о  старый,
- пробормотал отец. Я вспоминал об этом каждый  раз,  когда  бывала  метель,
потому что впервые вспомнил об убитом орле именно во  время  метели;  я  был
тогда в парке, на лыжах, и метель заставила меня искать убежища в  небольшой
избушке, находившейся посередине пригородного  леса.  В  этой  избушке  была
лыжная станция. Дождавшись тихой погоды, я снова вышел в лес:  лыжи  глубоко
погружались в мягкий, только что  нападавший  снег.  Через  некоторое  время
ударил мороз и все небо мгновенно покраснело. - Будет ветер, - подумал я. Но
пока что стояла  тишина.  -  Будет  ветер,  -  повторил  я  вслух.  И  тогда
далеко-далеко в лесу вдруг что-то прозвенело. Упала ли  ледяная  сосулька  с
дерева, зацепился ли легкий ветер об один  из  тех  прозрачных  сталактитов,
которые нависают на елях, - я  не  знаю.  Знаю  только,  после  этого  вновь
наступило молчание, - и потом опять зазвенел  лед.  Будто  маленький  лесной
карлик, живущий где-нибудь в дупле, тихо  играл  на  стеклянной  скрипке.  И
вдруг мне показалось, что  громадное  земное  пространство  свернулось,  как
географическая  карта,  и  что  вместо  России  я   очутился   в   сказочном
Шварцвальде. За деревьями стучат дятлы;  белые  снежные  горы  засыпают  над
ледяными полями озер; и внизу, в долине, плывет в воздухе тоненькая звенящая
сеть, застывающая на морозе. В ту минуту - как каждый  раз,  когда  я  бывал
по-настоящему счастлив, - я исчез из моего сознания; так случалось в лесу, в
поле, над рекой, на берегу моря, так случалось, когда я читал книгу, которая
меня  захватывала.  Уже  в  те   времена   я   слишком   сильно   чувствовал
несовершенство и недолговечность того безмолвного концерта, который  окружал
меня везде, где бы я ни был. Он проходил сквозь меня, на его  пути  росли  и
пропадали чудесные картины, незабываемые запахи, города Испании,  драконы  и
красавицы, - я же оставался странным существом с ненужными руками и  ногами,
со множеством неудобных и бесполезных вещей, которые я носил на себе.  Жизнь
моя казалась мне чужой. Я очень любил свой дом, свою  семью,  но  мне  часто
снился сон, будто я иду по нашему городу и прохожу мимо  здания,  в  котором
живу, и непременно прохожу мимо, а зайти туда не могу,  так  как  мне  нужно
двигаться дальше. Что-то заставляло меня стремиться все дальше, - как  будто
я не знал, что не увижу ничего нового. Я видел тот сон очень часто. Я нес  в
себе бесконечное количество мыслей, ощущений и картин, которые я  испытал  и
видел, - и не чувствовал их веса. А при мысли о  Клэр  тело  мое  наливалось
расплавленным  металлом,  и  все,  о  чем  я  продолжал  думать,   -   идеи,
воспоминания, книги, - все неизменно торопилось оставить свой обычный вид, и
"Жизнь животных" Брема или умирающий орел  -  неизменно  представлялись  мне
высокими коленями Клэр, ее кофточкой,  сквозь  которую  были  видны  круглые
томительные пятна, окружающие соски, ее  глазами  и  лицом.  Я  старался  не
думать о Клэр, но лишь изредка мне это  удавалось.  Были,  впрочем,  вечера,
когда я вовсе о ней не вспоминал: вернее, мысль  о  Клэр  лежала  в  глубине
моего сознания, а мне казалось, что я забываю о ней.
     Однажды, очень поздно ночью, я возвращался из цирка домой пешком - и не
думал о Клэр. Шел сильный снег; сигара, которую я курил, поминутно потухала.
На улицах не было никого, все окна были темны. Я  шел  и  вспоминал  песенку
клоуна:

     Я не советский,
     Я не кадетский,
     Ах, я народный комиссар... -

и  тот  странный,  зыбучий  отклик,  который  получается всегда, если артист
играет  на  каком-нибудь  музыкальном  инструменте  и  поет  на песчаной под
аккомпанемент  этого  мотива,  не перестававшего мне слышаться. Вместе с тем
ожидание  какого-то  события  вдруг  появилось во мне - и тогда, подумав над
этим,  я  понял,  что давно уже слышу за собой шаги. Я обернулся: окруженная
лисьим  воротником  своей  шубки,  как  желтым облаком, широко открыв глаза,
глядя сквозь медленно падающий снег, - за мной шла Клэр. Мне показалось, что
недалеко  за  углом  вдруг  раздалось быстрое бульканье стекающей на тротуар
воды,  потом  ударили  молотком  по камню - и сразу после этого наступила та
тишина,  которую  я слышал во время припадков моей болезни. Мне стало трудно
дышать;  снежный  туман  стоял  вокруг меня - и все, что затем    произошло,
случилось  помимо  меня  и  вне меня: мне было трудно говорить, и голос Клэр
доходил  до  меня словно издалека. - Здравствуйте, Клэр, - сказал я, - я вас
очень давно не видел. - Я была занята, - ответила Клэр, смеясь, - я выходила
замуж.  - Клэр теперь замужем, - подумал я, не понимая. Но страшная привычка
к  необходимости  вести  разговор  как-то  удерживала  небольшую часть моего
ускользающего  внимания,  и  я отвечал, и говорил, и даже огорчался во время
этого   разговора;   но  все,  что  я  произносил,  было  неправильно  и  не
соответствовало  моим  чувствам.  Клэр,  не переставая смеяться и пристально
смотреть  на  меня  -  и  теперь  я  вспоминал,  что на секунду в зрачках ее
мелькнул  испуг,  когда  она  поняла, что не может вывести меня из состояния
мгновенно  наступившего  оцепенения,  -  рассказала,  что она замужем девять
месяцев,  но что она не хочет портить фигуры. - Это хорошо, - пробормотал я,
поняв  только фразу о том, что Клэр не хочет портить фигуры; а почему фигура
могла  бы  испортиться, этого я не слышал и не понял. В другое время простое
заявление  о нежелании портить фигуру меня бы, конечно, удивило, как удивило
бы,  если  бы  кто-нибудь  сказал  ни с того ни с сего: я не хочу, чтобы мне
отрезали  ногу.  -  Вам  придется  примириться  с  тем, что я перестала быть
девушкой  и  стала  женщиной.  Помните наш первый разговор? - Примириться? -
подумал  я, поймав это слово. - Да, надо примириться... Я не сержусь на вас,
Клэр, - сказал я. - Вас это не пугает? - продолжала Клэр. - Нет, напротив. -
Мы  шли  теперь  вместе;  я  держал Клэр под руку; вокруг был снег, падавший
крупными  хлопьями.  -  Запишите  по-французски, - услышал я голос Клэр, и я
секунду  вспоминал, кто это говорит со мной. - Claire n'etait plus vierge .  -  Хорошо,  -
сказал   я:   -  Claire  n'etait plus vierge. - Когда мы дошли до  гостиницы
Клэр, она проговорила:
     - Моего мужа нет в городе. Моя сестра ночует у Юрочки. Мамы и папы тоже
нет дома.
     - Вы будете спокойно спать, Клэр.
     Но Клэр рассмеялась опять.
     - Надеюсь, что нет.
     Она вдруг подошла ко мне и взяла меня двумя руками за воротник шинели.
     - Идемте ко мне, - сказала она резко. В тумане передо мной, на довольно
большом расстоянии, я видел ее неподвижное лицо. Я не двинулся с места. Лицо
ее приблизилось и стало гневным.
     - Вы сошли с ума или вы больны?
     - Нет, нет, - сказал я.
     - Что с вами?
     - Я не знаю, Клэр.
     Она не попрощалась со мной, поднялась по лестнице, и я слышал, как  она
открыла дверь и постояла минуту на пороге. Я хотел пойти за ней  и  не  мог.
Снег все шел по-прежнему и исчезал на лету, и в снегу клубилось и  пропадало
все, что я знал и любил до тех пор. И после этого я не спал две ночи.  Через
некоторое время я опять встретил Клэр на улице и поклонился ей,  но  она  не
ответила на поклон.
     В течение десяти лет, разделивших две  мои  встречи  с  Клэр,  нигде  и
никогда я не мог этого забыть. То я жалел, что не умер, то представлял  себя
возлюбленным Клэр. Бродягой, ночуя под открытым небом  варварских  азиатских
стран, я все вспоминал ее  гневное  лицо,  и,  спустя  много  лет,  ночью  я
просыпался от бесконечного сожаления, причину которого не сразу понимал -  и
только потом догадывался, что этой причиной  было  воспоминание  о  Клэр.  Я
вновь видел ее - сквозь снег, и  метель,  и  безмолвный  грохот  величайшего
потрясения в моей жизни.



     Я не помню такого времени, когда - в какой бы я  обстановке  ни  был  и
среди каких бы людей ни находился - я не был бы уверен, что в  дальнейшем  я
буду жить не здесь и не так. Я всегда был готов к переменам, хотя бы перемен
и не предвиделось; и мне заранее становилось немного жаль покидать тот  круг
товарищей и знакомых, к которому я успевал привыкнуть. Я думал  иногда,  что
это постоянное ожидание не зависело ни от внешних условий,  ни  от  любви  к
переменам; это было чем-то врожденным и непременным  и,  пожалуй,  таким  же
существенным,  как  зрение  или  слух.  Впрочем,  неуловимая   связь   между
напряженностью такого ожидания и другими впечатлениями, доходившими до  меня
извне,  все  же,  конечно,  существовала,  но  была  не  объяснима  никакими
рациональными доводами. Помню, незадолго до моего отъезда, который тогда  не
был еще решен, я, сидя в парке, вдруг услыхал рядом с собой польскую речь; в
ней часто повторялись  слова  "вшистко"    и  "бардзо"  . Я почувствовал холод в спине и ощутил твердую уверенность  в  том,
что теперь я непременно уеду. Какое отношение эти слова могли иметь  к  ходу
событий в моей жизни? Однако, услыхав их, я понял, что  теперь  сомнений  не
остается. Я не знал, появилась ли бы такая уверенность, если бы вместо  этой
польской речи рядом со мной раздался свист дрозда или меланхолический  голос
кукушки. Тогда же я внимательно посмотрел на человека, говорившего "вшистко"
и "бардзо"; это был, по-видимому, польский еврей, на  лице  которого  стояло
выражение испуга и готовности тотчас же  улыбнуться  и  еще,  пожалуй,  едва
заметной, едва проступающей, но все  же  несомненной  подлости:  такие  лица
бывают у приживальщиков и альфонсов. С ним сидела девица лет двадцати  двух;
у нее были кольца на покрасневших пальцах  с  нечищеными  длинными  ногтями,
печальные, закисающие глаза и такая особенная улыбка, которая  вдруг  делала
ее близкой всякому человеку, на нее случайно взглянувшему. Я никогда  больше
не видел этих людей; и, однако, я запомнил их очень хорошо, как  будто  знал
их долго и давно. Впрочем, незнакомые люди всегда интересовали меня.  В  них
явственнее было то, что у знакомых становилось чем-то домашним, неопасным  и
поэтому неинтересным.  Тогда  мне  казалось,  что  каждый  незнакомый  знает
что-то, чего я не могу угадать; и  я  отличал  людей  незнакомых  просто  от
незнакомых par excellence , тип которых  существовал
в моем воображении как тип иностранца, то есть  не  только  человека  другой
национальности, но и принадлежащего  к  другому  миру,  в  который  мне  нет
доступа. Может быть, мое чувство к Клэр отчасти возникло и потому,  что  она
была француженкой и иностранкой. И хотя по-русски  она  говорила  совершенно
свободно и чисто и понимала все, вплоть до смысла народных поговорок, -  все
же в ней оставалось такое очарование, которого  не  было  бы  у  русской.  И
французский язык ее был  исполнен  для  моего  слуха  неведомой  и  чудесной
прелести, несмотря на то, что я говорил по-французски без труда и, казалось,
тоже должен был знать его музыкальные тайны, - не так, как Клэр, конечно, но
все-таки должен был знать. И, с  другой  стороны,  я  всегда  бессознательно
стремился к неизвестному, в котором надеялся найти новые возможности и новые
страны; мне казалось, что от соприкосновения с неизвестным вдруг  воскреснет
и проявится в более чистом виде все  важное,  все  мои  знания,  и  силы,  и
желание понять еще нечто новое; и, поняв,  тем  самым  подчинить  его  себе.
Такие же стремления, только в иной форме, воодушевляли, как я  думал  тогда,
рыцарей и любовников; и воинственные походы  рыцарей,  и  преклонение  перед
иностранными принцессами любовников  -  все  это  было  неутолимым  желанием
знания и власти. Но тут же возникало  противоречие,  которое  заключалось  в
том, что были для походов рыцарей непосредственные причины,  в  которые  они
сами верили и из-за которых они шли  воевать;  и  не  были  ли  эти  причины
настоящими, а другие - выдуманными? И вся история, и романтизм, и  искусство
являлись лишь тогда, когда событие, послужившее основанием их возникновения,
уже умерло и более не существует, а то, что мы читаем  и  думаем  о  нем,  -
только игра теней, живущих в нашем воображении. И как в детстве я  изобретал
свои приключения на пиратском корабле, о котором  рассказал  мне  отец,  так
потом я создавал королей, конквистадоров и  красавиц,  забывая,  что  иногда
красавицы были кокотками, конквистадоры - убийцами и короли  -  глупцами;  и
рыжебородый гигант Барбаросса не думал никогда ни о знании, ни  о  фантазии,
ни о любви к неизвестному; и, может быть, утопая в реке, он не  вспоминал  о
том, о чем ему полагалось бы вспоминать, если бы он подчинялся  законам  той
воображаемой своей жизни, которую мы создали ему много  сот  лет  после  его
смерти. И  когда  я  думал  об  этом,  все  представлялось  мне  неверным  и
расплывчатым, как тени, движущиеся в дыму. И опять от таких напряженных,  но
произвольных моих представлений я обращался к тому, что видел вокруг себя, и
к более близкому знакомству с людьми, меня окружавшими; это было тем важнее,
что я чувствовал уже приближающуюся необходимость покинуть их и, может быть,
никогда потом не увидеть. Но когда я сосредоточивал на них свое внимание,  я
замечал чаще  всего  их  недостатки  и  смешные  стороны  и  не  замечал  их
достоинств; отчасти это происходило от моего неумения разбираться  в  людях,
отчасти потому, что критическое отношение  к  ним  было  у  меня  сильно,  а
искусства  воспринимать  и  понимать  их  почти  не  было.   Оно   появилось
значительно позже, и то нередко бывало неверным, хотя подчас очень искренним
и  чистосердечным.  Мне  нравилось  любить  некоторых  людей,  не   особенно
сближаясь с ними, тогда в них оставалось  нечто  недосказанное,  и,  хотя  я
знал, что это недосказанное должно быть  просто  и  обыкновенно,  я  все  же
невольно создавал себе иллюзии, которые не  появились  бы,  если  бы  ничего
недосказанного не осталось. Из таких людей  я  любил  больше  других  Бориса
Белова,  инженера,  только  что  кончившего  технологический  институт.   Он
отличался тем, что никогда серьезно не разговаривал, и когда кадет Володя, у
которого  был  прекрасный  голос  (он  приехал   в   отпуск   из   какого-то
партизанского отряда, и Белов говорил о нем, представляя его кому-нибудь:  -
Владимир, певец и партизан), пел в  гостиной  Ворониных  романс  "Тишина"  и
доходил до того места, где луна выплывала из-за лип,  Белов  за  его  спиной
изображал  плывущую  луну,  размахивая  руками  и  отдуваясь,  как  человек,
попавший в воду. Как только Володя кончал петь, Белов говорил:
     - Плачу крупную сумму за неопровержимое доказательство того,  что  луна
действительно плавает и что липы делаются из кружева. - И художник Северный,
находившийся тут же, замечал с печальной улыбкой:
     - А вы все шутите... - так как сам он никогда не шутил, потому что  был
к этому не способен и из-за этого недолюбливал шутников;  он  был  всегда  и
неизменно грустен. - Непобедимый человек, -  сказал  про  него  Белов,  -  и
чемпион меланхолии. Но самое удивительное в нем то, что нет на земле другого
мужчины, который обладал бы таким невероятным  аппетитом.  -  Северный,  ну,
почему вы все время грустите?  -  спрашивала  его  какая-нибудь  барышня.  И
Северный, с ожесточением улыбаясь и рассеянно глядя перед собой, отвечал:  -
Трудно сказать... - Но  великолепную  паузу,  следовавшую  за  этой  фразой,
прерывал Белов, декламировавший: кому  повем  печаль  мою?  При  этом  Белов
оказался не только шутником; однажды, когда я пришел  к  нему  невзначай,  я
услышал, приближаясь к его  дому,  как  кто-то  играл  на  скрипке  серенаду
Тозелли, и увидел, что играет сам Белов. - Как, вы  играете  на  скрипке?  -
изумился я. Он сказал просто, не шутя и не смеясь, как обычно:
     - Нет ничего в мире лучше музыки.
     И затем прибавил:
     - И обидно не обладать никакими талантами.
     Потом он сейчас же спохватился и, повторив фразу о том, что нет  ничего
лучше музыки, - но уже другим, всегдашним,  своим  тоном  сказал:  -  Разве,
пожалуй, дыни?.. - И сделал вид, что задумался. Но я уже  знал  то,  что  он
считал нужным скрывать (он, вышучивавший всех, пуще всего боялся  насмешек),
- и после этого Белов стал относиться ко мне более сдержанно, чем раньше.
     Художник Северный был  человеком  очень  ограниченным.  Он  обыкновенно
молчал,  но  зато  если  принимался  разговаривать,  то  непременно  говорил
глупости. Он был очень доволен своими картинами, своей наружностью и успехом
у женщин. - Вы знаете, - рассказывал он, - ведь я недурен собой. Вот, выхожу
на днях из театра,  ко  мне  нервно  подбегает  одна  известная  артистка  и
говорит: кто вы такой? Как ваша фамилия?  Вы  слышите?  Я  вас  жду  у  себя
сейчас... Что мне было делать? Я печально улыбнулся  (он  так  и  сказал:  я
печально улыбнулся) и  ответил:  моя  дорогая,  я  не  люблю  артисток.  Она
закусила  губу  до  крови,  ударила  себя  веером  по  подбородку  и,  резко
повернувшись, ушла. Я пожал плечами. -  Я  запишу  этот  рассказ,  -  сказал
Белов. - Так, вы говорите, закусывала губы и резко поворачивалась, не считая
ударов веера, которые  она  наносила  себе  по  подбородку?  А  вы  печально
улыбались? - Северный ничего не ответил и стал говорить о своем ателье.  Его
ателье было, кстати сказать, маленькой  аккуратной  комнатой  с  симметрично
развешенными  картинами.  Белова,  который  как-то  туда  пришел,   поразила
нарисованная  птичья  голова,  держащая  в  клюве  какой-то  темный   кусок,
отдаленно напоминавший обломок железа.  Под  картиной  было  написано:  этюд
лебедя. Белов недоверчиво  спросил:  это  этюд?  -  Этюд,  -  твердо  сказал
Северный. - А что такое этюд? - Видите ли, - ответил  Северный,  подумав,  -
это такое французское слово. - И он посмотрел  вокруг  себя,  и  взгляд  его
остановился на Смирнове, его ближайшем товарище и  поклоннике  его  таланта.
Смирнов кивком головы подтвердил слова Северного.
     Смирнов ничего не понимал в живописи, как не понимал ничего, выходящего
за пределы его знаний, весьма скромных. Он учился в той же гимназии,  что  и
я, но был тремя классами  старше  и  во  времена  своей  дружбы  с  Северным
числился  студентом  местного  университета.  Он  всегда   носил   с   собой
революционные брошюры, прокламации и готовый запас  мыслей  о  кооперации  и
коллективизме; но он  знал  все  эти  вопросы  только  по  популяризаторским
книгам, а в истории социализма  был  слаб  и  не  имел  представления  ни  о
сектантстве Сен-Симона, ни о банкротстве Оуэна, ни о сумасшедшем бухгалтере,
прождавшем всю жизнь великодушного  чудака,  который  пожелал  бы  ему  дать
миллион с тем, чтобы потом устроить при помощи этих денег счастье сначала во
Франции, потом на всем земном шаре. Я спрашивал Смирнова:
     - Тебе не надоели эти брошюры?
     - Они помогут нам освободить народ. - Я не стал  ему  возражать;  но  в
разговор вмешался  Белов.  -  Вы  твердо  уверены,  что  народ  без  вас  не
обойдется? - спросил он. - Если все будут  так  рассуждать,  мы  никогда  не
станем сознательной нацией, - ответил Смирнов. - Смотрите,  -  обратился  ко
мне Белов, - до чего довели этого  симпатичного  человека  брошюры.  Никогда
нигде  не  существовало  сознательных  наций.  Почему   вдруг   при   помощи
безграмотных книжонок мы все  станем  сознательными?  И  Смирнов  нам  будет
читать об эволюции теории ценности, а Марфа, наша кухарка, жена чрезвычайных
добродетелей, об эпохе раннего Ренессанса? Смирнов, предложите  эти  брошюры
Северному. Скажите ему, что это этюды. -  Но  тут  оказалось,  что  Северный
давно уже коммунист и член партии. Белов очень  обрадовался  этому,  пожимал
Северному руку и говорил:
     - Ну, голубчик, поздравляю. А я думал, что это он этюды все рисует?
     Смирнов,  говоривший   всегда   странным   и   напыщенным,   специально
агитационным языком, заметил:
     - Ваша пустая ирония, товарищ Белов, может оттолкнуть  от  наших  рядов
ценных работников.
     -