  и
изрезал занавески на окне. Его вывели из купе командира и  долго  не  знали,
что с ним делать. Наконец решили - и втолкнули его в пустой  товарный  вагон
одного из тех бесчисленных поездов, которые везли неизвестно  зачем  и  куда
трупы солдат, умерших от тифа, и подпрыгивающие тела  больных,  не  успевших
еще умереть. Больные лежали на  соломе,  деревянный  пол  с  многочисленными
щелями трясся и уносился вместе с ними; и куда бы ни  ехал  поезд,  они  все
равно умирали; и после суток  путешествия  тела  больных  делали  только  те
мертвые движения, которые происходили от толчков поезда - как происходили бы
с тушами убитых лошадей или околевших животных. И Костюченко увезли в пустом
вагоне; никто не узнал, что с  ним  потом  сталось.  Я  представлял  себе  в
темноте наглухо закрытой теплушки его  блестящие  глаза  и  то  непостижимое
состояние его смутного ума, где-то вдали мерцающего сознания, которое бывает
у сумасшедших. Но случай с Костюченко был последним, относящимся ко  времени
нашего пребывания в прифронтовой полосе, потому что  после  долгой  зимы,  и
синих ледяных зеркал Сивашей, и этого  постоянного  вида  песчаной  дамбы  с
черными шпалами -  от  красных  огней  семафоров,  от  пузатых  водокачек  с
замерзшей водой, которые мы видели, проводя дни и  недели  "на  подступах  к
Крыму", после Джанкоя, где долго стояла наша  база,  -  мы  уехали  в  глубь
страны. Мы долго стояли в Джанкое с темными  домами,  где  ютились  какие-то
офицерские мессалины, давно оставшиеся без  мужей  и  приходившие  к  нам  в
вагоны пить водку, есть бифштексы, принесенные  из  вокзального  буфета,  и,
насытившись, с икотой утомленной жадности беспокойно ерзать по сиденьям купе
и быстрыми незаметными  движениями  расстегивать  потертые  платья  и  потом
плакать и кричать от страсти и  через  две  минуты  опять  плакать,  но  уже
умиленными, более  прозрачными  слезами,  и  жалеть,  как  они  говорили,  о
прошлом; и сожаление их вдруг  окрашивало  в  небывалые,  праздничные  цвета
глухую жизнь в провинции, замужем за пехотным капитаном, пьяницей и игроком;
им казалось, что они не понимали тогда своего бедного счастья и что их жизнь
была хорошей и приятной; они не владели, однако, искусством  воспоминания  и
все всегда рассказывали в одних и тех же словах, как в ночь  под  Пасху  они
ходили с зажженными свечами и как звонили колокола. До войны и бронепоезда я
никогда не  видел  таких  женщин.  Они  говорили  с  военными  словечками  и
выражениями и держались развязно, особенно после того,  как  утоляли  голод,
хлопали мужчин по рукам и подмигивали им. Знания их были изумительно скудны;
страшная душевная нищета и смутная мысль о том, что жизнь их должна была  бы
идти иначе, делали их неуравновешенными; и по типу своему они  больше  всего
походили на проституток, но проституток с  воспоминаниями.  Только  одна  из
этих женщин, которые теперь неотделимы для меня от грязного бархата диванов,
от  джанкойских  керосиновых  фонарей  и  аккуратных  ломтиков  маринованной
селедки, подававшейся к вину и водке, Елизавета Михайловна, была  не  похожа
на своих подруг. Как-то случалось всегда так, что она приходила к нам, когда
я спал, это бывало или часов в девять утра, или часа в два ночи. Меня будили
и говорили:  проснись,  неудобно,  пришла  Елизавета  Михайловна,  -  и  это
соединение  имен  на  минуту  пробуждало  меня;  и  через  некоторое   время
получилось так, что Елизавета Михайловна - это неведомая спутница моих снов:
Елизавета Михайловна - слышу я, и сплю, и опять слышу: Елизавета Михайловна.
Открывая глаза, я видел невысокую худую женщину с  большим  красным  ртом  и
смеющимися глазами; и на желтоватой коже ее  лица  будто  плясали  синеватые
искры. Она была похожа на иностранку. Я бы никогда не узнал  о  ней  ничего,
если бы однажды, проснувшись, не  услыхал  ее  разговора  с  одним  из  моих
сослуживцев, филологом Лавиновым. Они говорили о литературе, и она  нараспев
читала  стихи,  и  по  звуку  ее  голоса  было  слышно,  что  она  сидела  и
покачивалась. Лавинов был самым образованным среди нас: любил латынь и часто
читал мне записки Цезаря, которые я слушал из  вежливости,  так  как  совсем
недавно учил их в гимназии; и как  все,  что  вынужден  был  учить,  находил
скучными и неинтересными; но с  любовью  к  лаконическому  и  точному  языку
Цезаря у Лавинова соединялось пристрастие к меланхолической лирике Короленко
и даже некоторым рассказам Куприна. Больше всего, впрочем, он любил Гаршина.
Однако, несмотря на такой странный вкус, он всегда  прекрасно  понимал  все,
что читал, - и понимание его превышало его собственные душевные возможности;
и это придавало  его  речи  особенную  неуверенность;  знания  же  его  были
довольно обширны. Он говорил своим низким голосом:
     - Да, Елизавета Михайловна, вот как приходится. Нехорошо.
     - Да, нехорошо.
     Так разговор продолжался довольно долго, - все о том,  что  хорошо  или
нехорошо. Казалось, что у них нет иных  слов.  Но  Елизавета  Михайловна  не
уходила; и по ее тону было слышно,  что  в  ответ  на  каждое  "хорошо"  или
"нехорошо" Лавинова в  ней  происходит  нечто  важное  и  вовсе  не  имеющее
отношения к этому разговору, но одинаково значительное  и  для  нее,  и  для
Лавинова. Так бывает, что когда тонет кто-нибудь, то над ним на  поверхности
появляются пузыри; и тот, кто не  видел  ушедшего  в  воду,  заметит  только
пузыри  и  не  придаст  им  никакого  значения;  и  между  тем   под   водой
захлебывается и умирает человек и с пузырями выходит вся его долгая жизнь со
множеством чувств, впечатлений, жалости и  любви.  То  же  происходило  и  с
Елизаветой Михайловной: "хорошо" или  "нехорошо"  были  только  пузырями  на
поверхности разговора. Потом я услыхал, как  она  заплакала  и  как  Лавинов
говорил с ней дрожащим голосом; затем они оба ушли.  Больше  она  к  нам  не
приходила, и только незадолго до отъезда я видел ее с Лавиновым на  вокзале;
я сидел за столом против них и обедал, и, когда я  съел  четвертый  пирожок,
Елизавета Михайловна засмеялась и сказала, обращаясь к Лавинову:
     - Ты не находишь, что у твоего спящего коллеги,  когда  он  бодрствует,
прекрасный аппетит?
     Лавинов глядел на нее стеклянными от счастья глазами и на  все  вопросы
отвечал утвердительно. Елизавета Михайловна была чисто одета; вид у нее  был
уверенный и довольный. И теперь, когда она была, по-видимому,  счастлива,  я
вдруг ощутил сожаление, точно было бы лучше, если бы она  оставалась  такой,
как раньше, когда я видел ее сквозь сон, просыпаясь и засыпая  и  слыша  это
соединение имен: Елизавета Михайловна; оно не переставало оставаться  именем
женщины, но стало для меня одним из моих собственных состояний, помещавшимся
между  темными  пространствами  сна  и  красным  бархатом  диванов,  который
появлялся передо мной, как только я открывал глаза.
     После Джанкоя и зимы в моей памяти возникал Севастополь, покрытый белой
каменной пылью, неподвижной зеленью Приморского бульвара и ярким песком  его
аллей. Волны бьются о плиты пристаней и, отходя, обнажают зеленые камни,  на
которых растет мох и морская трава; она бессильно полощется  в  воде;  и  ее
свисающие стебли похожи на ветви ивы; на рейде стоят  броненосцы,  и  вечный
пейзаж моря, мачт и белых чаек живет и шевелится, как везде, где было  море,
пристань  и  корабли  и  где  теперь  возвышаются  каменные   линии   домов,
построенных на желтом песчаном пространстве, с  которого  схлынул  океан.  В
Севастополе яснее, чем где бы то ни было,  чувствовалось,  что  мы  доживаем
последние дни нашего пребывания в России. Приплывали и  отплывали  пароходы,
уходили с берега английские и французские матросы, и их корабли скрывались в
море - и, казалось, возвращаться отсюда назад в Россию невозможно; казалось,
море всегда было входом в нашу родину, которая  находилась  далеко  от  этих
мест, на картах тропических стран с прямыми деревьями и  ровными  квадратами
зеленой земли; и то, что мы считали  родными  -  сухой  зной  южной  России,
безводные поля и  соленые  азиатские  озера,  -  было  только  заблуждением.
Однажды я убил из винтовки нырка; он долго качался на волнах и  должен  был,
казалось, вот-вот подплыть к берегу, но прибрежное  течение  снова  относило
его, и я ушел только тогда, когда стемнело и нырок стал не виден. С таким же
бессилием и мы колебались на поверхности событий; нас относило все дальше  и
дальше - до тех пор, пока  мы  не  должны  были,  оставив  зону  российского
притяжения, попасть в область  иных,  более  вечных  влияний  и  плыть,  без
романтики  и  парусов,  на  черных  угольных  пароходах  прочь   от