ся неподалеку за мостом и был чисто символическим,  однако  это
можно было увидеть, только подъехав к нему вплотную.
   Фашисты принялись за дело организованно. Правда, сначала  вся  рота
хлынула на водопой, но уже через пять минут  целый  взвод  растаскивал
баррикаду, а несколько солдат пошли к мосту и тщательно осмотрели,  не
заминирован ли он. А затем, как и в предыдущий раз, едва  в  баррикаде
появился мало-мальский просвет, в него протиснулся вездеход и помчался
к пятому завалу.
   До него вездеход не доехал.
   Он был уже на полпути к цели, когда сзади раздался  сильный  взрыв.
Это Володька Харитончук, стремительно выкатившись  из  кустов,  разнес
мост связкой гранат. Потом он улегся в кювете, в заранее  облюбованном
месте, откуда  стрелять  было  удобно,  как  в  тире,  засек  время  с
точностью  до  секунды,  приготовил  к  бою  автомат  и  "трехлинейный
мастерок" со снайперским прицелом и стал ждать, когда появятся  первые
враги.
   "Ты должен удержать их ровно десять минут,  -  сказал  ему  капитан
Сад. - После этого отходишь к завалу. Но запомни, тезка:  если  ты  им
позволишь подстрелить себя раньше, я тебя перестану  уважать,  уже  не
говоря о том, что так можно испортить все дело".
   "Владимир Харитончук, вы артист!"  -  похвалил  себя  разведчик,  с
удовольствием разглядывая окутанные облаком дыма и пыли  развороченные
и расщепленные бревна. Сзади послышалось несколько быстрых  выстрелов.
Харитончук поглядел через плечо. Ребята  копошились  возле  вездехода.
Потом он взревел мотором и рванулся по дороге. Славно.
   Пошла уже третья минута, когда фашисты наконец перестали  топтаться
на том берегу ручья и начали переправу. Харитончук выждал,  пока  двое
передних поднялись одновременно, и снял их  одной  короткой  очередью.
Остальные залегли. Хоп-ля! - и капутцино! -  привет  господу  богу  от
снайпера-артиста, редактора комсомольского  боевого  листка  Владимира
Андреевича Харитончука.
   Он заметил возле машин офицера - и снял его, потом пугнул -  теперь
из автомата - для порядка тех, кто слишком смело перебегал от  крайней
хаты к ручью, не  попал,  конечно,  но  это  его  не  огорчило,  и  он
замурлыкал под нос: "Будешь ты моей!  Будешь  ты  моей!.."  -  любимая
песня (эти слова  -  единственные)  любимого  капитана  Сада,  который
позволял себе такую вольность только в бою.
   На дороге разорвалась граната. И  еще  одна  -  за  спиной.  И  уже
начинали обходить и слева и справа.
   "Будешь ты моей!.."
   Он сел - и пули защелкали по  кустам,  отбивая  у  фрицев  охоту  к
самодеятельности.
   Патронов у него было довольно. Успеть бы все извести.

   Коля сказал:
   - Пусть у тебя не болит голова, товарищ капитан. Дай мне две пушки,
и я тебе покажу, как это делают люди.
   Весь расчет зависел от Володьки Харитончука. Но тот  был  точен  до
секунды, и фашисты в вездеходе услышали взрыв именно тогда, когда было
надо, и стали тормозить  соответственно;  не  сразу,  но  резко,  -  и
развернуться не успели, потому что из-под небольшой  кучи  соломы  при
дороге поднялся Коля - в каждой  руке  по  "парабеллуму",  -  спокойно
подошел и спокойно "показал, как это делают люди".
   Разведчики   окружили   вездеход,   вытаскивали   трупы   фашистов,
натягивали на себя их куртки и каски.
   Капитан Сад обнял Мхитаряна.
   - Прощай, Норик! Не давайся им живым. Графа не потеряйте.
   - Прощай, брат! Будь спок,  джан,  я  им  тут  устрою  полнокровный
филиал центрального берлинского кладбища.
   - Не давайся им живым!
   - Прощай!..
   Вездеход сорвался с  места,  спокойно  вкатился  в  зигзагообразный
проход в баррикаде - и помчал по дороге, оставляя за собой  высоченный
султан пыли.
   Километр до замка... шестьсот метров... триста...
   Замок поднимался им навстречу, и уже были ясно видны солдаты  возле
ворот, и солдаты на башне, и головы над стеной. Немцы слушали  далекие
взрывы гранат и стук автоматного боя и почти не обращали  внимания  на
приземистый вездеход. "Нас мало, нас слишком мало, чтоб им могла  хотя
бы почудиться опасность, исходящая от нас!" - понял  капитан  Сад.  Но
тут же он увидел, как неторопливо открылись с обеих  сторон  от  ворот
темные  щели  амбразур.  А  потом  оттуда  чуть  выдвинулись   хоботки
крупнокалиберных пулеметов, и казалось,  что  они  упираются  прямо  в
грудь.


18

   Вездеход уже завершал второй круг по двору.
   Он еще что-то кричал перед этим, но что именно - не помнил, тут  же
и забыл, а Боря Трифонов не услышал, потому что как раз в то мгновение
слева от них - ну совсем рядом, кажется, и рукой дотянуться  можно,  -
сразу в двух окнах первого этажа показались эсэсовцы с  автоматами,  и
один даже стрелять приготовился,  однако  не  выстрелил,  может  быть,
принял этих парней в вездеходе за своих. Промедление было ничтожное  и
в другое время ничего бы не решило, но  Боре  Трифонову  и  того  было
довольно. Он как-то немыслимо вывернулся - и пулемет ударил в  окна  и
смел гитлеровцев на пол. Дульное пламя  опалило  Сашкино  лицо,  слева
брызнули осколки кирпича, да так больно, в кровь,  наверное,  посекли,
но он не выпустил баранку и глаз не зажмурил. Вцепившись в руль, Сашка
орал что-то, и не слышал себя, и Боря Трифонов его не слышал -  не  до
того ему было: эсэсовцы выскакивали то тут, то там, как  марионетки  в
кукольном театре, да так близко все, что  пули  расшвыривали  их,  как
удары оглобли. Но  потом  вездеход  вдруг  снова  оказался  в  том  же
тупичке, где они чуть не врезались в стену при первом заходе, и  опять
их окружила тишина и пустота.
   - А черт его знает!..
   Он действительно понятия не  имел,  как  это  делается,  и  ответил
автоматически. Но тут же до его  сознания  дошел  смысл  вопроса,  его
круглое лицо перекосилось от ярости,  глаза  выпучились  и  подбородок
дернулся раз и другой, выдавая то невероятное  и  впустую  затраченное
усилие, с  которым  Боря  Трифонов  хотел  возвратить  лицу  выражение
невозмутимости.
   - Да ты сдрейфил небось?
   - Балда, - огрызнулся Сашка. - Мы  на  нем  посреди  двора  -  хуже
мишени.
   - Вперед!..
   Вездеход продрал по кирпичной стене сарая еще одну борозду, рядом с
первой, причем жесткое угловатое  крыло  лопнуло  по  сварному  шву  и
задралось; опять их осыпало коричневой  пылью,  и  борт  обжег  огнем.
Вездеход отшвырнуло к противоположной стене, Сашка его выровнял, и вот
они уже катят узким коридором вдоль окон,  и  уже  раскрывается  перед
ними двор. И Сашка чувствует, как десятки стволов целят ему в спину.
   - Ага!.. - закричал Боря Трифонов, рассекая пространство  до  ворот
четкими тугими ударами  выстрелов,  словно  забор  поставил.  Один  из
эсэсовцев, перебегавших двор, энергично кувыркнулся через  голову,  но
свалился уже мятым кулем. Другой откатился к стене, медленно  сел;  на
это, видать, пошли все его силы, потому что автомат  он  уже  не  смог
поднять и выстрелил несколько раз, упирая его магазином в землю.
   Сашка ничего этого не видел, не до того ему было: вездеход рванулся
из его  рук,  чавкая  разорванными  покрышками,  и  потребовалась  вся
Сашкина сила, чтобы снова подчинить машину рулю и объехать тело Капто,
лежавшее на полдороге между парадным крыльцом и тупорылыми грузовиками
с брезентовыми фургонами. Это опять удалось Сашке, как и в  предыдущие
два раза, и он даже  почувствовал  какое-то  удовлетворение  и  прилив
уверенности, хотя опять, как и в  те  два  раза,  мгновенно  взмок,  и
пришлось шваркнуть рукавом по лицу, а то больно уж глаза заливало.
   Потом  они  вырвались  из  теснины  на  простор   большого   двора,
заковыляли по клумбам, переваливаясь с  боку  на  бок.  В  борт  глухо
ударило градом. Сашка удивленно  смотрел,  как  на  чисто  выкрашенном
капоте появляются серые пятна, как ломает и рвет краску на вмятинах  -
и вдруг понял, что это пули.
   Потом они оказались возле автоматчика, который сидел под стеной,  и
Сашка старательно  объехал  его  непомерно  длинные  ноги  в  коротких
сапогах. Немец все еще держал автомат, но уже ничего  не  видел  и  не
соображал. Полузакрытые глаза его закатились, рот был заполнен языком,
он пытался облизнуть губы, и кожа у него ниже подбородка то  вспухала,
то опадала, как у жабы.
   Сашка опять плыл в абсолютной тишине.
   Это чередование восприятий было  похоже  на  игру  с  биноклем:  то
посмотришь в объектив - и мир словно отбрасывает от  тебя  в  глубокий
колодец, свертывает туго, как пружину, так что не видишь частностей  и
в сознании отпечатывается лишь образ усилия, которым был  деформирован
мир;  то  посмотришь  в  окуляр  -  и  какая-то  деталь  заслонит  все
остальное,  вытеснит  все  остальное  -  необыкновенно  отчетливая   и
непомерно значительная.
   Он чувствовал, как вездеход  всем  корпусом  отзывается  на  каждый
выстрел Бори Трифонова, видел, как ходит в кожухе ствол, как тянутся к
ним из окон хлесткие светящиеся пунктиры. Двор был  пуст,  ради  этого
они и крутили здесь, принимая на себя удар сразу всего гарнизона:  они
не давали фашистам соединиться для общих действий; они  навязали  себя
фашистам как цель;  они  стали  психологическим  порогом  для  охраны,
которая задалась целью убить именно их, и на этом  теряла  секунду  за
секундой.
   Стальной  зверь  -  ковыляющий,  неловкий  -   кружил   по   двору,
завораживая  охрану,  своей  активностью  убеждая  в  целесообразности
охоты. Но ни Сашка, ни Боря Трифонов не думали об этом.  Сашка  больше
всего боялся перевернуться или врезаться в стену. Борьба с  вездеходом
поглотила его внимание и силы. На  большее  не  хватало.  Сашка  тянул
вперед  шею,  высматривая  дорогу,  смешно  выпячивая  подбородок.  Он
старался изо всех сил, он видел, что и Боря старается, и  это  полнило
его уверенностью, что они все делают правильно.
   Боря Трифонов видел  больше.  Он  был  опытней  и  схватывал  одним
взглядом и сразу оценивал всю ситуацию. Уже во время второго круга  по
двору он понял, что сейчас важнее не прицельный огонь, а  сдерживающий
- и на этом выгадал несколько  секунд;  их  хватило,  чтобы  дать  еще
две-три короткие очереди туда, где в этот момент  пытались  высунуться
фашисты.
   Пулемет  был  турельный:  стрелять  удобно  -  если   на   открытой
местности; здесь же это превратилось в муку. Хорошо - Боря был невелик
ростом и ловок. Он летал вокруг пулемета, чуть ли не с капота стрелял,
если враги появлялись сзади.
   Ему доставляла наслаждение мысль, что вот он один  держит  всю  эту
сволочь в страхе. По натуре он был мягок, но прожил еще слишком  мало,
чтобы понять, что маленький рост - не самое большое горе. И поэтому он
занимался боксом -  и  был  первым  в  своем  весе;  поэтому  пошел  в
разведку, поэтому всегда напрашивался на любое задание: он превозмогал
себя, утверждал  себя  в  преодолении  каких-то,  одному  ему  ведомых
порогов. И если бы в эту минуту его спросили, о  чем  он  мечтает,  он
даже не вспомнил бы о возможности выжить, и о том, чтобы набить  сотню
фашистов - мечта его бессонных ночей, - он не вспомнил бы  тоже.  Нет!
Вот если б смертельная пуля пробила  у  него  на  груди  комсомольский
билет, а потом  бы  этот  билет  положили  под  стекло  в  его  родном
Скадовске в музее или хотя бы во Дворце пионеров, и чтобы  все  ребята
из класса это видели, и чтобы Галка это увидела и заплакала, дуреха, -
вот это да!.. Но комсомольский билет далеко, лежит  где-то  в  штабном
сейфе - Иван Григорьевич у всех собрал перед походом. Таков порядок. А
жаль. Так жаль!  -  слов  нет.  Так  получайте  же,  гады!  Получайте!
Получа...
   Сашка - как ни поглотило его единоборство с вездеходом, -  все-таки
заметил какую-то перемену, какое-то вмешательство извне. Едва уловимое
и не сразу понятное, оно тем не менее давило,  навязывало  окружающему
пространству свой ритм.
   Не отрывая взгляда от пути, Сашка весь  напрягся,  пытаясь  уловить
всем телом, как антенной, откуда  произошло  вмешательство.  И  понял:
пулемет уже несколько секунд стрелял не переставая. Сашка скосился  на
Борю Трифонова. Тот весь завалился  вперед,  его  голова  моталась  на
вздрагивающем, вырывающемся из оцепеневших рук кожухе пулемета...
   Вездеход вильнул и ударился в стену. Тело Бори Трифонова  выбросило
через борт, оно  несколько  раз  перекатилось  по  дорожке,  усыпанной
песком, и легло у самого края, возле аккуратно  выложенных  зубцами  и
побеленных известью кирпичей.
   Мотор заглох.
   Сашка сидел все на том месте и смотрел на  Борю  Трифонова,  и  это
длилось целую секунду, а может быть, и десять. Потом он поднял  голову
и увидел,  что  из  всех  окон  и  дверных  проемов   смотрят   немцы.
Выжидательно. Недоверчиво. Их было неправдоподобно много.
   Сашка перебрался на  соседнее  сиденье,  оттуда  на  капот.  Уселся
половчей. Тут было подходящее место: за спиной стена, не подступишься.
А обзор неплох.
   Возле головы застучало - словно костыль в стену заколачивали. Сашка
увидел, кто стреляет, и повел туда пулеметом. Он не  спешил,  и  может
быть, поэтому с первой же очереди у него получилось.  Это  был  первый
человек, убитый им, но Сашка ничего не почувствовал.
   Он инстинктивно догадался,  что  нужно  делать,  и  дал  отсекающую
очередь вдоль двора. Потом еще одну - по окнам. Потом откуда-то сверху
свалился убитый не им автоматчик, и тогда Сашка понял, что он не один.
   Капитан Сад поглядел  на  часы.  С  того  момента,  когда  Володька
Харитончук  взорвал  мост,  прошло  девять  минут.  Если   даже   быть
оптимистом, в  бой  уже  вступил  Норик  Мхитарян.  Сколько  он  может
сдерживать немцев - минуты три? Вряд ли больше.
   Значит, появление жандармского отряда следует ожидать  минут  через
двадцать. Если будут хорошо бежать. Машинам не пройти, разве что  брод
отыщут.
   Ладно. К тому времени здесь все будет кончено.
   Разведчики  находились  в  замке  уже  около  пяти  минут,   эффект
внезапности  перестал  действовать,  охрана  налаживала  связи   между
отдельными узлами обороны. Еще немного - и они перейдут в наступление.
А план пока не выполнен ни в одном пункте.
   Коля должен был вместе с Гариком Сафаровым спуститься в  бункера  и
освободить пленных.  От  Коли  никаких  вестей.  Правда,  от  него  их
рановато ждать.
   Но вот Рэму и Ярине пора бы объявиться. Взорвать шлюзы  -  минутное
дело, а взрыва не слышно, и самих не видать.
   А Федя Капто вот он -  лежит  в  черной,  уже  припорошенной  пылью
крови, хватает пальцами песок. А грузовики, до которых  он  так  и  не
добрался со своею взрывчаткой, стоят все там же, целехонькие,  лишь  у
одного пулями порвало  брезент  и  боковое  стекло  разбито  в  кабине
водителя...
   Капитан  Сад  почувствовал,  как  затекают  ноги   (он   сидел   на
корточках), и опустился на одно колено. "Спокойно, - сказал он себе. -
У тебя еще есть несколько минут. Поэтому жди. Не может быть, чтобы все
ребята уже погибли. Не могли они погибнуть,  не  выполнив  приказа.  А
пока ты не знаешь этого наверное - жди;  твое  время  еще  не  пришло,
капитан".
   Он сидел очень удобно, в простенке между какими-то службами.  Слева
от него  на  крючьях   был   приспособлен   противопожарный   шанцевый
инвентарь, тут же стояла железная бочка с песком, лучшего  укрытия  не
придумаешь. Этот простенок капитан Сад увидел и оценил в какую-то долю
секунды, когда вездеход  только  ворвался  в  замок  и  Коля,  сбросив
скорость до первой, повел его прямо к парадному крыльцу панского дома.
Никто не стрелял; с этим сознательно тянули до последнего.
   Первыми выпрыгнули Иван Григорьевич и Рэм. Капитан Сад  знал,  что,
как только они выберутся  из  машины,  и  под  жандармскими  мундирами
станут видны их славянские галифе, маскарад будет очевидным для любого
гитлеровца. Поэтому капитан еще несколько секунд ждал,  не  раздадутся
ли за спиной выстрелы. Но выстрелов не последовало,  и  это  уже  было
хорошо, и тут же пришло время выпрыгивать ему самому: он заметил  этот
простенок и сразу оценил все его преимущества.
   Капитан Сад прыгнул  неудачно.  У  него  подвернулась  нога,  и  он
прокатился несколько метров. И еще когда катился - услышал выстрел. Но
у него не было оснований считать, что стреляют именно по нему, поэтому
он сначала забрался в облюбованную позицию и только затем осмотрелся.
   Коля и Гарик Сафаров исчезли. Вездеход уже заворачивал за угол (это
было досадной оплошностью, капитан Сад знал, что там  тупик,  и  Сашка
это знал, но перенервничал и уже не совсем соображал, что делает), а в
метрах пятнадцати, как раз  между  парадным  крыльцом  и  грузовиками,
посреди дороги лежал Федя Капто, и тут уже  вряд  ли  чем  можно  было
помочь. Потом снова появился вездеход, и эсэсовцы  кинулись  от  машин
врассыпную, а Сашка, слишком поздно заметив убитого  товарища,  и,  не
успев отвернуть, вытаращив от ужаса глаза, провел вездеход  над  телом
Феди.
   Капитан знал, что надо делать. Надо было добежать  до  Феди,  взять
толовые  шашки  и   взрыватели   и   самому   взорвать   грузовики   с
подготовленной  к  эвакуации   секретной   документацией   фашистского
разведцентра. Сделать это было больше некому.
   Но капитан остался на месте.
   "Ладно, - сказал он себе, - это от меня не уйдет, взорваться всегда
успею. Только сначала  я  хочу  убедиться,  что  у  других  получилось
удачней, что дело сделано и для полного счастья недостает  лишь  этого
взрыва".
   Он хотел точно знать, что победил, и потому остался на месте, почти
не вмешиваясь в поединок вездехода с охраной. Правда, дважды  ему  все
же пришлось открывать  огонь:  это  когда  немцы  пытались  произвести
вылазки из главного входа. И еще ему повезло:  он  в  самый  последний
момент успел снять автоматчика,  который  собирался  из  окна  второго
этажа почти в упор расстрелять Сашку.
   После этого он взглянул на часы и узнал, что с того момента,  когда
Володька Харитончук взорвал мост, прошло только девять минут. И  решил
еще подождать. И  был  вознагражден  за  терпение,  увидав,  что  Федя
перевернулся на живот и даже пытается приподняться.
   Как ни странно, Федя очнулся от боли: проезжая  над  ним,  вездеход
задел  его  карданом;  боль  пронзила  тело,  стряхнула   предсмертное
забытье, и тогда Капто увидел перед глазами сверкающую россыпь камней.
Тут были прозрачные кристаллы и матовые обкатанные шары, темно-красные
рваные осколки и густо-желтые, как мед, капли. И все они  переливались
радужными волнами... Федя попытался выплюнуть  что-то,  забившее  рот,
чуть сдвинулся - и фантастический мир упорхнул от него далеко вниз,  и
Федя понял, что это только песок.
   Он попытался вспомнить, где он и что с ним происходит. Вспомнил.  И
страшный удар в живот,  удар,  после  которого  все  сразу  пропало  -
вспомнил тоже, и даже того эсэсовца, который стрелял. А больше  он  не
помнил ничего, да и ни к чему все это теперь ему было.  Он  знал,  что
убит, им овладело безразличие, звуки, запахи и краски поплыли, поплыли
мимо - и пропали.
   Когда он очнулся во второй раз, он  подтянул  правую  руку  и  стал
выковыривать изо рта песок. Потом увидал кровь на пальцах.  Кровь  еще
не успела засохнуть, значит, он лежал совсем недолго. Впрочем, это  не
имело никакого значения. Ничто уже не имело значения для него,  нигде,
во всем мире, и это он знал точно. "Я мертв, я уже не здесь, и мне фиг
чего-нибудь сделаешь. Меня уже даже пытать нельзя", - вдруг понял он.
   Следует  сказать,  что  боязнь  пыток  была  у  Феди,  может  быть,
единственным, зато неисправимо слабым местом. Однажды в  поиске  он  с
капитаном Садом  нашел  тела  зверски  замученных  наших  солдат.  Это
зрелище потрясло разведчика. Но он  считал  себя  не  вправе  уйти  от
парней, которые научили его всему, что теперь умел он,  еще  два  года
назад наивный и полуграмотный пастушок из глухого  полесского  хутора,
которые пристрастили его к чтению, к радио, приняли в комсомол;  рядом
с которыми он получил свою "Славу". Этот страх  не