на вид и чрезвычайно
примитивных на самом деле, доступных любому собеседнику;  но  сущность  этих
простых понятий, общепринятых  и  обязательных,  всегда  была  мне  чужда  и
неинтересна. Я, однако, не мог победить в себе мелочного любопытства, и  мне
доставляло  удовольствие  вызывать  некоторых  людей  на  откровенность;  их
унизительные и ничтожные признания  никогда  не  возбуждали  во  мне  вполне
законного и понятного отвращения; оно  должно  было  бы  появляться,  но  не
появлялось. Я думаю, это  происходило  потому,  что  резкость  отрицательных
чувств была мне несвойственна, я был слишком равнодушен к внешним  событиям;
мое  глухое,  внутреннее  существование  оставалось  для  меня   исполненным
несравненно большей значительности. И все-таки  в  детстве  оно  было  более
связано с внешним миром, чем впоследствии; позже оно  постепенно  отдалялось
от меня - и чтобы вновь очутиться в этих темных  пространствах  с  густым  и
ощутимым воздухом, мне нужно бывало пройти расстояние, которое увеличивалось
по мере накопления жизненного опыта, то есть  просто  запаса  соображений  и
зрительных или вкусовых ощущений. Изредка я с ужасом думал, что, может быть,
когда-нибудь наступит такой момент, который лишит меня возможности вернуться
в себя; и тогда я стану животным - и при этой мысли в моей памяти  неизменно
возникала  собачья  голова,  поедающая  объедки  из  мусорной  ямы.   Однако
опасность того сближения, мнимого и действительного, которое я считал  своей
болезнью, никогда не была далеко от меня; и  изредка  в  приступах  душевной
лихорадки я не мог ощутить моего подлинного существования; гул и звон стояли
в ушах, и на улице мне становилось так трудно идти,  так  трудно  идти,  как
будто я с моим тяжелым телом пытаюсь продвигаться в том плотном  воздухе,  в
тех мрачных пейзажах моей фантазии, где так легко скользит  удивленная  тень
моей головы. В такие минуты меня оставляла память.  Она  вообще  была  самой
несовершенной моей способностью, - несмотря на то,  что  я  легко  запоминал
наизусть целые печатные страницы. Она покрывала мои воспоминания прозрачной,
стеклянной паутиной и уничтожала их чудесную неподвижность; и память чувств,
а не мысли, была неизмеримо более богатой и сильной. Я никогда не мог  дойти
до первого моего ощущения, я не знал, каким оно было; сознавать происходящее
и впервые понимать его причины я стал тогда, когда мне  было  лет  шесть;  и
восьми лет от роду, благодаря большому сравнительно количеству книг, которые
от меня запирали и которые я все-таки читал, я был  способен  к  письменному
изложению мыслей; я сочинил тогда довольно длинный рассказ  об  охотнике  на
тигров. Из раннего моего детства я запомнил всего  лишь  одно  событие.  Мне
было три года; мои родители вернулись на некоторое  время  в  Петербург,  из
которого незадолго перед этим уехали; они  должны  были  пробыть  там  очень
немного, что-то недели две. Они остановились у бабушки, в большом ее доме на
Кабинетской улице, том самом, где я родился. Окна квартиры, находившейся  на
четвертом этаже, выходили во двор. Помню, что я остался один  в  гостиной  и
кормил моего игрушечного зайца морковью, которую попросил у  кухарки.  Вдруг
странные звуки, доносившиеся со двора,  привлекли  мое  внимание.  Они  были
похожи на  тихое  урчание,  прерывавшееся  изредка  протяжным  металлическим
звоном, очень тонким и чистым. Я  подошел  к  окну,  но  как  я  ни  пытался
подняться на цыпочках и что-нибудь увидеть, ничего  не  удавалось.  Тогда  я
подкатил к  окну  большое  кресло,  взобрался  на  него  и  оттуда  влез  на
подоконник. Как сейчас вижу пустынный  двор  внизу  и  двух  пильщиков;  они
поочередно двигались  взад  и  вперед,  как  плохо  сделанные  металлические
игрушки  с  механизмом.  Иногда  они  останавливались,  отдыхая;   и   тогда
раздавался звон внезапно задержанной и задрожавшей пилы. Я  смотрел  на  них
как зачарованный и бессознательно сползал с окна. Вся  верхняя  часть  моего
тела свешивалась во двор. Пильщики увидели меня;  они  остановились,  подняв
головы и глядя вверх, но не произнося ни слова. Был конец  сентября;  помню,
что я вдруг почувствовал холодный воздух и у меня начали зябнуть кисти  рук,
не закрытые оттянувшимися назад рукавами. В это время в  комнату  вошла  моя
мать. Она тихонько приблизилась к окну, сняла меня, закрыла раму - и упала в
обморок. Этот случай запомнился мне чрезвычайно; я помню еще  одно  событие,
случившееся значительно позже, - и оба  эти  воспоминания  сразу  возвращают
меня в детство, в тот период времени,  понимание  которого  мне  теперь  уже
недоступно.
     Это второе событие заключалось в том, что когда меня только что научили
грамоте, я прочел в маленькой  детской  хрестоматии  рассказ  о  деревенском
сироте, которого учительница из милости приняла в школу. Он помогал  сторожу
топить печь, убирал комнаты и очень усердно  учился.  И  вот  однажды  школа
сгорела, и этот мальчик остался зимой на улице  в  суровый  мороз.  Ни  одна
книга впоследствии не производила на меня такого впечатления: я видел  этого
сироту перед собой, видел его мертвых отца и  мать  и  обгоревшие  развалины
школы; и горе мое было так сильно, что я рыдал двое суток, почти  ничего  не
ел и очень мало спал. Отец мой сердился и говорил:
     - Вот, научили так рано читать мальчика, - вот все потому так и  вышло.
Ему бегать нужно, а не читать. Слава  Богу,  будет  еще  время.  И  зачем  в
детских книжках такие рассказы печатают?
     Отец мой умер, когда мне было восемь лет. Помню, как мать привела  меня
в лечебницу, где он лежал. Я не видал его месяца полтора,  с  самого  начала
болезни, и меня поразило его исхудавшее лицо, черная борода и горящие глаза.
Он погладил меня по голове и глухо сказал, обращаясь к матери:
     - Береги детей.
     Мать не могла ему отвечать. И тогда он прибавил с необыкновенной силой:
     - Боже мой, если бы мне сказали, что я буду  простым  пастухом,  только
пастухом, но что я буду жить!
     Потом мать выслала меня из комнаты. Я вышел в садик: хрустел под ногами
песок, было жарко и светло и очень далеко видно. Сев с матерью в коляску,  я
сказал:
     - Мама, у папы все-таки хороший вид, я думал, гораздо хуже.
     Она ничего не ответила, только прижала мою голову к коленям, и  так  мы
доехали до дому.
     Было в моих воспоминаниях всегда нечто невыразимо сладостное:  я  точно
не видел и не знал всего, что со мной случилось после того момента,  который
я воскрешал: и я  оказывался  попеременно  то  кадетом,  то  школьником,  то
солдатом - и только им; все остальное переставало существовать.  Я  привыкал
жить в прошедшей действительности, восстановленной  моим  воображением.  Моя
власть в ней была неог раниченна, я не подчинялся  никому,  ничьей  воле;  и
долгими часами, лежа в саду, я создавал искусственные положения всех  людей,
участвовавших в моей жизни, и заставлял их  делать  то,  что  хотел,  и  эта
постоянная забава моей фантазии постепенно входила в привычку.  Потом  сразу
наступил такой период моей жизни, когда я потерял себя и перестал сам видеть
себя в картинах, которые себе рисовал. Я тогда много  читал;  помню  портрет
Достоевского на первом томе его сочинений.  Эту  книгу  у  меня  отобрали  и
спрятали; но я разбил стеклянную дверцу шкафа и из  множества  книг  вытащил
именно том с портретом. Я читал все без разбора, но не любил  книг,  которые
мне давали, и ненавидел всю  "золотую  библиотеку",  за  исключением  сказок
Андерсена и Гауфа. В то время личное мое существование было для  меня  почти
неощутимо. Читая Дон-Кихота, я представлял себе все, что с ним  происходило,
но работа моего воображения совершалась помимо меня,  и  я  не  делал  почти
никаких усилий. Я не принимал участия в подвигах Рыцаря Печального Образа  и
не смеялся ни над ним, ни над Санчо Пансой; меня вообще как будто не было  и
книгу Сервантеса читал кто-то другой. Я  думаю,  что  это  время  усиленного
чтения  и  развития,  бывшее  эпохой   моего   совершенно   бессознательного
существования, я мог бы сравнить с глубочайшим душевным  обмороком.  Во  мне
оставалось лишь одно чувство, окончательно созревшее  тогда  и  впоследствии
меня уже  не  оставлявшее,  чувство  прозрачной  и  далекой  печали,  вполне
беспричинной и чистой. Однажды, убежав из дому и гуляя  по  бурому  полю,  я
заметил в  далеком  овраге  нерастаявший  слой  снега,  который  блестел  на
весеннем солнце. Этот белый и нежный свет  возник  передо  мной  внезапно  и
показался мне таким невозможным и прекрасным, что я готов был  заплакать  от
волнения. Я пошел к этому месту и достиг его через несколько минут. Рыхлый и
грязный снег лежал на черной земле; но он слабо блестел сине-зеленым цветом,
как мыльный пузырь, и был вовсе не похож на тот сверкающий снег,  который  я
видел издали. Я долго  вспоминал  наивное  и  грустное  чувство,  которое  я
испытал тогда, и этот сугроб. И уже несколько лет спустя, когда я читал одну
трогательную книгу без заглавных листов, я представил себе весеннее  поле  и
далекий снег и то, что стоит  только  сделать  несколько  шагов,  и  увидишь
грязные, тающие остатки. - И больше ничего? - спрашивал я себя. И жизнь  мне
показалась такой же: вот я проживу на свете столько-то лет и дойду  до  моей
последней минуты и буду умирать. Как? И больше ничего? То были  единственные
движения моей души, происходившие в этот период времени. А между тем я читал
иностранных писателей, наполнялся содержанием чуждых мне  стран  и  эпох,  и
этот мир постепенно становился моим:  и  для  меня  не  было  разницы  между
испанской и русской обстановкой.
     Я очнулся от этого состояния через  год,  незадолго  до  поступления  в
гимназию. И уже тогда все мои ощущения были мне  известны,  и  в  дальнейшем
происходило только внешнее расширение моих знаний,  очень  незначительное  и
очень  неважное.  Моя  внутренняя  жизнь   начинала   существовать   вопреки
непосредственным событиям; и все изменения, происходившие в ней, совершались
в темноте и вне  какой  бы  то  ни  было  зависимости  от  моих  отметок  по
поведению, от гимназических наказаний  и  неудач.  То  время,  когда  я  был
всецело погружен в себя, ушло и побледнело и только изредка возвращалось  ко
мне, как припадки утихающей, но неизлечимой болезни.
     Семья моего отца часто переезжала с места на место,  нередко  пересекая
большие расстояния. Я помню хлопоты, укладывание громоздких вещей  и  вечные
вопросы о том, что именно положено в корзину с серебром, а что в  корзину  с
шубами. Отец неизменно  бывал  весел  и  беспечен,  мать  сохраняла  строгое
выражение; всеми заботами по  укладыванию  и  путешествию  ведала  она.  Она
взглядывала на  свои  маленькие  золотые  часики,  висевшие,  по  тогдашнему
обычаю, на груди, и все боялась опоздать, и отец  ее  успокаивал,  говоря  с
удивленным видом:
     - Ну, у нас еще масса времени.
     Сам он всегда и всюду опаздывал. Случалось, что, когда ему  нужно  было
уезжать, он вспоминал об этом за три дня, говорил: ну, уж на этот раз я буду
точен - и неизменно, после поцелуев, прощанья и слез моей маленькой  сестры,
возвращался через полчаса.
     - Просто не понимаю, как это могло выйти. В моем распоряжении  было  не
меньше четырнадцати минут. Являюсь на вокзал -  только  что,  говорят,  ушел
поезд. Удивительно.
     Он всегда был занят химическими  опытами,  географическими  работами  и
общественными вопросами. Это  всецело  его  поглощало,  и  об  остальном  он
нередко забывал - точно остального и не существовало. Впрочем, были еще  две
вещи, которые его интересовали: пожары  и  охота.  На  пожарах  он  проявлял
необычайную энергию. Он вытаскивал из горящего дома все, что мог; и так  как
он был очень силен, то нередко спасал от пламени шкафы, которые  выносил  на
спине, и однажды, в Сибири, когда пылал дом одного  из  богатых  купцов,  он
ухитрился спустить по деревянной лестнице несгораемую кассу.  Между  прочим,
незадолго до пожара он обращался к этому купцу с просьбой сдать  внаем  одну
из квартир, которая находилась в другом доме купца; но тот, узнав, что  отец
не коммерсант, наотрез отказался. После пожара он пришел к  нам  и  попросил
отца переехать в тот дом и даже принес какие-то подарки. Отец успел забыть о
пожаре: он был рад  помочь  кому  угодно,  но  его  влекло  туда  не  только
сочувствие людям, находящимся в несчастье;  он  питал  непонятную  любовь  к
огню. Купец между тем настаивал. - Разве ж я знал, что вы мою кассу спасете?
- простодушно говорил он. Отец, наконец, вспомнил, в чем дело, рассердился и
выпроводил купца, сказав ему: вы тут всякие глупости говорите, а я занят.
     Он любил  физические  упражнения,  был  хорошим  гимнастом,  неутомимым
наездником, - он все смеялся над "посадкой"  его  двух  братьев,  драгунских
офицеров, которые, как он говорил,  "даже  кончив  их  эту  самую  лошадиную
академию, не научились ездить верхом; впрочем,  они  и  в  детстве  были  не
способны к верховой езде, а пошли  в  лошадиную  академию  потому,  что  там
алгебры не надо учить", - и прекрасным пловцом. На глубоком месте  он  делал
такую необыкновенную вещь, которой я потом нигде не видал: он садился, точно
это была земля, а не вода, поднимал ноги  так,  что  его  тело  образовывало
острый угол, и вдруг начинал вертеться, как волчок: я  помню,  как  я,  сидя
голым на берегу, смеялся; и потом, вцепившись в шею отца, переплывал реку на
его широкой волосатой спине. Охота была его страстью. Иногда он  возвращался
домой на розвальнях, после суток осторожного  и  утомительного  выслеживания
зверя, - и с саней глядели стеклянные, мертвые глаза лося;  он  охотился  за
турами на Кавказе; и ему ничего не стоило поехать за несколько сот верст  по
простому охотничьему  приглашению.  Он  никогда  ничем  не  болел,  не  знал
усталости и просиживал в своем кабинете, заставленном колбами,  ретортами  и
ящиками с какой-то вязкой массой, много часов подряд, а потом уезжал на  три
дня охотиться  за  волками,  мало  спал  и,  вернувшись,  опять  садился  за
письменный стол как ни в чем не бывало. Терпение его было необычайно.  Целый
год, вечерами, он лепил из гипса  рельефную  карту  Кавказа,  с  мельчайшими
географическими подробностями. Она  была  уже  кончена.  Я  как-то  вошел  в
кабинет отца; его не было. Карта стояла наверху, на этажерке. Я потянулся за
ней, дернул ее к себе, - она упала на пол  и  разбилась  вдребезги.  На  шум
пришел отец, посмотрел на меня укоризненно и сказал:
     - Коля, никогда не ходи в кабинет без моего разрешения.
     Потом он посадил меня к себе на плечи и пошел к  матери.  Он  рассказал
ей, что я разбил карту, и прибавил: представь  себе,  придется  карту  опять
делать с самого начала. Он принялся за работу, и к концу второго года  карта
была готова.
     Я мало знал моего отца, но я знал о нем самое главное: он любил  музыку
и подолгу слушал ее, не двигаясь, не сходя с места.  Он  не  переносил  зато
колокольного звона. Все,  что  хоть  как-нибудь  напоминало  ему  о  смерти,
оставалось для него враждебным и  непонятным;  и  этим  же  объяснялась  его
нелюбовь  к  кладбищам  и  памятникам.  И  однажды  я   видел   отца   очень
взволнованным и расстроенным, - что случалось с ним чрезвычайно  редко.  Это
произошло в Минске, когда он узнал о смерти одного  из  своих  товарищей  по
охоте, бедного чиновника; я не знал его имени. Помню,  что  он  был  высоким
человеком,  с  лысиной  и  бесцветными  глазами,  плохо  одетым.  Он  всегда
необыкновенно  оживлялся,  говоря  о  куропатках,  зайцах  и  перепелах;  он
предпочитал мелкую дичь.
     - Волк - это не охота, Сергей Александрович, - сердито говорил он отцу.
- Это баловство. И волк баловство, и медведь баловство.
     - Как баловство? - возмущался отец. - А лось? А кабан? Да знаете ли вы,
что такое кабан?
     - Не знаю я,  что  такое  кабан,  Сергей  Александрович.  Но  вы  меня,
повторяю, не переубедите.
     - Ну, Бог с вами, - неожиданно успокаивался  отец.  -  А  чай  вы  тоже
баловством считаете?
     - Нет, Сергей Александрович.
     - Ну, тогда идемте пить чай. Мелочью все занимаетесь. Вот  я  посмотрю,
сколько вы чаю можете выпить.
     В  Минске  частыми  нашими  гостями  были  этот  чиновник  и   художник
Сиповский. Сиповский был высокий старик с  сердитыми  бровями,  борзятник  и
любитель искусства. Он был громаден и широк в плечах; карманы его отличались
страшной глубиной. Один раз, придя к нам и не застав дома никого, кроме меня
и няни, он поглядел на меня в упор и отрывисто спросил:
     - Петуха видел?
     - Видел.
     - Не боишься?
     - Нет.
     - Вот смотри.
     Он залез в карман и  вытащил  оттуда  огромного  живого  петуха.  Петух
застучал когтями по полу и принялся кружиться по передней.
     - А вам петух зачем? - спросил я.
     - Рисовать буду.
     - Он не будет сидеть смирно.
     - А я заставлю.
     - Нет, не заставите.
     - Нет, заставлю.
     Мы вошли в  детскую.  Няня,  взмахивая  руками,  загнала  туда  петуха.
Сиповский, придерживая его одной рукой, другой обвел мелом круг по полу -  и
петух, к  моему  изумлению,  покачнувшись  раза  два,  остался  неподвижным.
Сиповский быстро  нарисовал  его.  Помню  еще  один  его  рисунок:  охотник,
наклонившись набок, скачет на лошади: прямо перед ним две борзые наседают на
волка. Лицо у охотника красное и отчаянное;  все  четыре  ноги  коня  как-то
сплелись вместе. Эту картину Сиповский подарил мне.  Я  очень  любил  вообще
изображения животных, знал, никогда их не видя, множество пород диких зверей
и три тома Брэма прочел два раза с начала и до конца. Как раз  в  то  время,
когда  я  читал  второй  том  "Жизни   животных",   ощенилась   сука   отца,
сеттер-лаверак. Отец роздал слепых собачонок знакомым и оставил себе  только
одного щенка,  самого  крупного.  Дня  через  три  вечером  к  нам  прибежал
чиновник.
     - Сергей Александрович, - сказал  он  со  слезами  в  голосе,  даже  не
поздоровавшись. - Вы всех щенят роздали? Что же, обо мне забыли?
     - Забыл, - ответил отец, глядя в пол. Ему было неловко.
     - Так ни одного и не осталось?
     - Один есть, да это для меня.
     - Отдайте его мне, Сергей Александрович.
     - Не могу.
     - Я, Сергей Александрович, - сказал чиновник  с  отчаянием,  -  честный
человек. Но если вы не отдадите щенка, я решусь и украду.
     - Попробуйте.
     - А если украду и вы не заметите?
     - Ваше счастье.
     - Требовать обратно не будете?
     - Нет.
     Когда он ушел, отец засмеялся и сказал с удовольствием:
     - Вот это охотник. Вот это я понимаю.
     Он был очень доволен, и когда щенок через несколько дней  действительно
пропал, он для виду рассердился, даже сказал, что, дескать,  в  доме  ничего
уберечь нельзя, - его неожиданно поддержала няня, сказав:  нынче  собаку,  а
завтра самовар унесут, - и сестра моя,  необыкновенно  любопытная,  спросила
мать: а потом, мама, пианино, да? - но исчезновение щенка, видимо, нисколько
его не огорчило. Чиновник не показывался недели две,  потом  явился.  -  Как
собака? - спросил отец. Тот только широко улыбнулся  и  ничего  не  ответил.
Щенок этот вырос необыкновенно быстро. Звали его Трезором;  и  очень  часто,
когда чиновник приходил к нам, Трезор  прибегал  вслед  за  ним,  и  мы  его
считали почти собственным. Один раз - отец  куда-то  уехал,  мать  читала  у
себя, был осенний солнечный день - Трезор с высунутым языком и окровавленной
мордой выскочил откуда-то из-за угла, бросился  ко  мне,  завизжал,  схватил
меня зубами за штаны и потащил вон. Я  побежал  за  ним.  Мы  прошли  сквозь
еврейский квартал, находившийся на окраине, вышли за город, в поле, и там  я
увидел чиновника, который неподвижно лежал на траве, лицом вниз. Я  тормошил
его, звал, пытался заглянуть ему в лицо, но он оставался неподвижен.  Трезор
лизал его голову, на которой запеклась кровь, растекшаяся  по  исковерканной