на бок, на живот, опять на спину, попытался сесть  -
и не смог. Боль не отпускала его, а, напротив, все нарастала, сотрясая
тело электрическими вспышками.
   Рэм прислушался к телу. Боль начиналась у основания позвоночника  -
из копчика. Хорошо, если только ушиб... если раздробил - конец...
   Ну уж нет, думал он,  извиваясь  в  поисках  хотя  бы  мало-мальски
терпимой позы, даже на мост попытался встать, ну уж нет, дешево  я  им
не дамся. Патронов много, и гранаты - вот они...
   Но Сережка... - вдруг вспомнил он. Сережка увидит, что Ярина вышел,
подождет меня с полчаса - и сам полезет сюда. А там  собаки.  Конечно!
Как я, идиот, сразу не понял. Нет часовых вокруг, потому что  на  ночь
они пускают собак. Вот для чего железный провод и цепь вместо поводка.
Это любой пижон сразу бы понял, а я только ушами хлопаю.
   Мимо собак Сережке не пройти, понял Рэм. Но  самое  главное  -  кто
расскажет капитану  про  Ярину?  Он  мог  и  не  сообразить,  что  его
раскусили и всей группе готовится западня... Всем ребятам...
   Рэм взялся за край бочки и встал. "Мне не больно, - сказал он себе.
- Мне не больно!.. Мне не больно!!!"
   Он ничего не осознавал, ничего не видел и не ощущал, кроме  боли  и
еще того, что он стоит, вцепившись руками в край бочки.
   Бочка доверху была полна песку.
   "Кричать не поможет, - сказал себе Рэм. - Эту боль не  перекричишь.
Надо как-то иначе. Надо спокойней. Я  спокоен,  весел  и  счастлив,  -
произнес он древний наговор. - Я спокоен, весел и счастлив..."
   Держась за крючья, он поднялся на бочку, потом перебрался на крышу,
прошел по ней наискосок, вступил на стену. Перед  глазами  по-прежнему
был сплошной белый электрический разряд, и тело разрывалось на  куски,
но он шел,  безошибочно  и  твердо  ступая  по  невидимой  стене,  как
лунатик.
   "Я спокоен, весел и счастлив..."
   Бежать он не пробовал, это ему просто в голову не пришло, да  и  не
смог  бы,  наверное.  Он   шел   каким-то   окостеневшим   раскорякой,
подволакивая негнущиеся ноги. Прошел  арку  ворот...  Опять  пошел  по
стене...
   "Я спокоен, весел и счастлив..."
   И тут сквозь боль до него  дошло  (это  было  так  же  неосознанно,
интуитивно, как и его движение по стене): что-то  происходит  не  так,
как надо... что-то не так...
   Он заставил себя смотреть. Он должен был увидеть, должен! И  в  нем
еще нашлись откуда-то силы, чтобы сорвать с глаз белесую пелену.
   Трое проводников с собаками шли вдоль стены  налево,  три  фонарика
порхали длиннокрылыми мотыльками. А еще трое...
   Они толклись на лодочной пристани, подсвечивая фонариками плавающую
невдалеке лодку; и собаки рвались с цепей, поднимались на задние лапы,
разрывая в лае огромные пасти. Они были всего в нескольких  метрах  от
Рэма, но он не слышал ничего: чтоб еще и слышать, нужны были  силы,  а
взять их негде, а отказаться... От чего отказаться?
   Рэм хотел достать "лимонку" - это было самое  простейшее  и  верное
решение, - но увидел, что один из проводников отвязывает вторую  лодку
и садится в нее. Тогда Рэм вытянул из-за спины автомат и поставил  его
на боевой взвод. Капитана он уже не подведет: немцы все  равно  знают,
что мы здесь, а бой произойдет снаружи,  у  стен  замка;  никто  и  не
подумает, что кто-то успел побывать внутри.
   Когда проводник уже подгребал к лодке Сергея (а двое других держали
ее в свете своих фонариков и под прицелом автоматов), Рэм увидел,  как
неглубоко от поверхности под водой в сторону пристани скользнула  едва
уловимая тень. Немцы ее не  могли  видеть,  а  сверху  все  смотрелось
неплохо - лучи фонариков подсвечивали воду.
   Теперь опять стали бесноваться собаки. Они  рвали  когтями  настил,
порывались броситься в воду. Но проводникам эти бесплодные поиски  уже
начали надоедать. Когда первый привел обе лодки к пристани, он с борта
посветил под настил...
   Рэм опустил автомат, лишь когда все трое вышли на берег. Оставалось
отвлечь их на несколько  минут,  чтобы  они  здесь  не  успели  сейчас
прицепить одну из овчарок. Это было совсем  просто.  Рэм  нащупал  под
ногами кусок лопнувшего цемента - и забросил его что было  силы  вдоль
берега. Собаки рванули туда, как бешеные.
   Сошников нашел его в полутораста метрах от пристани.  Рэм  лежал  в
воде почти у самого берега: в воде лежать было не так больно. Все-таки
взвешенное состояние...
   - Мерси-пардон, Серж, -  сказал  Рэм,  набрав  перед  тем  побольше
воздуху, чтобы успеть выговорить фразу не застонав.  -  Тебе  придется
тащить меня на буксире.
   - Давай понесу, - сказал Сошников. - Не думай, у меня хватит сил.
   - Зато у меня не хватит.
   Через несколько минут Рэм сказал:
   - Передохни... И я передохну.
   - Ладно.
   - Признайся, Серж, что  ты  здорово  перетрухал,  когда  сидел  под
досками, - ехидно сказал Рэм еще через  несколько  минут,  потому  что
чувствовал, что вот-вот сомлеет, и говорил только чтобы не кричать.
   - И ничуть я не боялся, - сказал Сошников. - Я ведь знал, что они у
тебя на мушке.
   Когда Рэм очнулся в следующий раз, Сошников и  Ярина  несли  его  в
сидячем положении, сцепив свои руки в замок.  Под  их  ногами  пухкала
пыль, сбоку наплывал запах тины...
   Я спокоен, весел и счастлив...


12

   Алексей Иннокентьевич не заметил,  как  заснул,  и  спал  немало  -
верных четыре часа; и наверняка проспал  бы  еще  столько  же,  да  не
повезло:  сырое   полено   стрельнуло   в   него   угольком.   Алексей
Иннокентьевич сел и спросонья стал скрести ногтями  обожженное  плечо,
потом сообразил, в чем дело, и наслюнил это  место.  На  плече  теперь
была дырка величиной с пятак. И ожог  был  не  мгновенный,  добре-таки
успело  пропечь.  "Ну  и  горазд  же  я  спать",  -  подумал   Алексей
Иннокентьевич.
   - Во  какая  хреновина,  -  сказал  через  костер  Федя  Капто.  Он
помешивал в большом казане ложкой и морщил нос то ли от дыма, то ли от
запаха своего варева. По глазам было видно, что вины за  собой  он  не
признает. -  Полешки  дрянь.  Этими  полешками  сойдет  заместо  ракет
артиллерийский салют палить. - Он помолчал, но не  дождался  ответа  и
предложил: - Если шо,  могу  отпустить  взаимообразно  иглу  и  черную
нитку. Однако нитки много не дам.
   - Спасибо, Федя, - сказал Алексей Иннокентьевич. - А  как  понимать
ваше "если шо"?
   - Да так. Категорически никак, в общем. Сказалось - вот и все.
   - Понятно. Я потом у вас возьму.
   - Потом суп  с  котом,  Алексей  Иннокентьич.  Враз  видать,  шо  с
гражданки. Жалею я вас, потому могу бесплатно выдать бесценный  совет.
Враз полегчает у всех серьезных ситуациях жизни.
   - Буду вам признателен, Федя.
   - Наш капитан имеет до вас слабость сердца.  То  вы  не  робейте  и
попроситесь остаться в роте. Пока тепло - это можно.
   - В разведчики, значит?
   - В разведчики нет.  Не  сгодитесь.  Характером  не  вышли.  А  при
старшине нашем, Иване-то Григорьевиче, поприсутствовать - на всю жизнь
энциклопедия.
   - Спасибо, Федя, я подумаю...
   Из лесу тянуло  сыростью.  Какова  моя  поясница,  подумал  Алексей
Иннокентьевич,  не  прохватило  бы  ненароком,  ведь   столько   часов
пролежать почти на голой земле... Он  осторожно  поднялся.  Ничего.  В
этот раз обошлось. И ведь не впервые так, с удовольствием  отметил  он
про  себя.  Пожалуй,  за  весь  поход  чуток-другой  и  кольнуло.  Еще
выздоровею, чего доброго, иронически хмыкнул  он,  узнал,  где  сейчас
капитан, закинул ремень автомата на плечо и пошел через лес к часовне.
   Скоро одиннадцать. Через час  наступит  двадцать  первое  июля.  На
рассвете 1-я Гвардейская армия Гречко начнет наступление на Станислав,
и если разведцентр когда-нибудь располагался в этом замке и до сих пор
еще не эвакуировался в Германию,  то  уж  через  несколько  часов  это
произойдет наверняка. Замок -  их  последняя  надежда.  А  если  опять
пустой номер?.. Ну что ж, тогда они  просто  отдохнут  прямо  здесь  и
дождутся своих, рыбку половят, отоспятся,  отъедятся,  ноги  подлечат.
Идти навстречу наступлению в такое время, когда рушится фронт, и части
бегут  по  всем  дорогам,  и  можно  погибнуть  просто  так,  случайно
столкнувшись нос к носу с озверевшим от страха врагом или  даже  попав
под огонь своих же, - стоит ли?..
   Разведцентр фон Хальдорфа  придется  ликвидировать  все  равно.  Не
здесь, так в Германии. Потруднее будет,  конечно...  Но  Малахов  этот
вариант не обдумывал ни разу. Рано.  Еще  эта  партия  не  сыграна  до
конца.
   Они шли сюда семь дней. Семь дней по маршруту, который до  них  уже
прошли две группы. Псевдовторая все еще болтается по немецким тылам, в
сотне километров отсюда на  восток.  Старательно  имитирует  челночный
поиск. Каждый вечер выходит на связь. "Надо будет у Саши спросить, что
они насочиняли сегодня", - заметил себе Алексей Иннокентьевич.
   Они добирались сюда семь дней и ни разу не вышли в эфир.  Никто  не
знает, где они, и если случится им вступить в бой и  погибнуть  -  так
никто и не узнает...
   Бой - еще не самое худое, - подумал Алексей Иннокентьевич. - Только
бы увидеть, как падает убитый вот этой рукой фашист - хотя бы один!  -
а там и смерть не страшна. Правда, на его счету уже были и  испанские,
и итальянские, и немецкие фашисты, но то было давно, то сгладилось  из
памяти и прошло мимо сердца, а теперь стоило ему чуть забыться - и как
наяву он ощущал  невольные  спазмы  в  горле,  когда  бережно  касался
худеньких плеч старшей  дочери,  и  еще  как  однажды  он  приехал  ее
проведать в пионерском лагере, клубнику  привез,  прямо  в  магазинном
круглом лукошке с лиловыми пятнами от сока, и  сколько  было  радости,
как она льнула к нему, чуть ли не выпрашивала ласку  -  от  матери  ей
перепадало не так уж много... За что ее было расстреливать?..
   Алексей Иннокентьевич вошел в часовню. Здесь было темно. Лампада не
давала света, а в другом углу так же тускло  круглились  желтые  пятна
приборов Сашкиной рации; он для того сюда  и  забрался,  чтобы  повыше
забросить антенну, но по лицу видно - дело не клеится.
   Алексей Иннокентьевич остановился перед распятием.  Лицо  Спасителя
было мрачно и спокойно. За что? Тебе известен этот вопрос: за что? Что
ты мне ответишь на это, величайший из провокаторов? - шептал  Малахов.
- Как оправдаешься? Ведь я  не  так  простодушен,  как  та  доверчивая
женщина, которой  ты  шепнул  однажды  вместо  благодарности:  "Марфа,
Марфа, ты слишком  много  беспокоишься,  а,  собственно,  одно  только
нужно". Ты получил свою плату - тщеславный, самовлюбленный эгоист.  Но
тебе заплатили за счет моих девочек!..
   Он услышал сзади еле слышное бормотание. Обернулся. Бормотал Сашка.
Он отложил наушники, подпер щеку здоровенным  кулачищем,  отсутствующе
смотрел куда-то  в  открытую  дверь  часовни,  и  губы  его  при  этом
шевелились, и брови...
   - О чем ты, Саша?
   - Да так... ни о чем... -  Он  повернул  свою  добродушную  щенячью
физиономию и вдруг признался: - "Евгения Онегина" читаю. Глава первая.
   - Ну, ты герой! Неужели всю знаешь на память?
   - Знаю! - он загордился.  -  Это  нас  тот  год  русачка  заставила
вызубрить - весь класс. Мы ж под фрицем долго ходили, не знали,  когда
наши придут. Так она учила: "Перед сном хоть одну страничку на  память
прочитайте, как "Отче наш" или "Богородицу". Чтоб эти слова по  сердцу
были вырезаны". Очень она за нас боялась. Все повторяла: "Русские  вы,
русские! Ни на день, ни на минуту  этого  не  забывайте!.."  Когда  ее
фашисты замордовали, знаете, я так плакал, так плакал! Через  то  и  в
лес подался...
   - Пожалуйста, почитай в голос, - попросил Алексей Иннокентьевич.
   - Я дошел до "театр уж полон", - сказал Сашка.
   - Это прекрасно. Давай с этого места.
   Сашка стал читать. А Малахов смотрел на него и пытался представить,
какие эмоции или мысли вызвала у этого мальчика часовня,  когда  он  в
нее вошел. Но из этого ничего не  получилось.  За  последние  годы  он
привык иметь дело с людьми  совсем  иного  склада,  и  когда  встретил
непосредственность и чистоту -  остановился.  Этот  мир  был  ему  уже
недоступен.
   А Сашка на часовню никакого  особого  внимания  не  обратил,  а  на
распятие только глянул разок мимоходом - и забыл о нем тут  же.  Сашка
только начинал узнавать мир: предметный, живой, щедрый.  Что  ему  был
этот идол! Символы для Сашки были немы.
   Потом они сидели в тишине и смотрели на звезды в проломах кровли  и
на звезды над черной тенью леса.
   Потом в часовню ввалилось сразу несколько разведчиков. Кто-то успел
накосить ножом травы; на нее постелили  плащ-палатку,  чтобы  не  было
сыро, а сверху положили Рэма. И  тогда  Алексей  Иннокентьевич  узнал:
успели, перебежали дорогу фон Хальдорфу. И еще он понял: самое трудное
начинается только теперь.
   Потом появились и все остальные, даже Федя Капто (как до него дошла
весть - уму непостижимо; он же придерживался самой  материалистической
версии, мол, прибежал доложить,  что  кулеш  в  исправности  и  только
упревает).
   - "Языка" взяли!
   Немец был огромен. Если б он  вытянул  руку,  капитан  Сад  мог  бы
пройти под нею не сгибаясь. Кожаная куртка, на  широком  поясе  ручной
работы короткий нож с рукояткой из резной кости; темные галифе, желтые
новенькие краги, желтые ботинки на каучуковой подошве. Нордический тип
лица,  и  в  белесых  глазах  бешенство.  Именно   бешенство.   Ну   и
темперамент!
   - Выньте кляп, - сказал капитан Сад.
   Когда вынули кляп, стало видно, что немец еще совсем молод  -  чуть
старше двадцати лет.
   - Понимаешь, Володя-джан,  все  смотрели,  все  видели,  ничего  не
нашли. Идем кушать  -  ва!..  Нет,  ты  посмотри,  какой  красавец!  -
Мхитарян был счастлив. - Ты думаешь, джан, мы его ловили? Нет! Мы  его
не ловили, джан. Кому-то из нас повезло, да?.. Так вот,  когда  мы  на
него с  голодухи  напоролись,  эта  личность,  понимаешь,  кемарила  в
гамаке. Ручки на груди сложил, вот  так,  видишь?  -  я  очень  хорошо
показываю...
   - Помолчи, - остановил его капитан Сад,  который  уже  успел  бегло
просмотреть  содержание  бумажника  немца  и  теперь  держал  в  руках
глянцевый кусочек картона с золотым обрезом  и  короной.  -  Это  ваша
визитная карточка? - спросил он у пленного.
   - Да, - резко ответил тот.
   Капитан Сад попытался скрыть изумление и любопытство - и  не  смог.
Все-таки впервые в жизни такая встреча.
   - Ребята, - сказал капитан, - он граф. Поздравляю. -  Резко  поднял
руку, чтобы унять шум, и сказал с  нескрываемой  иронией:  -  Господин
граф, надеюсь, в действиях моих солдат не было ничего  оскорбительного
для вашей персоны?
   - Благодарю вас, капитан, - так  же  резко,  словно  отрывая  кусок
воздуха, ответил немец. - Не беспокойтесь понапрасну. Мой род идет  от
самого Карла  Великого!  И  они,  -  граф  боднул  головой  в  сторону
разведчиков, - могут меня убить, это так, но оскорбить - никогда!
   - Прекрасная речь, - сказал капитан Сад. - Но вам повезло, что  мои
ребята плохо знают немецкий.
   - Вздор! Можно попросить,  чтобы  они  не  упирались  мне  в  спину
автоматами?
   Капитан сделал знак, и все  отошли  под  стены.  Лицо  немца  вдруг
исказилось, он напрягся, и не успел  еще  никто  сообразить,  что  же,
собственно,  произошло,  как  раздался  треск  -  и  граф  с  гримасой
отвращения оборвал с запястий остатки связывавших его руки веревок.
   - Надеюсь, вы не возражаете, капитан? -  усмехнулся  он,  довольный
произведенным впечатлением.  -  Это  чертовски  неудобно,  когда  руки
связаны за спиной. Не так ли?
   - Браво, - медленно сказал капитан Сад, сделал  еле  заметный  знак
рукой - и все автоматы опустились.
   Немец повернулся в одну сторону, в другую.
   - Да не смотрите на меня так! Я не воюю. Ни  с  кем!  Я  ни  против
кого. Я сам за себя! Я нейтрал! Понимаете?
   Он размахивал руками в свете скрестившихся на нем трех узких  лучей
фонариков и говорил слишком громко, почти кричал.  Хорошо,  что  мы  в
часовне, а не на открытом месте, подумал капитан Сад. Отсюда, пожалуй,
даже ночью в замке не услышат. Но лучше бы поскорей отойти в лес.
   Вдруг  поведение  немца  резко  изменилось.  Он,  очевидно,  что-то
заметил, потому что притих, медленно обвел взглядом часовню - и  опять
взорвался смехом:
   - Вот забавно, капитан! Я только сейчас заметил, что нас в  часовне
двенадцать. Как апостолов!  -  он  прыснул  и  спросил  с  насмешливой
ухмылкой: - Господа, позвольте узнать сразу: кого из вас зовут Иудой?
   Капитан Сад еле заметно улыбнулся. Такое не часто доводилось видеть
даже его разведчикам.
   - Интересно, - сказал он.  -  Очень  интересно...  Оказывается,  вы
замечательно считаете, граф. Даже при таком  освещении  вы  ухитрились
пересчитать нас!.. Лихо. Я  надеюсь  сейчас  услышать,  граф,  где  вы
научились так замечательно считать.


13

   Против ожидания разведчиков  капитан  Сад  не  спешил  с  допросом.
Больше всего его занимал Рэм. Вместе с Борей Трифоновым, первым в роте
специалистом по анатомии, капитан долго мучил Рэма -  вертел,  сгибал,
прощупывал; наконец они решили: вроде бы только ушиб.
   - Тебе придется попотеть сегодня над Рэмом, - сказал капитан Сад. -
Вся надежда на твои руки, Боря.
   - Об что звук, - сказал  Боря  Трифонов.  -  Вот  только  фундамент
заложу попрочнее...
   И он похлопал себя по животу.
   Еще недавно Боря Трифонов серьезно занимался  боксом,  даже  первые
места брал на профсоюзных соревнованиях. Но в  разведке  его  "коронка
слева  в  челюсть"  не  понадобилась  ни  разу,  зато  как  массажиста
эксплуатировали без зазрения совести. Хорошая слава всегда приятна,  и
все же Боря считал, что судьба  несправедлива  к  нему.  Он  мечтал  о
подвигах, он был готов к ним; боевая репутация Рэма Большова была  для
него идеалом; но подвиги совершали другие,  и  в  поиск  уходили  чаще
другие, и Боря уже всерьез начинал подозревать  своего  капитана,  что
тот просто-напросто  его  бережет.  И  в  этом  был  резон:  отчаянных
автоматчиков капитан  Сад  мог  набрать  любое  число,  а  вот  умелый
массажист на всю армию был один.
   После кулеша любопытных не осталось: спать завалились. Только возле
часовни коротал ночь  между  "Дегтяревым"  и  рацией  Сашка,  да  Боря
Трифонов,  сосредоточившись  и  гримасничая  (во  время   массажа   он
переставал видеть и слышать окружающее, он весь "уходил в  пальцы",  а
пальцы уходили в пациента, сливались с  ним,  и  если  между  ними  не
циркулировала общая кровь, то жизненная сила  циркулировала  точно,  и
нервные клетки передавали непосредственно неведомые науке  сигналы,  и
Боря  почти  наяву  чувствовал   то,   что   чувствовал   пациент,   и
"сопереживал"), колдовал над Рэмом, да  Володька  Харитончук,  снайпер
группы, сменив свой "трехлинейный мастерок" на ППШ, охранял графа.
   Немец держался спокойно, высокомерно и нагло.
   - Я думал поначалу,  что  он  хамоват  со  страху,  чтобы  вида  не
подавать, где у него  сейчас  душа,  -  сказал  Алексей  Иннокентьевич
капитану. - Но похоже, Володя, это не так.  Он  действительно  слишком
плохо воспитан. И через слово тычет своей родословной...
   Версия графа была простой и ясной. Он гостил во Львове у  приятеля,
командира   авиационного   полка   (его   "мессершмитты"    прикрывали
Бориславско-Дрогобычские нефтяные промыслы, хотя им не раз приходилось
драться в небе и над самим Львовом, и на юг их  бросали,  на  перехват
американских  "летающих  крепостей").  Они  уже  дважды  охотились   в
Карпатах - на кабанов и оленей; их много расплодилось за время  войны.
Но на прошлой неделе на вечеринке один  офицер  рассказал  о  каком-то
озере вот в этом районе; мол, птицы здесь видимо-невидимо, и лебеди, и
утки всех пород. Граф загорелся. Взял  с  собой  только  двух  слуг  и
прикатил на своем "опель-адмирале". Озера они не нашли;  в  довершение
граф еще и заблудился...
   Он видел, что его история не вызвала  ни  сочувствия,  ни  доверия.
Русские даже злились