Крыма,
побежденными солдатами, превратившимися в оборванных и  голодных  людей.  Но
это случилось несколько позже; а весной и летом тысяча девятьсот  двадцатого
года я скитался по Севастополю, заходя в  кафе,  и  театры,  и  удивительные
"восточные подвалы", где кормили  чебуреками  и  простоквашей,  где  смуглые
армяне  с  олимпийским  спокойствием  взирали  на  пьяные  слезы   офицеров,
поглощавших отчаянные алкогольные смеси  и  распевавших  неверными  голосами
"Боже, царя храни", которое звучало одновременно неприлично и грустно, давно
утеряло свое значение и глохло в восточном подвале,  куда  из  петербургских
казарм докатилось музыкальное величие прогоревшей империи: оно скользило  по
закопченным стенам и застревало  между  гру  зинскими  грудями  нарисованных
голых красавиц  с  широкими  крупами,  лошадиными  глазами  и  необыкновенно
ровными деревянными струями табачного дыма, выходившего из их кальянов.  Вся
грусть  провинциальной  России,   вся   вечная   ее   меланхолия   наполняла
Севастополь. В театрах одесские артистки с  аристократическими  псевдонимами
пели  грудными  голосами  романсы,  которые,  совершенно  независимо  от  их
содержания,  звучали  чрезвычайно  печально;  и  они  пользовались   большим
успехом. Я видел слезы на глазах обычно нечувствительных  людей;  революция,
лишив их дома, семьи и обедов, вдруг дала им возможность глубокого сожаления
и на миг освобождала от грубой, военной оболочки  их  давно  забытую,  давно
утерянную душевную чувствительность. Эти люди точно участвовали в безмолвной
минорной симфонии театрального зала; они впервые увидели, что и у  них  есть
биография, и история их жизни, и потерянное счастье, о  котором  раньше  они
только читали в книгах. И  Черное  море  представлялось  мне  как  громадный
бассейн Вавилонских рек, и глиняные горы Севастополя  -  как  древняя  Стена
Плача.  Жаркие  воздушные  волны  перекатывались  через  город  -  и   вдруг
принимался дуть  ветер,  поднимая  рябь  на  воде  и  еще  раз  напоминая  о
неминуемом отъезде. Уже  говорили  о  заграничных  паспортах,  уже  начинали
укладывать вещи; но некоторое  время  спустя  бронепоезд  опять  послали  на
фронт, и мы уезжали, оглядываясь на море, ныряя в  черные  туннели  и  вновь
возвращаясь к тем враждебным российским пространствам, из  которых  с  таким
трудом выбрались прошлой зимой. Это было последнее наступление белой  армии:
оно продолжалось недолго, и  вскоре  опять  по  замерзающим  дорогам  войска
бежали на юг. В те месяцы судьба армии меня  интересовала  еще  меньше,  чем
раньше, я не думал об этом; я ездил на площадке бронепоезда  мимо  выжженных
полей и желтых деревьев, мимо рощ,  сопровождавших  рельсы;  а  осенью  меня
отправили в командировку в Севастополь,  немного  изменившийся,  потому  что
было уже начало октября. Там я чуть не утонул, переплывая на дрянном  катере
с северной стороны бухты в южную - во время бури; и,  пробыв  в  Севастополе
несколько дней, я отправился обратно на бронепоезд, который еще был  в  моем
воображении таким, каким я его  оставил;  в  самом  же  деле  он  давно  был
захвачен красноармейскими отрядами, база его тоже досталась им, команда  его
разбежалась - и только три  десятка  солдат  и  офицеров  кое-как  отступали
вместе с остальными  войсками:  они  поместились  все  в  одной  теплушке  и
тряслись в ней, мутно глядя на красные стены и не вполне еще поняв, что  нет
теперь ни бронепоезда, ни армии, что убит Чуб, наш лучший наводчик, что умер
Филиппенко, которому оторвало ногу, что остался в плену Ваня-матрос, умевший
очень замысловато ругаться, и  что  вся  хозяйственная  часть,  во  главе  с
артельщиком Михутиным, индюком, одной живой свиньей,  телятами  и  лошадьми,
тоже не существует в том  прекрасном  зоологическом  виде,  к  которому  они
привыкли. Лапшин, один из моих товарищей, не расстававшийся и в теплушке  со
своей мандолиной и игравший то "Похоронный марш", то  "Яблочко",  беззаботно
говорил:
     - Если погибли индюк  и  свинья,  не  выдержав  этого  поворота  колеса
истории, то нам уж и подавно... Нам только ехать да ехать...
     Многие остались, не желая отступать, -  кое-кто  отправлялся  назад  на
север, в красную  армию,  и  на  одном  из  встречных  поездов  они  увидели
Воробьева в железнодорожной фуражке с красным верхом;  он  медленно  уезжал,
грозил кулаком и протяжно кричал: сволочи! сволочи! - точно ехал  на  плоту,
сплавляя по реке лес и напрягая голос именно так, как надо напрягать на реке
или на озере.
     Поезд, в котором я ехал навстречу отступающим войскам,  остановился  на
маленькой станции и не пошел дальше. Никто  не  знал,  почему  поезд  стоит.
Потом я услыхал разговор какого-то офицера  с  начальником  состава.  Офицер
быстро говорил: -  Нет,  вы  мне  скажите,  почему  мы  стоим,  нет,  я  вас
спрашиваю, какого черта мы тут застряли, нет, я, знаете, этого не  потерплю,
нет, вы мне ответьте... - Нельзя дальше ехать:  у  нас  в  тылу  красные,  -
отвечал второй голос. - В тылу - это не впереди. Если бы это  было  впереди,
тогда действительно нельзя было бы ехать. Ведь не назад же нам двигаться, не
в тыл, поймите вы, черт возьми... - Я состав не пущу. - Да почему? - В  тылу
красные. -  После  этого  послышались  ожесточенные  ругательства,  и  затем
начальник состава сказал плачущим  голосом:  -  Не  могу  я  ехать,  в  тылу
красные. - Он повторял эту фразу, потому что был объят смер тельным страхом;
и ему казалось, что, куда бы он ни поехал, везде  его  ждет  одна  и  та  же
участь: он перестал понимать, но  упирался,  бессознательно,  как  животное,
которое тянут на веревке. Так поезд никуда и не двинулся. Я перешел  в  один
из вагонов базы легкого бронепоезда "Ярослав Мудрый", который стоял тут  же.
И так как перед тем я не спал две ночи, то, улегшись  на  койку,  сейчас  же
заснул. Я увидел во сне Елизавету Михайловну, которая превратилась в испанку
с  трескучими  кастаньетами.  Она  плясала,  совершенно  голая,  под  музыку
необычайно шумного оркестра; и в шуме его сильнее всего проступали  глубокий
рев контрабаса и резкие, высокие звуки валторны. Шум  стал  невыносимым;  и,
когда я открыл глаза, я услышал рев ручного медведя, который, волоча по полу
свою длинную цепь, метался взад и вперед по вагону; иногда он останавливался
и принимался раскачиваться из стороны в сторону. В вагоне  не  было  никого,
кроме меня, медведя и еще какой-то крестьянки  в  платке;  она  попала  сюда
неизвестно как и почему - и очень испугалась, она громко кричала и  плакала.
Едва  начинало  светать.  Звенели  и  сыпались  стекла,  дул   ветер:   базу
бронепоезда усиленно обстреливали из  пулеметов.  -  Буденновцы!  -  плакала
крестьянка. - Буденновцы! - Неподалеку от нас  тяжело  бухали  шестидюймовые
орудия морской батареи, отвечавшие на обстрел красной артиллерии. Я вышел на
площадку вагона и увидел в  полуверсте  от  базы  серую  массу  буденновской
кавалерии. В воздухе стоял стон и грохот от стрельбы. Близко послышался звук
полета снаряда среднего калибра - и по  звуку  легко  было  определить,  что
снаряд попадет в наш или в соседний вагон;  и  потому,  как  замолкла  баба,
бессознательно   подчиняясь   ощущению   душевной   и   физической   тишины,
предшествующей минуте страшного события, я понял, что она, не знающая ничего
о тех различных тонах жужжания гранат, по которым артиллеристы слышат,  куда
приблизительно  попадет  разрыв,   -   почувствовала   страшную   опасность,
угрожавшую ей. Но снаряд попал в соседний вагон, набитый ранеными офицерами;
и из него сразу понеслась целая волна криков - как это  бывает  в  концерте,
когда дирижер быстрым движением вдруг вонзает  свою  палочку  в  правое  или
левое крыло оркестра и оттуда мгновенно рвется  вверх  целый  фонтан  звона,
шума и трепета струн. Шестидюймовые орудия не переставая посылали снаряд  за
снарядом прямо в черную массу людей и лошадей, - и  в  столбах,  поднимаемых
разрывами, мелькали какие-то черные куски.
     Я  стоял  на  площадке   вагона,   смотрел   перед   собой,   мерз   на
шестнадцатиградусном  морозе  -  и  мечтал  о  теплом  купе  в  базе   моего
бронепоезда, электрической лампочке, книгах, горячем душе и теплой  постели.
Я знал, что та часть составов, где я находился, была  окружена  буденновской
кавалерией, отрезана, что снарядов хватит еще на несколько часов и что  рано
или поздно, но не позже сегодняшнего вечера, мы  будем  убиты  или  взяты  в
плен. Я знал это хорошо, но мечта о тепле, и книгах, и белых  простынях  так
занимала меня, что у меня не оставалось времени думать о чем-нибудь  другом;
вернее, мечта эта была приятнее и прекраснее всех остальных мыслей, и  я  не
мог с ней расстаться. Черный дождь разрывов и различные звуки  -  от  сухого
царапания пуль об камни и упругого звона рельс и вагонных  колес  до  низких
раскатов орудийных выстрелов и человеческих криков, все  это  соединялось  в
один шум, но не смешивалось, и каждая серия звуков вела свое самостоятельное
существование, все это продолжалось с раннего утра до трех или четырех часов
дня. Я возвращался в вагон, снова выходил из него, не мог ни  согреться,  ни
заснуть - и, наконец, увидел на горизонте черные точки, которые приближались
к месту боя. - Красная кавалерия! - закричал кто-то. - Конец! - Но  все  так
же беспрестанно стреляли орудия и  пулеметы,  изредка  стихая,  как  сильный
ливень, который возобновится, дождавшись первого порыва ветра. Старый офицер
с плачущим лицом, интендантский полковник, несколько раз прошел  мимо  меня,
по-видимому, не зная, куда и зачем он идет. Какой-то солдат залез под  вагон
и скрутил посиневшими от холода пальцами папиросу, пустил сразу целое облако
махорочного дыма. - Сюда, брат, пуля не достанет, - сказал он мне с улыбкой,
когда я наклонился, чтобы посмотреть на него. Но вдруг бой стал  ослабевать,
выстрелы стали реже. С севера надвигалась кавалерия.  Взобравшись  на  крышу
поезда, я ясно увидел лошадей и всадников, густая лава которых рысью шла  на
нас. Забившись между буферами, плакал старый полковник: рядом с ним, держась
за конец его желтого башлыка, стояла закутанная девочка лет восьми;  и  дым,
выходивший, казалось, из-под  земли  от  цигарки  курящего  солдата,  быстро
уносился ветром. Скоро стал слышен топот  коней;  и  через  несколько  минут
ожидания, томительного, как  в  театре,  сотни  всадников  сделались  совсем
близкими к нам. Масса кавалерии Буденного  зашевелилась,  до  нас  донеслись
крики, и через короткое время все пришло в движение, войска Буденного  стали
отступать, кавалерия, которая шла с севера,  их  преследовала.  Недалеко  от
меня проскакал офицер  в  черкеске,  ежесекундно  оборачивавшийся  и  что-то
кричавший; и я видел, что не только его солдаты, следовавшие за ним,  ничего
не понимали, но что он и сам не знал, почему и что он хочет сказать.  Сейчас
же после этого я опять увидел старого полковника, который только что плакал;
теперь он пошел к своей теплушке со значительным и деловым выражением  лица;
а дым из-под вагона прекратился; солдат выбрался оттуда, крикнул мне: -  Ну,
слава Богу! - и побежал куда-то в сторону.
     Еще  через  день  блуждания  между  бесчисленными  вагонами,  товарными
составами и обозами я нашел тех сорок человек, которые продолжали называться
бронепоездом "Дым", хотя бронепоезда больше не было. Армия  таяла  с  каждым
часом: обозы ее гремели по мерзлой дороге, армия скрывалась на горизонте,  и
ее шум и движение уносились с сильным ветром.
     Это происходило шестнадцатого и семнадцатого  октября;  а  в  двадцатых
числах того же месяца,  когда  я  сидел  в  деревенской  избе,  недалеко  от
Феодосии, и ел хлеб с вареньем, запивая его горячим  молоком,  в  комнату  с
возбужденным и улыбающимся  лицом  вошел  мой  сослуживец  Митя-маркиз.  Его
называли так  потому,  что,  когда  его  однажды  спросили,  какая  из  всех
прочитанных им книг понравилась ему больше всего, он сказал, что  это  роман
неизвестного, но  несомненно  хорошего  французского  писателя,  -  и  роман
назывался "Графиня-нищая". Я читал этот роман, потому что Митя возил  его  с
собой; главными действующими лицами там были особы титулованные; Митя не мог
без волнения читать такие книги, хотя сам  был  уроженцем  Екатеринославской
губернии, не видел ни одного большого города и о Франции не имел  решительно
никакого представления, - но слова "маркиз",  "граф"  и  особенно  "баронет"
были исполнены  для  него  глубокого  значения  -  и  поэтому  его  прозвали
маркизом. - Джанкой взят, - сказал Митя-маркиз с  радостью,  которую  всегда
испытывал даже в тех случаях, когда  сообщал  самые  печальные  новости;  но
всякое крупное событие пробуждало в нем счастливое  чувство  того,  что  он,
Митя-маркиз, опять остался невредим;  и  раз  уж  начали  происходить  такие
важные вещи, то, значит, в дальнейшем предстоит что-то еще более интересное.
Я помнил, что в самых тяжелых обстоятельствах, если даже кто-нибудь был убит
или смертельно ранен, Митя-маркиз говорил с оживлением и часто  дыша,  чтобы
скрыть свой смех: - А Филиппенко ногу оторвало, а Черноусов в живот ранен, а
поручик Санин в левую руку: прямо судьба! -  Взяли  Джанкой,  значит,  плохо
дело,  -  сказал  Митя.  Джанкой  действительно  находился  по  эту  сторону
укреплений, уже в Крыму. Джанкой: керосиновые фонари  на  перроне,  женщины,
приходившие в наш вагон, бифштексы из вокзального  буфета,  записки  Цезаря,
Лавинов, мои сны - и во сне  Елизавета  Михаиловна.  Мимо  деревни  один  за
другим прошли четыре поезда по направлению к Феодосии. Через несколько часов
путешествия мы тоже были уже там; был вечер, и нам отвели квартиру в  пустом
магазине, голые полки которого служили нам постелью.  Стекла  магазина  были
разбиты, в  пустых  складах  раздавалось  гулкое  эхо  наших  разговоров,  и
казалось, рядом с нами говорят и спорят другие люди, наши двойники, - и в их
словах есть несомненная и печальная значительность, которой не  было  у  нас
самих; но эхо возвышало наши  голоса,  делало  фразы  более  протяжными;  и,
слушая его, мы начинали понимать, что произошло  нечто  непоправимое.  Мы  с
ясностью услышали то, чего не узнали бы, если бы не было эха. Мы видели, что
мы уедем; но мы понимали это только как непосредственную перспективу, и наше
воображение не  уходило  дальше  представления  о  море  и  корабле;  а  эхо
доносилось до нас новое и непривычное, точно раздавшееся  из  тех  стран,  в
которых мы еще не были, но которые теперь нам суждено узнать.
     Когда я стоял на борту парохода и  смотрел  на  горящую  Феодосию  -  в
городе был пожар, - я  не  думал  о  том,  что  покидаю  мою  страну,  и  не
чувствовал этого до тех пор, пока не вспомнил о Клэр. - Клэр, - сказал я про
себя и тотчас увидел ее в меховом облаке ее  шубы;  меня  отделяли  от  моей
страны и страны Клэр - вода и огонь; и Клэр скрылась за огненными стенами.

     Долго  еще  потом   берега   России   преследовали   пароход:   сыпался
фосфорический песок на море, прыгали в воде дельфины, глухо вращались  винты
и  скрипели  борта  корабля;  и  внизу,  в  трюме,  слышалось  всхлипывающее
лепетание женщин и шум зерна, которым  было  гружено  судно.  Все  дальше  и
слабее виднелся пожар Феодосии, все чище и звучнее становился шум  машин;  и
потом, впервые очнувшись, я заметил, что нет уже России и что  мы  плывем  в
море, окруженные синей ночной водой, под которой мелькают спины дельфинов, и
небом, которое так близко к нам, как никогда.
     - Но ведь Клэр француженка, - вспомнил вдруг я, - и если так, то к чему
же была эта постоянная и напряженная печаль о снегах и зеленых равнинах и  о
всем том количестве жизней, которые я проводил в стране, скрывшейся от  меня
за огненным занавесом? - И я стал мечтать, как я встречу Клэр в Париже,  где
она родилась и куда она, несомненно,  вернется.  Я  увидел  Францию,  страну
Клэр, и Париж, и площадь Согласия; и площадь представилась мне иной, чем та,
которая изображалась на почтовых открытках -  с  фонарями,  и  фонтанами,  и
наивными бронзовыми фигурами; по фигурам непрестанно бежит и струится вода и
блестит темными сверканиями - площадь Согласия вдруг предстала мне иной. Она
всегда существовала во мне; я часто воображал там Клэр и себя -  и  туда  не
доходили отзвуки и образы моей прежней жизни, точно натыкаясь на неизмеримую
воздушную стену - воздушную, но столь  же  непреодолимую,  как  та  огненная
преграда, за которой лежали снега и звучали последние ночные сигналы России.
На  пароходе  отбивали  склянки,  их  удары  сразу  напомнили  мне  бухту  в
Севастополе, покрытую множеством судов, на которых светились  огоньки,  и  в
определенный час на всех судах звучали эти удары часов,  на  одних  глухо  и
надтреснуто, на других тупо, на третьих звонко. Склянки звенели  над  морем,
над  волнами,  залитыми  нефтью;  вода  плескалась  о  пристань  -  и  ночью
Севастопольский  порт  напоминал  мне  картины  далеких  японских   гаваней,
заснувших  над  желтым  океаном,  таких  легких,  таких  непостижимых  моему
пониманию. Я видел японские гавани и тоненьких девушек в картонных  домиках,
их нежные пальцы и узкие глаза, и мне казалось, что  я  угадывал  в  них  ту
особенную   смесь   целомудрия    и    бесстыдства,    которая    заставляла
путешественников и авантюристов стремиться к этим желтым  берегам,  к  этому
монгольскому волшебству, хрупкому и звонкому, как воздух,  превратившийся  в
прозрачное цветное стекло. Мы долго плыли по  Черному  морю;  было  довольно
холодно, я сидел, закутавшись в шинель, и думал о японских гаванях, о пляжах
Борнео и Суматры, и  пейзаж  ровного  песчаного  берега,  на  котором  росли
высокие пальмы, не выходил у  меня  из  головы.  Много  позже  мне  пришлось
слышать музыку этих островов, протяжную и вибрирующую, как звук  задрожавшей
пилы, который я запомнил еще с того времени, когда мне было всего три  года;
и  тогда  в  приливе  внезапного  счастья  я  ощутил  бесконечно  сложное  и
сладостное чувство, отразившее в себе Индийский океан, и  пальмы,  и  женщин
оливкового цвета, и сверкающее тропическое солнце,  и  сырые  заросли  южных
растений, скрывающие змеиные  головы  с  маленькими  глазами;  желтый  туман
возникал над этой тропической зеленью и волшебно  клубился  и  исчезал  -  и
опять долгий звон дрожащей пилы, пролетев тысячи и тысячи  верст,  переносил
меня в Петербург с замерзшей водой, которую божественная  сила  звука  опять
превращала в далекий ландшафт островов Индийского океана; и Индийский океан,
как в детстве в рассказах отца, раскрывал передо  мной  неизведанную  жизнь,
поднимающуюся над горячим песком и проносящуюся, как ветер, над пальмами.
     Под звон корабельного колокола мы ехали в  Константинополь;  и  уже  на
пароходе я стал вести иное существование, в котором все  мое  внимание  было
направлено на заботы о моей будущей встрече с Клэр, во Франции, куда я поеду
из старинного Стамбула. Тысячи воображаемых положений и разговоров роились у
меня в голове, обрываясь и сменяясь другими; но самой прекрасной мыслью была
та, что Клэр, от которой я ушел зимней ночью, Клэр, чья тень заслоняет меня,
и когда я думаю о ней, все вокруг меня звучит тише и заглушеннее, - что  эта
Клэр будет принадлежать  мне.  И  опять  недостижимое  ее  тело,  еще  более
невозможное, чем всегда, являлось передо мной на  корме  парохода,  покрытой
спящими людьми, оружием и мешками. Но вот небо заволоклось облаками,  звезды
сделались не видны; и мы плыли в  морском  сумра  ке  к  невидимому  городу;
воздушные  пропасти  разверзались  за  нами;  и  во  влажной  тишине   этого
путешествия изредка звонил колокол - и звук, неизменно  нас  сопровождавший,
только звук колокола соединял  в  медленной  стеклянной  своей  прозрачности
огненные края и воду, отделявшие меня от России, с лепечущим и  сбывающимся,
с прекрасным сном о Клэр...

     Париж, июль 1929 г.





ПРИМЕЧАНИЯ