рад чрезвычайно;  он  раскусил
своих соседей сразу, поставил каждого на определенную полочку в  своей
классификации - и больше не думал о  них,  потому  что  они  ему  были
действительно не интересны.
   Лежа на полке с закрытыми глазами, заложив руки за голову, он опять
попытался вспомнить что-то, и опять это ему не  удалось.  И  тогда  он
понял, что ему надо сделать сначала. "Сначала надо разбить  стеклянный
ящик, в котором я очутился, - подумал он. - Чтобы наблюдать вокруг  не
какие-то матовые картинки, а живую жизнь. И слиться с нею. Как-то  так
случилось, что я выпал из настоящей жизни. Я сижу в  кабинетах,  отдаю
приказы, выполняю приказы... Но  что-то  я  утратил.  Какие-то  связи,
какую-то жилу... Я иду в толпе, в гуще людей, но  по  сути  я  одинок.
Сейчас я один это знаю. Я чувствую, как утрачиваю интерес к  людям;  я
стал понимать их только умом, а сердце молчит. И ведь они  тоже  скоро
это заметят; вот когда мне придется по-настоящему тяжело!.."
   В нем накопилось  много  чего-то,  что  он  и  выразить  не  мог  -
постороннего, неестественного для него,  несвойственного  ему.  "Стены
кабинетов высушили мою душу?  Или  я  уже  не  выдерживаю  постоянного
напряжения?"  Он  чувствовал:  нужна  передышка.   Совсем   небольшая.
Просыпаться рано и идти по траве, по  пояс  в  тумане,  смотреть,  как
из-за елок поднимается солнце. И целый день видеть только небо, и лес,
и реку, и цветы - и больше ничего!.. больше ничего...
   "А война? - говорил он себе. - Хорошенькие мечты!  Люди  сражаются,
жизни кладут, а ты мечтаешь бездумно валяться на травке".
   Но в этом не  было  ничего  аморального,  и  Алексей  Иннокентьевич
подумал: "Сколько еще ждать? Долго..."
   И тут же открылся ему еще один слой, который всегда жил на дне  его
сердца, но только сейчас всплыл: скоро!
   Потому что как раз в эти дни наступление наших армий на  Белоруссию
вылилось в фазу, которая обычно сопровождается эпитетами "решительное"
и "победное". Со дня на день ожидали взятия Минска. А там  была  семья
Алексея Иннокентьевича, о которой он уже  ровно  три  года  ничего  не
знал.
   В Москве он все же побывал, причем ловчить не пришлось: его вызвали
в комитет. Малахов был  готов  к  неприятностям,  но  опять  сложилось
иначе. Его поздравили с успешным разоблачением гауптштурмфюрера Хайнца
Кесселя  и  долго,  детально   расспрашивали   о   работе   управления
контрразведки Смерш 1-го Украинского фронта, в котором Малахов  служил
уже четырнадцать месяцев,  с  апреля  1943  года.  Этот  разговор  был
приятен, потому что Смершу удалось  нейтрализовать  работу  не  только
гехаймфельдполицай (тайной полевой полиции) и разведотделов I  Ц  всех
противостоящих немецких армий, но и абверовских команд, что было  куда
труднее: эти и классом были повыше, и масштаб у них был иной.
   Но  с  одним  противником  пока  что  совладать  не  удалось  -   с
разведшколой полковника Уго фон Хальдорфа. Школа принадлежала  РСХА  -
главному управлению  имперской  безопасности  министерства  внутренних
дел. О ее успехах, к сожалению, узнавали в большинстве случаев  задним
числом. Например, только признание гауптштурмфюрера Кесселя приоткрыло
тайну гибели Гологорского отряда и разгрома подпольной  сети  во  всем
районе  и  объяснило  причину  неудач,  которые   преследовали   отряд
Крайнего:  им  последнее  время  фатально  "не   везло"   -   операции
проваливались одна за другой, разведка  налетала  на  засады,  полиции
удалось добраться до тайников с оружием и едой, так что в начале марта
отряд был вынужден напасть на сильный гарнизон в Коржеве и  разгромить
его только потому, что там формировался продуктовый обоз, а  партизаны
уже неделю существовали только на сухарях да  еловой  настойке.  После
таких открытий поневоле перестанешь быть суеверным.
   Правда, еще год тому назад казалось, что разведшкола вот-вот  будет
парализована. Это было прошлым летом.  Туда  удалось  внедрить  своего
человека. Он не спешил, осматривался, изучал людей. От него  поступило
два сообщения, после  чего  он  замолчал  надолго.  На  связь  послали
опытного разведчика. Прежде чем явиться на явку, он решил  понаблюдать
за ней. Ему повезло: в первый  же  день  он  увидел,  как  в  квартиру
(правда, с предосторожностями) прошло подозрительно много людей; вышло
ровно столько же, но это были другие люди!.. Разведчик заподозрил, что
стал свидетелем смены караула в засаде, пошел за последним  из  людей.
Это был немец! Из  квартиры,  где  была  явка,  он  почти  прямехонько
направился в казарму... Предоставленный самому себе, разведчик все  же
смог установить, что разведшкола куда-то передислоцировалась. Какое-то
время в Смерше еще надеялись, что  внедренный  контрразведчик  даст  о
себе знать, однако этого не случилось.
   Но Уго фон Хальдорф не исчез совсем. Он был где-то  поблизости.  Он
оставлял в прямом смысле слова кровавый  след,  но  каждый  раз  следы
обнаруживались  слишком  поздно:  их  было  невозможно  проследить   к
исходной точке, к гнезду.
   - Так вот, Алексей Иннокентьевич, - сказали Малахову в комитете,  -
вам придется оставить остальные  дела  и  заняться  исключительно  фон
Хальдорфом. Вы же видите, какой у него замах, как широко шагает.  Пора
остановить прусачишку.
   - Понимаю. Проникнуть в его "заведение" и постараться...
   - Нет. Школа должна быть обнаружена и уничтожена.  Архив,  конечно,
хорошо бы захватить. А то он заноз понаоставляет  столько  -  не  один
десяток лет гнить будут...
   - Сроки операции?
   - Месяц. Но это - крайний предел. Лучше бы недели в две, ну, в  три
уложиться. Видите ли, Алексей Иннокентьевич, тут есть  одна  тонкость,
которая нас заставляет спешить. Недавно мы получили копию  интересного
документа. Из него следует, что в первый же день наступления советских
армий вашего фронта подразделение полковника фон Хальдорфа должно быть
эвакуировано в Германию. Подчеркиваю: в первый же  день.  В  документе
указан точный адрес, куда переедет  разведшкола,  но  достать  ее  там
будет намного сложнее, и мы  надеемся,  что  этот  адрес  нам  уже  не
понадобится...
   "Ситуация ясна", - думал Малахов, слушая, как  стучат  колеса,  как
хрустят огурцами и обсуждают достоинства  американских  скорострельных
пушек соседи-лейтенанты, как где-то близко,  через  купе,  подвыпившая
компания шумит под  аккордеон  -  "матросы  шли  в  последний  бой,  а
мо-ло-до-о-го!.."
   Аккордеон был,  конечно  же,  трофейный,  с  замечательным  звуком;
ей-богу, не исключено, что его на заказ делали - ведь такой звук...  А
играли на нем как на трехрядке, все больше  на  басах,  примитивно  до
невозможности. Но что-то в этом было трогательное.
   "Ситуация ясна, - думал Малахов. - Через месяц  и  наши  наконец-то
опять пойдут. Заждались!.." - Мысли были вообще-то приятные, но,  если
говорить откровенно,  радость  Алексея  Иннокентьевича  была  немножко
натянутой. Может быть, впервые за всю войну он не возражал,  чтобы  на
его фронте с наступлением чуть-чуть повременили.
   Но Хальдорф-то каков! Как зарылся! Малахов был уверен, что документ
об эвакуации попал в Москву прямо из штаба бригаденфюрера СС  Вальтера
Шелленберга, главы зарубежной службы СД. Значит, и там наши  есть.  Но
если даже  оттуда  невозможно  дознаться,  где  сейчас  нора  Уго  фон
Хальдорфа... Вот это противник!
   Впервые за этот день Малахов улыбнулся с радостью, которая не  была
подточена никакими задними мыслями.  Уже  планы  донимали  его,  и  он
поневоле начал их примерять и сравнивать. Ему хотелось что-то  делать,
уже сейчас начинать что-то делать,  вынужденное  безделье  становилось
настоящей мукой.
   Не в силах улежать, он поднялся, надел  китель  и  уже  в  коридоре
подумал: "Как жаль, что я не курю; мне было бы сейчас что делать!.."


6

   Пять групп разведчиков ушли через  линию  фронта  в  немецкий  тыл.
Снова, в который уже раз, Малахов  был  осужден  на  ожидание.  Самыми
трудными бывали первые  часы,  когда  организм  все  еще  вырабатывает
предельное количество энергии, а деть  ее  уже  некуда.  Она  начинает
раздувать воображение, и чего только не привидится  человеку,  пока  в
нем все не перегорит, и уже просто сил не останется хоть о  чем-нибудь
думать. Правда, есть люди, которые умеют огромным напряжением воли уже
в истоке остановить этот процесс. Наверное, и Малахов сумел бы это, но
он не пробовал ни разу. У него была своя метода, попроще: он  принимал
сильнодействующее  снотворное,  и,  когда  просыпался,  организм   уже
находился в состоянии покоя, а если и случались рецидивы, справиться с
ними не стоило больших трудов.
   На этот раз обошлось без снотворного. Всю  ночь  Малахов  провел  в
своем кабинете, ожидая сообщений о результатах перехода разведгруппами
линии фронта. Даже если бы группа была одна, он не проводил бы  ее  до
переднего края. Он знал такую манеру  за  некоторыми  из  коллег.  Они
говорили, что считают своим  долгом,  и  не  только  служебным,  но  и
человеческим, быть до последней минуты рядом с разведчиками. Несколько
ободряющих слов, шутка, соленый анекдот и между делом два-три вопроса,
чтобы проверить, не забыто ли что-нибудь; глядишь, люди в  отвлекутся,
и, когда настанет минута перемахнуть через бруствер в темноту,  в  них
будет меньше напряженности, которую лишь потом осознаешь, когда  вдруг
схватывает судорогой плечи или прикипевшую  к  автомату  ладонь;  и  в
глазах не останется той стеклянной пустоты, когда он смотрит на  тебя,
а ничего не видит, потому что мысли черт те где бродят, он и сам в это
время не знает, где именно...
   Малахов не принимал этой теории, во-первых, потому, что  считал  ее
выдуманной. Вся она -  только  жалкая  попытка  оправдаться,  обмануть
других  и  самого  себя.  Человек  нервничает,  переживает  за   исход
операции, не знает, куда себя деть, вот в суетится до последней минуты
возле разведчиков. У него возникает ощущение причастности, словно и он
идет с ними, и ему уже легче; ведь куда легче хоть что-то делать,  чем
просто ждать! А о том он не думает, что для  этих  парней  присутствие
высокого начальства осложняет жизнь, может быть,  больше,  чем  минные
поля  и  ловушки.  О  том  он  не  думает,  что  обретает  собственное
спокойствие за чужой счет, - за счет этих ребят, которым нервы еще ого
как пригодятся.
   Во-вторых, недолюбливая мелочную опеку, Малахов и  других  старался
не стеснять. Он научился подыскивать исполнителей своих  замыслов;  он
их контролировал, конечно, не вмешиваясь в их действия  без  нужды,  и
убедился, что этот вариант наилучший.
   Пять групп переходили линию фронта в пяти местах. Пять групп -  это
пять ожиданий. Малахов и рад был бы объединить их в  одно  -  не  мог.
Причем напряжение (он знал это по опыту) к  концу  не  уменьшится,  а,
напротив, возрастет во много крат, так что когда останется неизвестным
лишь один результат, самый последний,  ожидание  превратится  в  сущую
пытку.
   После двух ночи  пришло  первое  сообщение:  перешли  благополучно.
Осталось  четыре...  Но  уже  второй  звонок  был  невеселым.   Группа
наткнулась на пикет, о котором и не подозревали,  была  обстреляна  из
пулеметов  и  минометов,   потеряла   половину   личного   состава   и
возвратилась в свои окопы, унося раненых и убитых товарищей.  Командир
скончался по дороге в медсанбат.
   - Дайте минуту подумать...
   Не  отнимая  телефонной  трубки  от  уха,   Алексей   Иннокентьевич
прикинул, стоит ли к этому подключать разведку соседней  дивизии,  или
даже армейскую... И решил - нет. Сутки - слишком невелик  срок,  чтобы
хорошо подготовиться к такой операции. А этим же будет проще.
   - У вас найдется равноценная замена старшему лейтенанту? -  спросил
Алексей  Иннокентьевич  и  даже   поморщился,   так   его   покоробила
беспомощность  собственного  вопроса.  Откуда  "равноценная"!  -  ведь
лучших выбирал...
   - Так точно, товарищ семнадцатый,  -  торопливо  отозвался  далекий
голос командира дивизионного разведотдела.
   "Слишком торопливо, - подумал Алексей Иннокентьевич, - а тут  нужно
не рвение, а элементарная объективность".
   - Хорошо. Немедленно приступайте к формированию группы. Утром  буду
у вас. Лично все проверю. Если повторится эта история...
   Он с отвращением произнес все слова, которые подобают случаю, и так
швырнул трубку на рычажки, что они заныли. Но с такими  иначе  нельзя,
иначе  они  не  понимают,  попытался  оправдаться  перед  самим  собой
Малахов, однако это не принесло  облегчения,  и  настроение  несколько
улучшилось лишь после того, как поступили сообщения, что остальные три
группы перешли линию фронта благополучно.
   Он  еще  успел  поспать  несколько  часов,  и  сон  был  спокойный,
глубокий; его ожидала конкретная работа, тут не до нервов, так  что  о
первых  четырех  группах  он  весь  день  почти  не  вспоминал.  Потом
наступила ночь, и пятая группа ушла в темноту, и когда стало ясно, что
эта попытка удалась, Малахов тут же, в  разведотделе  дивизии  лег  на
дощатый топчан и уже не слышал, как звонили телефоны, как его  накрыли
шинелью и под голову подсунули свернутый, пропахший соляркой ватник. У
него сил  не  осталось  не  только  нервничать,  но  и  вообще  как-то
воспринимать окружающее. Проснулся он около полудня - в духоте  мокрый
от пота, с тяжелой головой. В хате было тихо. Телефоны были вынесены в
другую комнату; там они  молчали;  кто-то  разговаривал  вполголоса...
Алексей Иннокентьевич размял и  помассировал  руки,  потом  болезненно
неподвижную поясницу;  потом  умылся,  выпил  чаю  и,  всем  на  свете
недовольный, уехал к севе в Смерш.
   И время для него остановилось.
   Умение   ждать   -   это   бесценное   качество,    без    которого
разведчик-профессионал просто немыслим. Но одно дело  уметь  выжидать,
находясь в ежесекундной готовности, и совсем  другое  -  ждать,  пока,
скажем, пройдет неделя... Тоскливая работа!
   Для начала Малахов изучил городок, в котором стоял штаб фронта; при
этом среди руин сгоревшей библиотеки он разыскал несколько  книг;  они
истлели только  по  краям,  а  вообще-то  были  удобочитаемые.  Первой
Алексей Иннокентьевич проглотил "Айвенго", потом "Анну Каренину",  том
второй, потом "Частную жизнь герцогини Мальборо", но, когда он  все  с
тем же неубывающим энтузиазмом  углубился  в  "Приключения  маленького
зуава", ему стало грустно от мысли, на каком голодном  пайке  все  эти
годы он держал свою  душу.  Результат  этого  открытия  был  несколько
неожиданным даже  для  него  самого:  он  аккуратно  сложил  книги  на
подоконник, достал из деревянной  кобуры  свой  трофейный  парабеллум,
тщательно его вычистил и пошел к реке упражняться.


7

   План Малахова был простой.
   Он  не  знал  даже  приблизительно,   где   находится   разведцентр
полковника Уго фон  Хальдорфа.  Разрозненные  сведения  обещали  мало:
"южнее  Львова",  "в  какой-то  долине  -  горы  там  не  видны,  хотя
чувствуется, что они близко", "панское  имение  на  берегу  небольшого
озера"...
   Три уцелевших напарника гауптштурмфюрера Хайнца Кесселя (гологорцы)
имели связь лишь со львовским СД и о нынешнем убежище полковника знали
только по слухам.
   Но кое-что Малахову все-таки было известно.
   Во-первых, если приказ  категорически  предписывает  фон  Хальдорфу
эвакуировать  разведшколу  в  п_е_р_в_ы_й_   ж_е_   д_е_н_ь   русского
наступления  н_а_  э_т_о_м_  ф_р_о_н_т_е,  значит,   он   расположился
неподалеку от линии фронта. Значит, искать его надо  где-то  в  полосе
ста - ста пятидесяти километров от линии фронта, не дальше.
   Во-вторых, анализ действий партизанских и подпольных групп  в  этом
районе дал неожиданную картину. Оказывается,  партизаны,  еще  прошлым
летом представлявшие здесь изрядную силу, затем (в дни битвы за  Днепр
и наступления на Правобережную Украину) стали отходить на юг и запад -
в Карпаты, а три отряда перебрались  в  Полесье.  Причем  ни  один  из
отрядов не ушел по своей воле. О_н_и_ с_п_а_с_а_л_и_с_ь. Некоторые  не
успели, например, Гологорский отряд. И теперь здесь не было никого.
   Столь же безрадостная картина была и с подпольем.  Осенью  и  зимой
оно понесло и в местечках и  в  селах  огромные  потери  и,  по  сути,
перестало существовать. Уцелевшие явки были наперечет,  однако  и  они
вызывали сомнение - столь явно безжизненной была вокруг пустыня.
   Точно определить северную и южную ее границы Малахов не мог, так же
как и не собирался приписывать ее создание исключительно  провокаторам
и контрразведчикам фон  Хальдорфа.  Здесь  и  кроме  них  было  немало
полицейских  подразделений,  в  том  числе  бандеровских,  и  все  это
многократно пересекалось, наслаивалось одно на другое жуткой паутиной.
И все же  после  скрупулезного  анализа  Малахову  удалось  определить
границы  зоны,  внутри  которой  находилась  разведшкола.   Потом   он
проанализировал карту и  наметил  двадцать  восемь  точек,  подлежащих
проверке.
   Все это заняло немногим более суток.
   Одновременно   формировались   и   готовились   к   поиску   группы
разведчиков.
   Малахов сразу решил, что разведкой фронта он не  воспользуется,  по
крайней мере на первом этапе.  Ему  требовалось  столько  людей,  что,
попроси в одном месте, - никто не даст; или  нахватают  где-нибудь  по
дивизионным разведкам, оформят на скорую руку и представят как  своих;
а в дивизиях ведь тоже не дураки сидят, лучших не отдадут.
   Не обратился он и к армейским  разведкам.  Армии  еще  не  получали
приказа о подготовке к наступлению, во всяком случае, лучшая техника и
резервы шли пока на север - в Белоруссию;  но  по  всему  было  видно:
вот-вот и здесь начнется, - так что армейские разведки были  загружены
донельзя. А для дивизии  выполнить  задание  в  масштабе  фронта  было
лестно.  Важность  подтверждала  и  глубина  поиска:   свыше   двухсот
километров. Причем посылали не за каким-нибудь там "языком" или  чтобы
установить, куда противник передвинул  этой  ночью  тяжелый  гаубичный
дивизион. Найти  разведцентр!  Правда,  поиск  на  такую  глубину  был
непривычен для дивизионных разведок, но Малахова это не смущало. Он не
сомневался, что  в  дивизиях  есть  кадры,  не  уступающие  по  боевым
качествам лихим аристократам, которые целыми днями  лузгают  "насиння"
на лавочках возле ворот, - через одного в смушковых кубанках и  каждый
в модных брезентовых сапогах, шитых на заказ, и в  галифе  из  лучшего
английского сукна с немыслимыми  стрелками.  "Тщеславие  -  величайшая
сила", - усмехался Алексей Иннокентьевич.  У  него  ни  на  минуту  не
возникало сомнения, что дивизии дадут ему лучших людей.
   И вот каждая из  пяти  групп  получила  свой  "коридор",  и  в  нем
несколько точек, которые следовало проверить. О существовании соседей,
выполняющих идентичное задание, только чуть в стороне, никто из них не
знал. На всякий случай.
   Группы  имели  право  выйти  в  эфир  только  один  раз:  в  случае
обнаружения  разведцентра  или  в  конце  маршрута,  если  все  номера
оказывались пустыми. Делалось это для того, чтобы фон Хальдорф  раньше
времени не учуял, что рыбак уже завел невод.
   Последний  день  июня  был  последним  сроком.  Четыре  радиограммы
приняли еще накануне; пятой все не было. Алексей Иннокентьевич сначала
названивал  в  школу,  где  в  уцелевшем  от  бомб  и   пожара   крыле
разместилась  радиостанция,  но  под  вечер  не  выдержал  и   пришел.
Радиограммы все не было. Алексей Иннокентьевич отправился  по  этажам.
На первом был физкультурный зал  (на  выгоревших  обоях  задней  стены
полосатый светлый след от  шведской  стенки  -  отодрали,  видать,  на
растопку); на остальных этажах были только классные комнаты, ни одного
предметного кабинета, но парт тоже ни одной: все зима съела.  Коридоры
упирались в фанерные перегородки. Через  дырки  от  сучков  был  виден
город, лучше всего, конечно, из коридора четвертого этажа. Оттуда была
хорошая видимость километров на пятн