Рэм скользнул через дорожку, неожиданно споткнулся  обо  что-то  и.
как ему показалось, с ужасным лязгом и грохотом откатился к стене.
   Замер. Слушает. Автомат уже в руках, уже на боевом взводе.
   Тихо.
   Когда унялся гул в ушах, расслышал где-то  перед  собой  затихающий
высокий металлический звон. Чуть придвинулся к нему, поискал рукой - и
поймал  толстый  железный  провод,  натянутый  невысоко  над   землей,
параллельно стене. Что за шутки? Какая-то особая система сигнализации?
Если так - о нем уже знают в замке...
   "Я прикрываю Ивана Григорьевича", -  напомнил  себе  Рэм,  закрепил
автомат и выдрался на стену, хоть это  было  непросто  сделать  с  его
распухшими пальцами.
   Во дворе было совсем темно. Луг таял серо-голубым рваным облаком, и
озеро еще удерживало последние оранжевые блики, а во дворе было просто
темно, словно сюда слетелись все окрестные тени.
   Как бабочка, метался по земле луч фонарика. Двое шли через  двор  к
большому дому, обсуждая виды  на  урожай  в  южном  Прикарпатье.  Иван
Григорьевич семенил чуть сзади. Ну и артист!  Голос  такой,  будто  на
ходу руки лижет.
   Они поднялись на крыльцо  (шесть  ступеней  -  успел  подсчитать  и
заметил себе Рэм) и вошли  в  дом,  оставив  дверь  открытой.  Широкий
прямоугольник двери ярко светился изнутри; во дворе сразу посветлело.
   Надо бы подойти поближе, решил Рэм, прошел по гребню  стены  метров
тридцать, перебежал арку над воротами (она была шириной в два  кирпича
и сверху залита цементом, чтобы не очень  отличалась  от  камня  стен;
настоящий тротуар!), и еще продвинулся метров на  сорок.  Дальше  было
опасно: кто его знает, в каком радиусе высвечивает предметы эта дверь?
   Рэм распластался на гребне и стал ждать.
   По складу своей натуры Рэм не отличался склонностью к философии. Он
был человеком действия,  импульсивным  и  нетерпеливым.  Если  у  него
появлялось какое-либо желание, он тут же забрасывал остальные  дела  и
все силы свои направлял на его реализацию, пусть даже в глазах  других
это была обычная прихоть. Но сейчас делать ему было нечего, и он  стал
думать, как странно устроен мир. Вот взять его и Ярину. В  эту  минуту
они связаны не какой-нибудь там веревочкой - жизненной жилой.  Перерви
ее - и обоим  конец.  Потому  что,  если  потребуется  выручать  Ивана
Григорьевича, Рэм жизни не пожалеет. Не в охотку - такая у него сейчас
роль. И тот на Рэма рассчитывает, как на отца родного. А ведь не любит
он Рэма, и всегда не любил, и не скрывал этого, в  глаза  говорил,  за
что не любит, хотя личного тут не было ни крохи. А вот  Рэм  на  Ивана
Григорьевича имел зуб. За дело.
   Рэм был некрасив, почти уродлив: мелкие, узко поставленные  глазки,
сверлящий взгляд, который в силу  своей  агрессивности  казался  злым,
даже если  Рэм  был  в  добром  расположении  духа;  нездоровая  кожа,
срезанный подбородок, короткие губы не закрывали чуть скошенных вперед
зубов. Но слава Рэма компенсировала все. Он  для  того  и  в  разведку
пошел, чтобы заработать побольше наград и  выслужиться  до  офицерских
погон.  На  всю  дивизию  он  был   знаменит   храбростью:   показной,
демонстративной, шумной, скандальной, - но храбростью. С наградами был
полный порядок: две "Славы" и три "За отвагу", - даже Рэм полагал, что
это неплохо. А вот погоны, как говорится,  по-прежнему  "не  светили".
Дальше сержантских лычек дело не шло. Дважды он  подавал  заявление  -
просился в школу младшего  офицерского  состава.  Слава  богу,  голова
варит и грамоты не занимать. Но его не брали. Потому что парторг - все
тот же Иван Григорьевич - специально  сходил  в  отдел  комплектования
офицерского состава и объяснил старшему, что не  может  носить  погоны
советского  офицера  человек,  который  превыше  всего   ставит   свое
тщеславие и гордыню, с которого  станется  ради  очередного  чина  или
ордена послать на смерть не только подчиненное ему подразделение, но и
отца родного. Придя в роту, он немедля поставил в известность об  этом
Рэма. Тот готов был убить Ярину и ненавидел  его  долго.  Со  временем
ненависть притупилась,  так  что  сейчас,  вспоминая  эту  болезненную
колдобину,  Рэм  только  бормотал:  "Зря  он  учудил  со  мной   такую
петрушенцию, все равно ведь выйдет так, как я  хочу,  и  он  это  тоже
знает..." С самого начала Рэм ни на секунду не усомнился, что в  конце
концов все равно выйдет по его, и только эта уверенность  сделала  его
снисходительным, а отношения между ним и Яриной - терпимыми. Кстати, о
том, насколько прав Иван Григорьевич, Рэм не задумался ни разу.  Иначе
это был бы уже не Рэм, а какой-то другой человек. Ему бив  разведке  с
ее взаимовыручкой не продержаться долго, если б не  капитан  Сад.  Это
Рэм знал. Но почему так случилось, он  не  задумывался  тоже,  как  не
задумывался вообще над поведением других людей - ему это  было  просто
неинтересно. Но если б его об этом специально спросили, может быть, он
сказал бы, что капитан Сад один его понимает или же знает ему цену,  -
в общем, что-нибудь в этом роде. И только одного он не решился  бы  не
только сказать, но даже подумать: что капитан Сад его любит.  А  между
тем это было именно так.
   "Уже минут десять прошло, не меньше, - с тревогой подумал Рэм. -  О
чем Ярина может столько времени толковать с фрицами? Вот не сойти  мне
с этого места, если они его не накормят для  хохмы.  Ну  по  крайности
дадут перекусить..."
   Рэм  вдруг  испытал  такой  приступ   голода,   что   даже   голова
закружилась. "Надо что-то делать,  -  решил  он.  -  Когда  чем-нибудь
занимаешься, легче отвлечься".
   Десять минут не пропали зря, Рэм уже знал, что двор  не  так  пуст,
как ему показалось в первый момент. То и  дело  через  него  проходили
какие-то люди; почти никто из них не пользовался  фонариками,  значит,
знали двор хорошо. Где-то за углом двое бубнили то ли по-хохлацки,  то
ли по-белорусски, но говорили негромко, и Рэм не мог разобрать слов. С
другой стороны, из-за  сарая,  слышалась  немецкая  речь;  немцы  были
ближе, но  сарай  отжимал  звуки  в  сторону.  Но  больше  всего  Рэма
беспокоил тип, который курил в четвертом от угла окне  второго  этажа.
Немец собирался спать: он погасил свет и  был  уже  в  ночной  рубахе.
Второй этаж ненамного возвышался над стеной, но все-таки возвышался, и
Рэм с некоторым запозданием понял, что если в  одном  из  ближайших  к
нему окон зажжется свет, то его обнаружат немедленно. Даже этот  курец
может его заметить, если присмотрится к гребню стены.  Звезды  не  бог
весть какая подсветка, но для этого дела их хватит.
   Огонек сигареты отполз чуть в сторону, пыхнул, и  Рэм  увидел,  что
немец повернулся, что-то ищет в комнате возле окна. Сюда не смотрит...
   Рэм отполз назад метра на полтора; теперь со стороны двора под  ним
была крыша сарая; если это шифер или черепица...
   Рэм  осторожно  сполз  на  крышу.  Голые  ступни  ощутили  знакомое
прикосновение.  Бетон?  Рэм  шагнул  смелее.  Бетон!  Да  они   здесь,
оказывается, деловые ребята. Куда там до них линии Маннергейма.
   Ярина все не показывался в сияющем просвете двери.  "Ох,  чует  мое
сердце, - сокрушенно подумал Рэм, - придется мне заглянуть, что у  них
за этой дверью.  Еще  минут  десять  подожду...  Ну  десять,  пожалуй,
маловато, возьмем  полчаса;  а  больше  ждать  будет  никак  нельзя...
Значит, решено: жду полчаса - и по коням".
   Он дополз до края крыши; рядом была еще одна, а между ними  просвет
- черная, непроглядная щель. Ну была не была...
   Рэм повис на руках и бесшумно спрыгнул на землю.
   Новая позиция не выдерживала малейшей  критики.  До  двери  далеко.
Двое украинцев - вот они; оба в немецких мундирах, сидят  на  каком-то
ящике, покуривают, баланду травят. Наконец  отступать  отсюда  некуда.
Если что - зажмут, как крысу.
   Рэм передвинул автомат на грудь и, прижимаясь  спиной  к  кирпичной
стене, стал красться вдоль сооружения, которое он  вначале  принял  за
сарай. Он поискал ощупью окна - их не было.  Большего  Рэм  узнать  не
успел - навстречу ему приближались шаги. Идут двое.  Даже  не  идут  -
прогуливаются; подошвы не стучат, только песок под ними  поскрипывает,
неторопливо, в такт мыслям...
   Отступать поздно. Идти вперед? А успеешь ли проскочить? И  есть  ли
там где укрыться? Вдруг окажется, что  эта  конура  стоит  вплотную  к
следующей...
   Рэм медленно-медленно опустился вдоль стены, присел на корточки.
   Вот немцы уже рядом... Прошли...
   Выпрямиться...  И,  распластываясь  по   стене,   неслышной   тенью
скользнуть вперед и за угол.
   Теперь дверь была в десяти-двенадцати шагах от него. Потребуется  -
можно проскочить одним рывком,  никто  и  сообразить  не  успеет,  что
произошло.
   Немцы возвращаются...
   Рэм передвинул автомат за спину, чтобы металл ненароком не блеснул;
стал в теневой угол и даже глаза сощурил (если бы рассказать,  сколько
разведчиков погубили отсвечивающие  в  темноте  белки  глаз!),  но  не
плотно, ровно столько, чтобы все видеть и не выдать себя.
   Показались немцы.
   Рэм стоял почти прямо перед  ними  во  весь  рост;  приглядеться  -
увидят; но с какой печали им всматриваться в этот темный угол?  И  Рэм
даже не волновался. Единственное, чем он был занят, - это  собственные
мысли, которые он тоже маскировал:  старался  сделать  отвлеченными  и
рассеянными, чтобы, упаси бог, немцы ничего не почувствовали.
   Рэм увидел их только совсем рядом.
   Они остановились возле этого же угла. Один даже прислонился. Стоило
Рэму чуть шевельнуть правым локтем - он бы коснулся эсэсовца.
   - Вы не правы, - сказал кому-то эсэсовец, и по  голосу  Рэм  понял,
что он молод. - И доказать это весьма несложно. Я ведь не  спорю,  что
вы чертовски богаты. Это очевидность. Но золото пропитало ваши  мозги,
и вы отучились думать. Идея вашей цивилизации  примитивна:  заработать
деньги, чтобы потом с их помощью заработать еще больше  денег.  И  так
без конца... Это замкнутый круг. Вы ходите по нему, как слепая лошадь,
которая вертит жернова.
   - Зарабатывать деньги -  идея  не  очень  романтичная.  И  в  этом,
штурмбаннфюрер,  я  согласен  с  вами.  -  Собеседник  неплохо  шпарил
по-немецки, это даже Рэм понял. -  Но  все-таки  она  гуманней  вашей,
нацистской, идеи уничтожить всех евреев.  В  ней  есть  хоть  какой-то
смысл!
   - Не говорите мне о гуманизме. Это, право  же,  смешно.  Я  понимаю
вас. Вы примеряете все наши акции  на  себя.  Но  будьте  выше  этого!
Уничтожение евреев - только средство, а не цель. Не мне вам объяснять,
что это разные вещи. К сожалению, лично вас я знаю пока  недостаточно,
зато на ваших коллег, ковбоев "Дикого Билла" [прозвище  генерал-майора
американской  армии  Уильяма  Донована,  возглавлявшего   разведку   -
Управление стратегической службы (УСС) - прим. авт.], за последние два
года я насмотрелся. И в Париже и в Берне.  Вот  уж  где  беспринципные
парни! Лишь минуту назад ты с ним так поговорил, как кажется, в  жизни
своей не говорил еще ни с одним человеком. Души свои друг перед другом
до дна раскрыли. Так поняли друг друга, такое единодушие  и  понимание
во всем. Ну кажется, вся твоя жизнь до сих пор была  только  ожиданием
этой встречи. Он тебя обнимает - и  вдруг  чувствуешь,  как  тебе  под
ребра засунули нож...
   Незнакомец еле слышно смеялся.
   - Работа такая, черт  побери!  Как  вы  сами  только  что  сказали,
Корнелиус, нам за это деньги платят.
   - Ну! Так не лицемерьте  же!  Не  называйте  это  жертвами  во  имя
великой демократии.
   - Куда денешься? Эти слова - одно из условий игры.
   - Ловлю на слове! Вы сами назвали это игрой. Между  прочим,  как  я
успел заметить, одно из  любимых  словечек  американцев.  Стоит  сразу
после "сколько долларов?" и перед "свободой".
   Незнакомец веселился вовсю.
   - А чем вам не нравится эта святая троица, Корнелиус?
   - Могу сказать: бездуховностью, анемичностью, бескровием...
   - Вы опять о евреях, штурмбаннфюрер?
   - Дались они вам! Во-первых, никто не собирается уничтожать всех...
   - Ну да!
   - Вы меня  перебили!  Во-вторых,  повторяю,  уничтожение  евреев  -
только  средство.  А  цель  выше.  Она  кажется  слишком   высокой   и
невероятной (а может быть, и пустой,  и  даже  выдуманной)  для  ваших
закосневших в меркантилизме мозгов. Наша цель - чтобы каждый немец мог
найти себя, понять себя и выразить. Мы думаем в первую очередь о  душе
немца. И во вторую - о душе. И в третью - тоже.
   - Ужасно интересно!
   - Не  смейтесь...  Для  нас  это  свято.  Мы,  немцы,  всегда  были
идеалистами. И сейчас сражаемся за идеал. Только идеал  -  не  меньше!
Родина, народ и душа - вот  наша  троица.  Чувствуете  разницу?  Мы  в
одиночку сражаемся со всем миром. И не жалуемся. Мы сами выбрали  этот
путь. И нам хватит силы для этой борьбы. Потому  что  великая  энергия
рождается только для великой цели.
   "Ах ты, гад, - подумал Рэм, - жалкий  парвеню!  Так  ты  не  только
Геббельса, но еще и французских философов пытаешься цитировать?.."
   -  От  ваших  масштабов,  Корнелиус,  у  меня  кружится  голова,  -
посмеивался незнакомец. - Заверните-ка что-нибудь попроще.
   - Например?
   - Ну, что лично вы со всего этого имеете.
   - Опять "сколько стоит"?
   - Я не настаиваю, Корнелиус. Переведите в вашу эфемерную валюту.
   - Попробую. Только вначале один элементарный вопрос,  рассчитанный,
правда, на чистосердечие. Вы счастливы?
   - Не думал над этим.
   - Вот видите!
   - Ну если чистосердечно - не очень.
   - И хотите знать, почему? Вы не нашли себя.  Может  быть,  даже  не
искали. Вы живете механически - только потому, что родились. Убиваете,
только чтоб лично вас не убили. Боретесь с нами, потому что вам за это
платят. Пошли в разведку, потому что в вашем характере есть склонность
к риску, а за риск можно запросить дороже...
   - Давайте о вас, Корнелиус, - перебил незнакомец. - Мы ведь  о  вас
говорили.
   - Теперь обо мне. - Штурмбаннфюрер даже дух перевел, как показалось
Рэму, набирал в грудь побольше воздуху - так его вдохновляло. -  Перед
вами счастливый человек! Я это знаю. Я это чувствую. И сомнений в этом
у меня нет. Вы верите в призвание?
   - Предположим, да.
   - Это удел избранных. И я попал в их число. Как говорится,  бог  на
меня посмотрел.
   - Неужели вы поэт, Корнелиус?
   - И не поэт, и не архитектор, и не  полководец.  Я  -  разрушитель.
Родной брат Герострата. И я один знаю, что храм в Эфесе он сжег не для
славы, а только  потому,  что,  как  сказано  в  библии,  время  камни
собирать, и время их разбрасывать. Все, что построено,  в  свое  время
должно быть разрушено. Это естественно. Мы,  разрушители,  необходимы.
Мы - топор в руках Истории. Мы как буря валим самые огромные деревья -
пусть откроют солнце молодой поросли!  У  нас  есть  неведомое  другим
чувство, когда надо что-то  разрушить.  Когда  Герострат  увидел  храм
Артемиды, ему почудилось, что все это величие уже охвачено огнем,  все
уходит дымом, и он понял,  что  это  ему  бог  подсказывает,  что  это
судьба, что так надо,  -  и  он  был  счастлив,  когда  выполнил  свое
предначертание...  Я  знаю  это  чувство.  Наслаждение   оттого,   что
разрушаешь, топчешь, убиваешь. Сколько раз бывало:  я  вижу  какого-то
человека и чувствую: он дошел до своей последней черты. Он может  быть
счастлив, и благополучен, и ни о чем не подозревать. Но я-то знаю!.. И
я исполняю свой долг.
   Рэм вдруг опомнился. Оказывается, в его руке уже давно нож. Он  уже
медленно поднимал его...
   "Спокойно, - сказал себе Рэм и понял, что быть холодным сейчас не в
его власти. - Ты все равно сейчас  не  можешь  его  убить,  не  имеешь
права. Этого фашистского выродка... Ярину погубишь, операцию погубишь,
капитан тебе не простит. Спрячь нож!" - приказал себе Рэм - и не смог.
   - Послушайте, Корни, - сказал незнакомец, - а может быть, вы просто
палач?
   -  Нет...  Нет,  незнакомец.   В   вас   опять   говорит   извечная
утилитарность. А понять  ведь  так  просто.  Палач  -  это  профессия.
Человек мог разводить капусту, но вдруг узнает, что  за  надевание  на
чью-то шею шнурка или стального тросика, оказывается, платят больше. И
он вместо огорода начинает специализироваться на  казнях.  За  деньги.
Только за деньги. Вот где ваша психология. А мне золота  не  нужно.  И
славы тоже. Я убиваю потому, что этим выражаю себя и утверждаю себя. И
в контрразведку я пошел не из-за денег, а потому, что  знаю,  как  это
приятно, как это прекрасно - разрушать чужие хитрости, расплетать сети
агентуры,  явок,  провокаций...  Надеюсь,  теперь  вы  меня  правильно
поняли, и не будете уподобляться  тем  пошлым  лицемерам,  от  которых
только и слышишь: "Ах, кровь, ах, чистые  руки,  чистая  совесть,  ах,
бессмертная душа!.."
   - Какого черта!  Это  даже  забавно.  Корни.  Если  только  это  не
реклама.
   - С целью?..
   - Набить себе цену, парень!
   Оба расхохотались.
   В ярком прямоугольнике двери появился еще один офицер. Он  не  стал
спускаться.
   - Ахтунг! Ахтунг! - голос негромкий, но повелительный, не  обратить
на него внимания нельзя. - Всем рассредоточиться.
   Повернулся и ушел в дом.
   - Может быть, отойдем в сторону? - сказал штурмбаннфюрер. -  Сейчас
здесь пройдет этот русский.
   - Ни к чему. Пока глаза привыкнут с такого света...  Он  ничего  не
увидит.
   - Пожалуй...
   - Вы уверены, что его стоит отпускать?
   - Он - совсем мелкая сошка. А возьмем  его  -  вспугнем  остальных.
Барон прав - пусть вся рыба войдет в невод.
   Теперь оба стояли рядом и смотрели на дверь, и Рэм, которого внутри
колотило от ненависти, изнемогал от желания хоть что-то сделать,  хоть
как-то отвести душу, - поднял руку с ножом и пронес лезвие возле самой
шеи фашиста, почти коснулся ее... Рука  не  дрожала.  Чуть  нажать  на
артерию - и одному маньяку конец...
   Легче не стало.
   Рэм хотел повторить  эту  игру,  но  тут  в  дверях  появился  Иван
Григорьевич с каким-то дядькой на пару. Они прошли  в  сторону  ворот,
обсуждая, как в этом году погорели травы, но  вот  зерновые,  кажется,
будут хороши, если только самую уборочную не накроют тяжелые ливни.
   - Теперь и нам пора, - сказал штурмбаннфюрер. - Барон  поразвлекся.
Вот увидите, сейчас он будет сговорчивей.
   Они скрылись в доме. Дверь распахнулась. Вдруг Рэм увидал, что небо
полно звезд. "Время поторопиться к ужину, дорогой товарищ",  -  сказал
он себе и тут услышал совсем близко грубый лай  нескольких  собак.  Их
выводили из какого-то  помещения  в  самом  дальнем  углу  двора,  они
грызлись и рвались с постромок.
   Кромка крыши сарая на фоне неба была  видна  достаточно  отчетливо.
Рэм подпрыгнул, уцепился пальцами, но не очень удачно; поискал  ногами
по стене, во что бы упереться,  не  нашел  и  вдруг  сорвался,  причем
довольно неловко, - в прямом и переносном смысле загремел.
   Боль дошла до сознания уже потом, а сейчас он воспринимал лишь  то,
что было вовне: рык пса, рванувшегося в этот простенок, скрежет  цепи,
на которой его вели ("Почему цепь, почему не поводок?" - сверкнуло  на
миг и мгновенно забылось), ругательства  проводника,  стук  и  скрежет
подошв его сапог упиравшихся в землю в попытках  нейтрализовать  напор
собаки, рвущейся к цели; наконец, свет  фонарика...  Луч  заметался  в
простенке  хаотично,  без  смысла;  проводник   вовсе   не   собирался
что-нибудь искать, он только боролся с  овчаркой  и  заставил-таки  ее
идти дальше, в сторону  ворот,  за  остальной  сворой,  но  Рэму  этих
мгновений было довольно, чтобы понять, что его спасло: он упал  позади
бочки, поставленной на-попа; и еще он успел увидеть на этой же  стене,
в нескольких сантиметрах от места, где он беспомощно шарил ногами, щит
с шанцевым инструментом на крючьях. Это  ведь  не  щит,  это  парадная
лестница!
   Он хотел встать - и только теперь, вырвавшись из-под пресса внешних
ощущений, его тело пронзила  боль.  Рэм  охнул  и  лег  на  спину.  Не
помогло.
   Рэм повернулся